Нравственность. Культура. Современность 5 глава

Так, в искусстве мы формируем возможного Собеседника, проецируем возможного читателя наших произведений как основного героя. Мы проецируем этого Собеседника в далекое будущее. Я ухожу из дома, из жизни, но в произведении продолжаю общаться с самым далеким собеседником. Эта — в искусстве возникающая — самодетерминация общения вводит нас в суть культуры. В обычном мире общение нам дано, предназначено. В мире культуры мы это общение сами из-обретаем.

В философии осуществляется возвращение к началу мысли. Хотя до нас прошли десятки и сотни поколений, но в философском мышлении мы отталкиваемся к началу времен, заново придумываем изначальность бытия и мысли, то есть сами детерминируем истоки и инерцию своей мысли.

В нравственности (в истоках морали) человек-индивид оказывается ответственным за свой поступок и самодетерминирует свою полную ответственность.

Короче говоря, культура и есть форма постоянной рискованной и ответственной самодетерминации человеческого сознания и бытия. Когда человек выносит себя на грань последних вопросов бытия и начинает общение с иной культурой, тогда он оказывается способным, скажу вслед за Достоевским, быть не рабом своего характера, своей судьбы, но — в свете этих предельных идей — трансформировать исходную психологическую данность, перерешать свою судьбу и поэтому быть предельно ответственным и — вместе с тем — свободным.

Итак, культура как сфера самодетерминации. Я думаю, что есть связи между намеченными двумя определениями культуры, но сейчас мне важно только набросать их очерк.

И, наконец, третье, очень существенное для понимания культуры. Культура в своих произведениях (мне еще понадобится это понятие) всегда раскрывает и актуализирует “Мир впервые”. Будь ли это полотно живописца, где на плоском полотне красками, хаосом красок мы воссоздаем мир, и зритель вслед за нами развертывает из плоского, из ничего, пло(т)ского “ничто” — все, целостный мир... Будь ли это “плоскость” звучания, развертывающаяся в мир смыслов... Все время мир дан в начале, “мир — впервые”. Форма философского трактата, художественного произведения, нравственного поступка сдвигает бытие в эту ситуацию ответственности за мир; понимание мира, как если бы он в эту секунду начинался. Вот этот “мир впервые” оказывается третьим важнейшим смыслом любого феномена культуры.

В этой связи ясно, я думаю, и еще одно интегральное определение: культура — это сфера произведений. Это — существенно.

Можно сказать, что человек воплощает свою деятельность в трех формах. В продуктах, которые потребляются и исчезают. В орудиях, излюбленных марксовых орудиях, как бы продолжающих руки, ноги, глаза человека и могущих быть использованными другим человеком, передаваться, переделываться, но имеющих смысл уже не как нечто поглощаемое, но как отчуждаемый от человека его собственный орган.

И — в сфере произведений. Культура, если очень кратко определить, и есть сфера произведений. Произведения, во-первых, как бы “спиритическим” сеансом кристаллизуют на плоском полотне, в плотности произведения некоего Автора, который может уйти из комнаты, умереть, оказаться в другой эпохе, но мы, читатели, чем дальше от него будем, тем острее вступаем с ним в творческое общение, дополняем смысл этого произведения, домысливаем проект до целостного кристалла, до “второй жизни” автора. Это — первая особенность произведения. Но отсюда и вторая особенность произведения. Наш разум, наш дух всегда — в произведении — к кому-то обращается; произведение — всегда — наше адресованное бытие, причем адресованное, как любил говорить Осип Эмильевич Мандельштам, к “далекому собеседнику”. Эта кристаллизованная в произведении (в культуре) форма общения, эта значимая адресованность, это одиночество тет-а-тет с читателем, когда для меня другой человек невероятно насущен (если он меня не прочтет, не дополнит, не поймет, не получит мое запечатанное в бутылку произведение-письмо, значит, я не состоялся), эта адресованность крайне существенна для произведения культуры. И, наконец, мы возвращаемся к одному из выше данных определений культуры. Произведение — это всегда есть некий способ воссоздать мир впервые — из звуков, из красок, так, чтобы читатель из этого “ничто” творил “все”. Эти особенности произведения позволяют еще раз, очень кратко ответить на вопрос “Что есть культура?” Это — сфера произведений.

Не буду сейчас продолжать; мне еще придется дальше вводить какие-то дополнительные рассуждения, но сейчас подчеркну — в данном контексте — основное. Культура всегда выдвигает некую цивилизацию (я впервые подчеркну это понятие) на грань с другой культурой и понимает ее как бы извне. Это не совсем то же самое, но близкое бахтинской амбивалентности каждой культуры, способность на себя глядеть со стороны. Но сейчас, предполагая, что многое о культуре мы передумали и еще должны передумать, я задам один существенный вопрос — и себе, и нам всем вместе. “Культуроцентризм”, характерный для XX века (я еще буду говорить об опасностях и соблазнах его), ставит перед нами такую проблему: каково же отношение введенных только что определений культуры к спокойной, охлажденной человеческой цивилизации? Вообще, для XX века размышления на грани цивилизации и культуры являются крайне существенными, — об этом я сейчас буду говорить. Правда, я думаю, что культура вообще может быть понята только в ряде тонких проницаемых пограничностей.

Сегодня я коснусь пограничья с цивилизацией, но не менее важным является пограничье культуры и природы или, скажем, культуры и хаоса. Культура, которая не способна из хаоса — впервые! — творить гармоничный мир произведений, культура, которая обращается только “в себе”, внутри “космоса” — это не культура, это — дешевое культурничанье, неспособное обнаружить внекультурную пред-положенность культуры. То дешевое культурничанье, о котором с таким гневом говорил тот же Мандельштам. То есть культура балансирует на грани космоса с хаосом, и если просто отвергнуть, зачеркнуть этот хаос, культура перестанет быть культурой, хотя бы в тех определениях “мира впервые”, о котором я говорил выше.

Другое пограничье культуры. — Культура, культурологический подход, скажем, и собственно исторический подход.

Очень большой соблазн для культуролога, для философа культуры, так сказать, поглотить историческую доминанту. В культуре античный человек переживает себя, свою смерть и свою цивилизацию. В произведении Софокл вечно общается с нами, современниками XX века. Это — в культуре.

Исторически все одноразово, человек уходит “в нети”, исчезает. История, исторический подход также абсолютен. Человек — все же живет одну жизнь, один раз, он — исторически — совершенно неповторим. Но в “культурологии” история ссыхается до некоторого маргинального определения. Между тем, я думаю, культура без антиномического предельного соотношения с историей, без понимания одинаковой их существенности и необходимости бессмысленна и банальна. Так же как необходима доминанта хаоса, бесконечной неопределенности, так же для идеи культуры, а не “культурничанья” существенна историческая доминанта.

В культуре человек переживает свою эпоху, но все-таки реально он умирает один раз. Историческая одноразовость каждой культуры, ее абсолютная неповторимость, невозможность при помощи любой, самой изощренной стилизации еще раз прожить, заново прожить эту эпоху оказывается существенным для исходной напряженности, трагичности культуры, а не уютной, комфортабельной ее утвержденности.

Наконец, есть у культуры еще одна грань, крайне существенная и необходимая. Это — грань культуры и ее собственных смысловых определений, каждое из которых претендует на всеобщность. Искусство стремится отождествить себя с целостной культурой, стать ее синонимом. Но такое же стремление к единственности “представительства” культуры насущно и для религии. Для философии. Каждое из определений культуры стремится быть всеядным, всепоглощающим и поглотить культуру как некую целостность. Вот сегодня, скажем, мне приходится иметь дело с проблемами образования. Каждый раз напрашивается такое восклицание: как хорошо, что сейчас начинается гуманитаризация образования! А что это значит? Побольше литературы, побольше языка, побольше истории и поменьше физики и математики. Это, дескать, к культуре уже не относится. В итоге такой “гуманитаризации” целостность культуры исчезает полностью и всецело. Вот это самопоглощение своими смыслами и гранями, которое также характерно для культуры, оказывается еще одним очень существенным ее собственным пограничьем. А теперь — к нашей теме. Контекст в целом очерчен.

Одним из необходимых для самого понимания культуры пограничий является идея цивилизации.

Должен признаться (может быть, это психологически понятно), что для того, чтобы выделить и обдумать философский смысл культуры, на годы мне пришлось как бы забыть о понятии цивилизации. Или где-то оставить ее втуне. Чуточку отстраниться от цивилизации — как некоторой “недо-культуры”. Но в последнее время я сильно “подобрел” к цивилизационным идеям и сейчас считаю, что без серьезного понимания сути цивилизации идея культуры оказывается неполноценной, “недоведенной”, о чем я еще ниже немного скажу.

Итак, сначала о кратком определении того, что, на мой взгляд, есть цивилизация.

Не вдаваясь — это объясняется самим жанром моих размышлений — в какие-то цитатные дебри или в критику других концепций цивилизации, подчеркну только — для более резкого выявления моих “дефиниций”, что — скажем — в отличие от шпенглеровской дихотомии “цивилизации и культуры”, мое понимание характеризуется тремя особенностями.

Во-первых, для Шпенглера культура и цивилизация в каждой из исторических эпох являются последовательными стадиями. Цивилизация — эпоха вырождения культуры, увядания и гибели ее. И к цивилизации, и к культуре относятся все сферы человеческой деятельности, но, однако, “душа постепенно выветривается, душевный порыв исчезает и наступает эпоха цивилизации”. Для меня культура и цивилизация — два одновременных пласта, характеризующих каждую историческую эпоху во все периоды ее бытия. Это не последовательные, но одновременные характеристики исторической эпохи. Если для Шпенглера культура и цивилизация — это “живое тело души и ее мумия”, то для меня это два определения (и — два условия) целостной характеристики определенной исторической эпохи.

Второе, тоже очень существенное отличие. Если для Шпенглера культура и цивилизация — одна, другая, третья, четвертая — между собой не сообщающиеся сосуды (очевидно, все же каким-то чудом Шпенглер мог проникать в совершенно иные культуры), то для меня определения данной исторической эпохи с ее культурой и цивилизацией существуют лишь на грани с другой эпохой — они все одновременны. И только в такой форме они реализуются, оформляются: и культура, и — с определенными уточнениями — цивилизация.

И, наконец, третий существенный момент. В моем подходе нет идеи “лестницы восхождения” или “отвержения”. Чем многограннее “многогранник культуры”, тем больше возможностей общения между культурами и — соответственно — определенными цивилизациями, тем с большей полнотой мы можем говорить о культуре. Культуры не “снимают” друг друга, но предполагают (исключают и вновь обосновывают) друг друга. Здесь исходен образ не лестницы, а многогранника, с каждой новой гранью вступающего в общение с иными, неснимаемыми гранями культурного целого. Это соображение нам еще пригодится и в понимании цивилизации...

Пока достаточно. Перейду непосредственно к тем определениям цивилизации, которые для меня кажутся глубоко существенными. Я буду говорить о цивилизации в узком и широком смысле слова.

В каждой исторической эпохе человек живет (я об этом уже вскользь упомянул) как бы в двух сферах детерминации — детерминации причинной, ну, скажем условно, просто для напоминания (могут быть и другие варианты): это фрейдистские схемы и редукции к бессознательному, или это “философия жизни”, или в Марксовом плане, где причинная (производственная) детерминация господствует. Наше сознание действует “по причине”... Чтобы его понять, надо его редуцировать к основанию. Это — причинная детерминация сознания и поведения.

Второй тип детерминации человеческой жизни — это смысловая детерминация, когда созданные нами произведения изменяют и трансформируют наше сознание, в том числе и авторское. Культура и человек культуры живут, растут “корнями вверх”, изменяя исходные корни своего бытия. Смысловая и причинная детерминации напрягают наше сознание, дают два полюса его спектра, и в этом челноке ткется человеческая сознательная, мыслительная жизнь, движение человеческих поступков.

Но есть некая узкая прокладка, некий своеобразный прибор, инструмент, призма, в которых смысловая детерминация преображается в причинную, а причинная — в смысловую. Вот это непрерывное обращение смысловой детерминации в причинную (когда человек должен подчиняться каким-то причинным стереотипам) и причинной — вновь в смысловую — характеризует то, что можно назвать цивилизацией в узком смысле слова.

Узкая тонкая мембрана, прокладка, позволяющая превращать смысловую детерминацию в причинную и причинную — в смысловую детерминацию, напрягая человеческое сознание, это и есть — в каждой исторической эпохе — цивилизация (если мы вспомним все ее обычные определения, наименования, наполнения).

Но именно эта прокладка, эта цивилизация в узком смысле слова, способ взаимопревращения смысловой детерминации в причинную в ходе труда, в ходе производства, в ходе экономической жизни, в ходе нормальной бытовой жизни — и — в другом плане — способ возведения причины — в смысл, это придает целостность всем феноменам и граням данной исторический эпохи, это и есть... историческая эпоха как нечто целое. Тогда “цивилизация” будет наиболее объемным определением данной исторической эпохи. Историческая эпоха — это и есть “цивилизация” в широком смысле слова. Мы говорим об античной, средневековой цивилизации, египетской, вавилонской, нововременной, поскольку цивилизация как целое — во всех своих проявлениях, и в культурных, и в причинных, и в производственных — смыкается воедино, стягивается этим механизмом взаимопревращения двух форм детерминации.

Не марксова “формация”, но именно понимание исторической эпохи как цивилизации, через это ядрышко взаимопревращения детерминаций понятое, позволяет дать наиболее полное, достаточно корректное и в историческом, и в культурологическом плане определение какой-либо “исторической эпохи”. Причем если “формации” — возьмем для сопоставления это понятие — проходят вместе с гибелью всех людей эпохи, если культура остается навечно на грани между культурами, — цивилизация всегда существует между временем и вечностью, в режиме их взаимопредполагания. Но — пока — это только credo.

Продумаем теперь сам механизм, точнее — цивилизационный “схематизм” (чтобы не использовать слишком механистический термин) этого взаимообращения смысловой и причинной детерминации. Сейчас подчеркну следующие основные моменты.

Социальный план. Думаю, цивилизация каждой исторической эпохи, если описывать некий цивилизационный социум, характеризуется в первую очередь тем, что можно назвать сферой частной жизни. Человек занят производственными или — на других высотах — непосредственно творческими делами, он занят в политике, в торговле... но существует особая сфера частной жизни и “частного” — среднего — человека, индивида, формируемого в этой частной жизни. В частной жизни — семейная ли это жизнь или жизнь человека как читателя, или жизнь фланирующего по улице прохожего — всегда формируется особый социум, не сводимый ни к социуму информационному, ни к социуму экономическому, но не сводимый и к социуму культуры.

Между тем, ускользающая из социума культуры частная жизнь человека крайне существенна, ибо в ней впервые формируется именно индивид, не детерминированный жестко и однозначно матрицами экономическими и производственными, но также не “возводимый” в личность, как это происходит в напряженной и странной жизни социума культуры. Чтобы это отличие было понятнее, вернусь еще раз к определениям культуры и пунктиром очерчу смысл культурного социума. Предполагаю, что каждая историческая эпоха формирует свой “социум культуры”, свою “постановку” (драматургию) человеческой жизни в ключе какой-то доминантной формы произведений. Так, в античности — это общение людей в трагедийном круге. — Хор, зрители, ключевой герой, предводитель хора, игра голосов строфы и антистрофы. Это распределение ролей напрягает всю жизнь и все общение эллинов как (потенциальных или актуальных) участников античной трагедии. Выключает их из “формационного” общения и экономической детерминации. В средневековье — это жизнь (и превращение) людей в(о)круге храма, в сопряжении голосов, идущих из вечности, и голосов земной жизни, участия в литургии — в фресковой остраненности (обратная перспектива), и — в земном бытии вдали от реального храма, но в “храме колокольного звона”. В Новое время — это наша “вторая жизнь” в романном времени, в гамлетовском замыкании “быть или не быть...” (первый акт) и — “пусть будет, что будет” (последнее явление). Впрочем, о нововременном социуме культуры прочтите в книгах М.М. Бахтина.

Теперь — снова к “социуму цивилизации”. В заботах частной жизни формируется именно индивид, частное лицо, со своими особенными степенями свободы — и по отношению к классовой “прижатости”, и по отношению к ответственной личностной “самодетерминации”.

Свободное время частного времяпровождения очерчивает как бы меловой круг вокруг индивидуального быта и индивидуального общения. Вне этого частного общения, вне этой малой свободы не может сформироваться, однако, и личность культуры, особое личное общение в сфере произведений. Об этом я еще скажу немного дальше. Сейчас подчеркну только особое значение самой социальности “среднего”, срединного частного социума и частного лица. На эту особенность цивилизации мы обычно не обращаем внимания. В нашей русской истории всегда с презрением относились к такому среднему человеку, к частному лицу, уже не просто работнику производства, еще не культурной личности, но очерченному этим меловым кругом индивиду. Зачеркивая “бюргера”, мы не получим и личности, потому что личность, просто отринувшая индивида, — ничто. Каждая цивилизация создает свое очень сложное кольцо вокруг частного индивида. Причем в цивилизациях, достаточно густо замешанных на сакральных доминантах, сформировать это правовое, индивидуальное частное кольцо оказывается очень трудным, почти невозможным делом,

Так, античная цивилизация может быть определена именно как цивилизация только в сочетании двух полюсов: греческого и римского. Об эллинском “полюсе” я уже говорил. В римском “полюсе” идея права и идея лирики (вспомним хотя бы лирику Катулла) с культом, я бы сказал, почти случайного, частного, вот в эту секунду происшедшего, личного лирического события. Этот римский полюс предельно существен, чтобы понять всю античность как некую единую цивилизацию. Итак, — социум цивилизации (в узком смысле) внутри единого социума эпохи. Это, скажу еще раз, социум частной жизни, общение людей большей частью в Политии, или в свободном времяпровождении; общение частного лица с другим частным лицом. Обычно именно это общение регулируется правовыми, юридическими, гражданскими отношениями, несколько отстраняющими, затрудняющими вкручивание человека в те или другие непосредственные и культурные напряженности.

Это — о социальной определенности цивилизации.

Теперь — иной план. Это — план особого сознания, особой формы движения сознания к мысли, — насущный именно в “режиме” цивилизации. Когда социум частной жизни погружается внутрь сознания, тогда формируется непрерывный “механизм” того превращения смысловой детерминации в причинную и обратно, о котором я говорил выше. В цивилизации, которая построена в некоем “интервале” частной жизни, все более и более сосредоточиваются малые свободные усилия человека, исходно детерминированного достаточно жестко экономическими и прочими формами детерминации; сжимаются до той предельной точки, в которой индивид способен перерасти свои корни и действительно “расти корнями вверх” в ситуациях культурного творчества.

Разгон — и затем прыжок в культуру. В прыжке уже разгон не важен, но без этого разгона не может существовать и прыжка культуры. Эта особенность цивилизации как сферы постоянного разгона (ступень за ступенью, степень за степенью) наших стереотипных действий, доводящего их до предела, оказывается крайне существенной. Рассудок в этом интервале, в этой цивилизационной нише восходит до разума, мораль — до нравственности, идея здравого смысла — до предельного рискованного разумения на грани эпох, на их переломе. В итоге происходит сложное восхождение к определениям культуры. Но, вместе с тем, каждая цивилизация предполагает и обратное движение, превращение разума вновь в более стереотипные рассудочные структуры, в идеи здравого смысла. Нравственность высыхает в мораль, поскольку без постоянного следования почти заавтоматизированным нормам морали мы не можем находиться непрерывно в стрессовых нравственных ситуациях предельной ответственности за поступок. Вновь закрепляется — в сознании и подсознании — тугая спираль воспитанности, замыкается в новом витке охлажденное кольцо (меловой круг) вокруг индивида. Цивилизация — это некая сфера жизни нормальных людей. Лидия Яковлевна Гинзбург писала: “Остаются нормальные люди. Странные люди дают нам ощущение дифференциации, несовпадения. Нормальные люди — радостное переживание точности, безошибочного совпадения с какой-то предобещаемой правильностью, одновременно отвлеченной и практической. Вся структура нормального человека держится на одном из прекраснейших достижений внутренней человеческой культуры — на здравом смысле. Это не вульгарное здравомыслие, это здравый смысл, постоянно граничащий с самым глубоким разумом”.

Я думаю, что возможно сказать, в чем-то соглашаясь, в чем-то споря с Лидией Яковлевной, что постоянное сопряжение в нашем сознании “нормального человека” и “странного человека” составляет внутренний нерв, исток и для создания произведений культуры, и для обычной, вседневной жизни человека. Эта сфера нормального сознания мне кажется крайне существенной. Немного поясню свою мысль. — В Новом времени — это движение к научному познанию; в средневековье — к верованию и религии; в Древней Греции — к эстезису. В философии эти исходные определения (почти — нормы мышления) остраняются и понимаются в их начале. Из небытия. Но “промежуточная” среда здравого разумения (сопряженная с цивилизацией), необходимая для философского выхода на изначальность бытия, всегда оказывается логически существенной, причем она не исчезает, не ликвидируется с переходом в сферу культуры, — конечно, если мы хотим говорить о нормальном, созидающем культуру человеке.

Наконец, — третий план цивилизации (это, по сути дела, стороны одного определения, одного понимания), очень существенный, для меня сегодня особенно важный. Цивилизация — это не только характеристика некоего “спирального”, объединяющего социума каждой исторической эпохи, вне которого не может состояться культура. Это не только характеристика отношения между здравым смыслом и разумом, между “нормальным” и “странным” человеком.

Цивилизация входит в само ядро произведений культуры, в культурную жизнь в качестве необходимого, я бы сказал, технологического, изобретения и сопровождает жизнь культуры постоянно, накапливаясь и развиваясь. Это не только воспитанность (кстати, чем более она заформализована, тем более нормален человек в общении между людьми).

Есть и другая сторона. Вот один, — впрочем, существенный, — пример. В Новое время вся, даже тончайшая культура, прежде всего в сфере культуры речи, связана с книгой. Книга как некое цивилизационное изобретение. Эти листы, формат, полиграфия, книгопечатание, возможность возвращаться к первым страницам — и вновь двигаться к эпилогу, все это оказывается постоянно транслируемой — вместе с произведением культуры — ее цивилизационной подкладкой. Стоит уничтожить, зачеркнуть книгу как некий цивилизационный аспект культуры Нового времени, — нет самой культуры. Этот созданный изобретательным человеческим умом инструмент культуры требует определенной технологии, техники, постоянно совершенствуемой и уточняемой. В XX веке такие новые формы искусства, как кино или телевидение, оказываются цивилизационным “орудием” культурной деятельности, неким цивилизационным плотным ядром, постоянно сохраняющимся на дне каждого культурного феномена. Причем это утверждение гораздо более существенно, чем кажется на первый взгляд.

Я бы сказал, что призма культуры в качестве своего основания постоянно имеет как бы какой-то новый инструмент цивилизации, позволяющий совершаться, исполняться всем тем определениям культуры, о которых я говорил выше.

Все же — еще несколько соображений об этом, входящем в ядро культуры, цивилизационном инструменте, на котором культура реально и извечно исполняется. Трудно, впрочем, подобрать наиболее точный, работающий термин. “Вещь культуры” (вещь — весть, вещание...)? “Инструмент культуры” (подобно музыкальному инструменту, хранящему в себе все возможные мелодии данного особого плана)? “Вещный калейдоскоп цивилизации — культуры”? Я называю лишь некоторые из возможных определений, чтобы более всесторонне развернуть свою мысль... Напомню: речь идет вот о чем: цивилизация — в интенции на культуру — сосредоточивается (кристаллизуется) в некой вещи, в которой (как жизнь в янтаре) может навеки развиваться и замыкаться произведение культуры. Вот образцы таких “вещей”:

Архитектурное здание — в зиянии его лакун, пустот, форм...

Риторическая форма (“вещь” строго цивилизационная, но “обертывающая” тело культуры)...

Книга (в которой — изнутри — существует и прикрепляется к цивилизации — культура Нового времени)...

Скажем, книга (если уточнить сказанное выше) подразумевает:

1) твердую, цивилизационную, внесодержательную форму (печать, страницы, переплет, переносимость, пространственность и т.д.);

2) цивилизацию постепенного чтения: от буквы — к букве; от страницы к странице, с возможностью вернуться назад, к началу, к середине... некий секрет писательства, переданный в руки читателя;

3) постоянное движение писательского труда — от формы (вещи) — к содержанию (произведению) — к форме (смысловой) и т.д. и т.п.;

4) коммуникацию — из рук в руки, из дома в дом, с потенциальным зарядом “чтения”...

Каждый раз заново приходится превращать (это — калейдоскоп) цивилизацию — в культуру; культуру (ее социум, ее основные идеи, ее пограничность...) — в цивилизованную вещь. Здесь снова существен схематизм обращения двух детерминаций (смысловой и причинной), — но уже запечатленный внутрь вещного калейдоскопа.

И еще раз разыграю идею инструмента культуры, как ее — культуры — цивилизационного ядра, на этот раз фиксируя смысл инструмента музыкального. На музыкальном инструменте — скрипке, рояле, флейте... музыкальные произведения не только исполняются, — они в инструменте как бы потенциально содержатся, таятся; человек культуры — композитор, исполнитель лишь пробуждает бесконечную череду мелодий, контрапунктов, ритмов, гармоний (впрочем, и диссонансов), затаенных в деревянном, костяном, жильном теле рояля или скрипки. У каждого инструмента — свой бесконечный резерв возможных произведений. Игорь Стравинский писал: “Именно инструмент вдохновлял его (Бетховена) музыкальную мысль и определял ее сущность. Отношение композиторов к звучащей музыке может быть двояким. Одни, например, сочиняют музыку для фортепиано, другие — фортепианную музыку. Бетховен принадлежит к последней категории. Для его огромного пианистического творчества характерно именно то, что идет от специфики инструмента... Чудесный исполнитель берет в нем верх над всем... Музыка Бетховена связана с его инструментальным языком...” (И. Стравинский. Хроника моей жизни. Л., 1963. С. 176—177. Разрядка Стравинского).

В какой-то мере музыкальный инструмент здесь — образ. Образ каждой “вещи культуры”, осуществляющей извечную унию культуры и цивилизации. В предыдущем изложении таким образом “вещи культуры” была книга. О вещах (инструментах) культуры я еще скажу, теперь только одно дополнительное соображение. “Вещь культуры” имеет одно существенное свойство. Этот вещный, технологичный посол цивилизации в мире культуры выступает как (совершенствуемый и переходящий от эпохи — к эпохе, зачастую через две-три культурных сферы) некий кристалл диалога культур. Ведь один инструмент способен выявлять в себе культурные формы разных эпох, сложно, трудно, иногда — диссонансно — сопрягаемых в одном телесном приборе. Как книга. Как фортепьяно. Как архитектура.

Итак, каждая культура обладает неповторимой цивилизационной прокладкой (или — ядром?). Цивилизация не просто остается там, в прошедших веках, но — как книга, как камень-песчаник храма, как музыкальный инструмент, как киноаппарат для киноактера, для кинорежиссера (“устройство глаза” зрителей) входят внутрь культурного произведения, так же как в философский трактат входит обязательно его отношение к до-культурной, до-философской, — к примеру, собственно познавательной, научной мысли.

 

* * *

 

Теперь несколько исторических иллюстраций (точнее — предметов размышления), уточняющих сформулированные только что определения цивилизации (в трех ее планах).

Для античности крайне существен следующий “разгон” в сфере цивилизации, необходимый для понимания трагедии как основного феномена, определяющего все характеристики античной культуры (греческой в первую очередь). Это — определенный вектор, узловая линия, идущие от общих определений Полиса — к определению “агона” (выявленного смысла физических и умственных состязаний) — к малой группе “симпозиона”, — к “риторическому красноречию”, — вплоть до трагического диалога (см. Аристотель) в предельном смысле слова. Вне этого цивилизационного “устройства” мы еще не имеем дела с античной культурой в сфере трагедии, в сфере истории, в сфере архитектуры. Платон в “Государстве” постоянно характеризует не только определенный политический строй, но также время досуга, характерное для частной жизни, и — на этой основе — особый характер типичного (усредненного) человека того или другого политического строя. Так, характеризуя гражданина тимократии, Платон выявляет “природную наклонность к сребролюбию и чуждую добродетели примесь, поскольку гражданин покинут своим доблестным стражем”. — Какой же это страж? — спросил Адимант. — “Дар слова в сочетании с образованностью”. Только присутствие того и другого будет всю жизнь спасительным даже для тимократического человека. И далее, говоря об олигархическом человеке, характерном для олигархического строя, или о “частном лице” демократического строя, Платон каждый раз намечает, в чем особенность внутреннего стража, укорененного в нас с позиций цивилизации. Это очень важно. — Так, дар слова и образованности спасает людей от вырождения и позволяет родиться человеку культуры, причем постоянно и Платон, и, скажем, Феофраст в своих “Характерах” обнаруживают этого внутреннего “свидетеля” — стража здравого смысла, который спасает эллина от полного варварского вырождения и приготовляет к культурному росту, к росту корнями вверх.

⇐ Предыдущая14151617181920212223Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: