Основные вехи развития отечественной историографии

Историография как научная дисциплина возникла не сразу. Она постепенно вызревала в недрах исторической науки и была теснейшим образом связана со степенью ее зрелости. Уже В.Н. Татищев в своем знаменитом предисловии “Предизвесчение о истории…” обращал внимание на историю наук и ученых. Историографический опыт накапливался в трудах историков XVIII - начала XIX веков, но в целом, до середины XIX века историография разрабатывалась эпизодически.

При этом, одним из важнейших гносеологических достижений исторической науки 1830-х гг. было осознание важности “исторической критики” - “историческая критика возведенная в достоинство науки представляет всю требуемую от нее помощь и пособие - отмечал В. Шиншин в работе на страницах “Телескопа”.

Одними из первых критиков, которые по существу и знаменуют начало историографии были его современники - А.З. Зиновьев и И.Н. Средний-Камашев. Перу Зиновьева принадлежит работа “О начале, ходе и успехах российской истории” в которой автор рассмотрел не только развитие исторической науки в лице ее крупнейших представителей, но и поставил ряд методологических проблем, правда, в весьма общей и образной форме. Так, рассуждая об отечественной исторической науке и влиянии на нее европейской традиции он замечал, что образование есть воздух души. Оно всеобще по своему действию, развитию умственных сил, но различно по месту и времени, еще более по народам, вере и порядку вещей, т.е. историография изначально вписывалась в национальную культурную традицию.

И.Н. Среднему-Камашеву принадлежала этапная, рубежная (как заметил П.Н. Милюков) работа “Взгляд на историю как на науку”. Сочинение Камашева нацеливало читателя на науковедческий аспект изучения истории как науки. Но к этому большинство российских ученых попросту не было еще готово. И поэтому, как отмечает М.П. Мохначева “Взгляд Камашева” не повлек за собой прямых откликов читателей. Камашев стремился построить теоретико-методологическое обоснование всеобщей истории на основе сочетания высказанной Платоном мысли о гармонии в мире звуков и производную от нее идею преемственности и взаимодействия культур Запада и Востока (Вольтер, Гердер) с тезисом Гердера о нелинейном развитии природных процессов.

Камашев обращаясь к истории науки рассматривал ее как искусство логики. “Взгляд на историю как науку” Камашева не удостоился критики по меньшей мере по двум причинам: его философская платформа оказалась довольно сложной (она зафиксировала в себе и собой переходность от просветительской философии к романтическим веяниям реформаторства начала века), но главная причина заключалась все же не в этом. История как наука более всего интересовала тогда научную и эстетическую мысль не столько в эстетическом и науковедческом отношении, сколько в научно-практическом и политическом плане. Главным дискуссионным вопросом, выкристаллизовавшимся по ходу обсуждения “Истории” Карамзина, оставался вопрос о достоверности истории, а производным - о роли исторического опыта в практике общественно-политической жизни России. В связи с этим мы видим, что лишь только в ретроспективе эта работа Среднего-Камашева получит высокую оценку в трудах историков науки конца XX века.

Для нас представляется очень важным то обстоятельство, что с самого начала кристаллизация историографии как специальной отрасли исторического знания была связана с методологией.

На середину XIX в. приходится взлет творчества выдающегося русского историка С.М. Соловьева, который конструирует социологическую концепцию истории России, аккумулируя идеи гегельянства и раннего позитивизма. В своей “Истории России с древнейших времен” он столкнулся с необходимостью историографического переосмысления опыта всех своих предшественников, и прежде всего - “преодоления” Н.М. Карамзина.

То есть, речь шла об осмыслении исторических концепций, созданных на протяжении почти полутора веков, поиске нового конструктивного подхода к русской истории. Результатом такой рефлексии стала серия историко-научных работ С.М. Соловьева, некоторые из которых были написаны в жанре специальных монографий. Следует иметь в виду иначавшуюся дифференциацию и специализацию исторической науки в этот период, что вызывало потребность в научных обзорах. Историография, таким образом, благодаря трудам Соловьева, начинала исполнять научно-информационную, коммуникативную функцию.Историография рождалась не только из внутринаучных потребностей исторической науки, но и из потребностей университетского преподавания. Уже отошел в прошлое тот период русской учености, когда, чтобы стать профессором нужно было стать профессором для самого себя. Соловьев как профессор должен был втиснуть в “игольное ушко” студенческой аудитории огромный исторический материал. Сделать это можно было осмыслив его историографически. Подтверждением этого является его известная работа - “Писатели русской истории XVIII века”, в основе которой лежали лекции по русской истории, прочитанные им в 1848-49 учебных годах.

Большой вклад в развитие и становление историографии как научной дисциплины внес К.Н. Бестужев-Рюмин, автор обзоров по русской истории, статей о работах С.М. Соловьева, М.П. Погодина, К.Д. Кавелина, Б.Н. Чичерина, частично вошедших в сборник “Биографии и характеристики”. В своем труде “Русская история” Бестужев-Рюмин дает большое введение, которое явилось своеобразной моделью-структурой последующих историографических исследований.

Первым крупным историографическим трудом обобщающего характера по историографии явилась книга М.О. Кояловича “История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям”. Выход этой книги знаменовал переход историографии, как научной дисциплины в новое качество - о ней начале говорить как о самостоятельной научной дисциплине и даже стали отрицать ее молодость, находя, что “наука русской истории в своем развитии прошла уже значительный путь и накопила уже немалый опыт”. Если предшествующие авторы рассматривали историографию по преимуществу как историю исторической мысли, то Коялович расширил предмет историографии. Он перенес центр тяжести предметной области историописания на историческое сознание общества и, таким образом, придал истории исторической науки новый компонент содержания и новое смысловое значение как области научного знания. Он же подчеркивал субъективный характер историографического знания.

 И, как нам представляется, его оппоненты - К.Н. Бестужев-Рюмин, В.С. Иконников, П.Н. Милюков, и даже А.С. Лаппо-Данилевский, не сумели заметить новаторской постановки вопроса и сосредоточили свою критику на славянофильской позиции автора.

На рубеже XIX-XХ веков интерес к историографии значительно возрос. Университетские курсы по историографии читали ведущие ученые страны - в Московском университете - В.О. Ключевский, которого затем сменит его ученик П.Н. Милюков, в Киевском университете - В.С. Иконников, в Харьковском - Д.И. Багалей, в Петербургском- А.С. Лаппо-Данилевский. Этот своеобразный историографический бум можно объяснить несколькими обстоятельствами.

Во первых, - позитивизм заключал в себе мощный историко-научный пафос, именно в рамках этой доктрины возрастает интерес к истории науки, причем, обращалось внимание и на социальный фактор историко-научного развития.

Во-вторых, это период ярко обозначившейся дифференциации исторической науки - многие вспомогательные исторические дисциплины постепенно приобретают статус самостоятельных.

В третьих, историческая наука переживает начинающуюся парадигмальную ломку, что было вызвано как социальными условиями конца века так и симптомами кризиса позитивистской доктрины, “третьей научной революцией”, что объективно стимулировало историографическое осмысление.

В историко-научной литературе достаточно полно воссоздан веер методологических поисков в данный период, но, к сожалению, не выясненными остается их влияние и взаимосвязь с пониманием науки и ее идеалов в творчестве конкретных исследователей. Существенные изменения происходят в образе науки. Прежний, “картезианский” идеал науки подвергается критике, что было связано в значительной степени с успехами естественных наук и прежде всего физики - разрушением ньютоновской картины мира.

Начинает формироваться новый идеал научности, и строиться новая модель науки. Такая ситуация стимулировала интерес к истории науки и истории философии (блестящая философская судьба теории Канта - дополнительное подтверждение данного тезиса). Именно это время подарило нам невероятное напряжение историографической мысли, интересные находки как в плане методики исторического исследования, так и в понимании предмета историографии.

В.С. Иконников создал капитальный труд, посвященный истории отечественной исторической науки - “Опыт русской историографии” в 2 томах. В данном труде вырисовывался каркас историографии как науки синтетической, в поле зрения автора попадает процесс накопления и собирания источников, организация библиотек и архивов, других научных центров, научных сообществ и т.д. В тоже время, автор обратил внимание и на роль “теорий и систем в науке русской истории”.

Развитие исторической науки в России он связывал с эволюцией исторической мысли на Западе. В целом, его концепция истории русской исторической науки базируется на фундаменте позитивизма и представляет собой подобие Вавилонской башни, складываемой из отдельных кирпичиков. Таким образом, в ходе работы над “Опытом русской историографии”, размышляя о предмете историографии,

 Иконников всем своим творчеством демонстрировал переход от историка библиографической в источниковедческую парадигму историописания и в итоге пришел к заключению: “Критическое изучение источников и литературы в их постепенном развитии составляет предмет историографии”.

В.О. Ключевский в рамках позитивистской парадигмы определил ряд новых областей исторического знания, разрабатывая лекционные курсы по источниковедению, методике исторического исследования, историографии. Его перу принадлежат лекции по русской историографии XVIII века, а также отдельные историографические заметки и наблюдения.

Р.А. Киреева обратила внимание на то, что В.О. Ключевский не выработал сколько-нибудь устойчивого понимания и, соответственно, определения предмета историографии. На практике он был близок к современной трактовке, а “именно в значении истории исторической науки”, но “его формулировки менялись и понимание предмета претерпевало изменение: оно было близко то к понятию “источниковедение”, то “история”, то “самосознание” но чаще все же Ключевский имел в виду под термином историография писание истории, исторического труда, а не историю развития исторических знаний, исторической науки. Необходимо обратить внимание на незамеченный современными исследователями культурологический ракурс рассмотрения Ключевским историографии. Он историю российской науки рассматривал в рамках проблемы западного влияния и в теснейшей связи с проблемой образования.

До XVII в. русское общество, по Ключевскому, жило влиянием туземного происхождения, условиями собственной жизни и указаниями природы своей страны. С XVII в. на это общество стала действовать иноземная культура, богатая опытом и знаниями. Это пришлое влияние встретилось с доморощенными порядками и вступило с ними в борьбу, волнуя русских людей, путая их понятия и привычки, осложняя их жизнь, сообщая ей усиленное и неровное движение.

На Европу “стал устанавливаться взгляд как на школу, в которой можно поучиться не только мастерству, но и умению жить и мыслить”. Дальнейшее развитие европейской научной традиции В.О. Ключевский связывал с Польшей. “Русь не изменила своей обычной осторожности: она не решилась заимствовать западное образование прямо из его месторождений, от его мастеров и работников, а искала посредников...Западноевропейская цивилизация в XVII в. приходила в Москву в польской обработке и шляхетской одежде”. Понятно, что это влияние было более традиционным и сильным в Малороссии и, как следствие этого, - писал В.О. Ключевский, - фигурой-проводником западной науки был, как правило, западно-русский православный монах, выученный в латинской школе. Однако этот процесс был полон драматизма и противоречий. Потребность в новой науке, по его мнению, встретилась с неодолимой антипатией и подозрительностью ко всему, что шло с католического и протестантского Запада. При этом “едва московское общество отведало плодов этой науки, как им уже начинает овладевать тяжелое раздумье, безопасна ли она, не повредит ли чистоте веры и нравов”.

Протест против новой науки В.О. Ключевский рассматривал как результат столкновения национальной научной традиции с европейской. Русскую научную традицию историк характеризовал с точки зрения ценностных ориентиров общества, в котором “наука и искусство ценились по их связи с церковью, как средства познания слова божия и душевного спасения. Знания и художественные украшения жизни, не имевшие такой связи и такого значения, рассматривались как праздное любопытство неглубокого ума или как лишние несерьезные забавы, “потехи”, ни такому знанию, ни такому искусству не придавали образовательской силы, их относили к низменному порядку жизни, считали если не прямым пороком, то слабостями падкой ко греху природы человеческой”.

 В русском обществе, подводил итог В.О. Ключевский, установилось подозрительное отношение к участию разума и научного знания в вопросах веры, и как следствие этого он выделил такую черту русской ментальности, как самоуверенность незнания. Это построение усиливалось тем, что европейская наука входила в русскую жизнь соперницей или “в лучшем случае сотрудницей церкви в деле устроения людского счастья”. Протест против западного влияния и европейской науки объяснялся В.О. Ключевским религиозным мировоззрением, ведь учителями вслед за православными учеными были протестанты и католики. “Судорожное движение вперед и раздумье с пугливой оглядкой назад - так можно обозначить культурную походку русского общества в XVII веке”, - писал В.О. Ключевский.

Резкий разрыв с традициями средневековой Руси связан с деятельностью Петра I. Именно с XVIII в. начинает складываться новый образ науки, науки светской, ориентированной на поиск истины и практические потребности. Возникают вопросы: обратил ли внимание В.О. Ключевский на наличие или отсутствие в послепетровский период национальных особенностей русской научной мысли, а может быть, западное влияние полностью снимает эту проблему? Скорее всего, историк не задавался этими вопросами и более того, высказывал свойственную его натуре иронию по поводу поисков национальной самобытности где бы то ни было. Он писал, что бывают кризисные периоды, когда образованный класс закрывает европейские книги и начинает думать, “что мы вовсе не отстали, а идем своею дорогой, что Россия сама по себе, а Европа сама по себе и мы можем обойтись без ее наук и искусств своими доморощенными средствами. Этот прилив патриотизма и тоски по самобытности так могущественно захватывает наше общество, что мы, обыкновенно довольно неразборчивые поклонники Европы, начинаем чувствовать какое-то озлобление против всего европейского и проникаемся верой в необъятные силы своего народа... Но наши восстания против западноевропейского влияния лишены деятельного характера; это больше трактаты о национальной самобытности, чем попытки самобытной деятельности”.

И, тем не менее, в его историографических заметках встречаются отдельные размышления о некоторых особенностях развития отечественной исторической науки, которые рассматриваются в контексте особенностей развития русской культуры. В.О. Ключевский писал о скудном запасе культурных сил, который “является у нас в таких сочетаниях и с такими особенностями, которые, может быть, доселе нигде не повторялись в Европе. Этим отчасти объясняется и состояние русской исторической литературы. Нельзя сказать, чтобы она страдала бедностью книг и статей; но сравнительно немногие из них написаны с ясным осознанием научных требования и потребностей... Очень часто писатель, набегом, подобно крымцу старых времен, налетавший на русскую историческую жизнь, с трех слов уже судит и рядит о ней; едва принявшись за изучение факта, спешит составить теорию, особенно если дело касается так называемой истории народа. Отсюда у нас больше любят кольнуть исторический вопрос, чем решить его, обследовав тщательно. Отсюда в нашей историографии больше взглядов, чем научно обоснованных фактов, более доктрин, чем дисциплины. Эта часть литературы дает больше материала для характеристики современного ей развития русского общества, чем указаний для изучения нашего прошедшего”.

Так неожиданно и осторожно В.О. Ключевский сформулировал в 1890 - 1891 гг. мысль о гипертрофированной социальности отечественной науки.

Большой вклад в становление историографии как науки внес П.Н. Милюков. В его работах впервые была широко поставлена и получила разработку проблема эволюции методологических основ русской исторической науки. Развитие исторической науки по Милюкову - процесс закономерный. Это развитие “всегда обусловливалось некоторыми основными взглядами, теориями, и системами, и всегда находилось в более или менее тесной связи с развитием общего мировоззрения”.

 В основу периодизации русской исторической науки он положил смену теоретико-методологических взглядов. Это обстоятельство отмечают все исследователи творчества Милюкова. Но Милюков, в своей историко-научной концепции фиксировал связь исторической мысли и социальной среды, социального заказа эпохи. Так, например, характеризуя русских историков XVIII века, он отмечал как безусловно положительный момент, присущие им “чутье реальности, широкое понимание явлений общественной и политической жизни, живую связь с исторической традицией и внесение опыта государственной деятельности в изучении прошлого”… “Под тяжеловесными, устаревшими фразами историков XVIII века - писал Милюков - мы чувствуем биение жизни”. Как своеобразную грань в историографии он отмечает восстание декабристов, появление в науке разночинцев. Поэтому, трудно согласиться с современными историографами, которые полагают, что Милюков отрывал идеи “от формирующих их основ” (А.М. Сахаров, Р.А. Киреева).

Милюков делал шаг вперед по сравнению со своими предшественниками в более широком понимании предмета историографии, он рассматривал ее в контексте культуры. Здесь тоже необходимо обратить внимание на сложившийся стереотип прочтения Милюкова. Исследователи (А.Л. Рубинштейн, Р.А. Киреева, С. Иконникова) говорят, о противопоставлении в его концепции русской исторической науки - европейской, так же как и русской культуры - европейской.

П.Н. Милюков рассматривал развитие науки как процесс рецепционный, в истоках которого лежат заимствованные философские и культурно-исторические схемы. Но мысль исследователя не остановилась на этом, как полагают его современные критики. К примеру, как нам представляется, П.Н. Милюков приближался к современному видению взаимодействия культур. При этом сошлемся на Ю.М. Лотмана, считающего понятие взаимодействия двух культур неточным, требующим замены термином диалог, ибо, в широкой исторической перспективе взаимодействия культур всегда диалогичны.

 П.Н. Милюков считал, что на смену простому заимствованию приходит творческое осмысление. Изменение состава участников диалога способствует по П.Н. Милюкову уничтожению некоторых исторических предрассудков. Давая оценку юридической школе в русской историографии, П.Н. Милюков делал акцент не на заимствование, а на соединение идей исторической школы и немецкой философии Гегеля и Шеллинга.

Диалог культур проходит по П.Н. Милюкову определенные стадии - прием чужой культуры (переводы); “инкубационный период”, сопровождаемый компиляциями и подражаниями чужому; вполне самостоятельное развитие русского духовного творчества и, наконец, переход в стадию “общения с миром как равноправное” и оказывающее влияние на чужие культуры.

Характеристики диалога, данные П.Н. Милюковым (заметим, уточненные и более четко сформулированные, мы находим в последней, парижской редакции “Очерков”), перекликаются с моделью диалога Ю.М. Лотмана (восприятие одностороннего потока текстов, овладение чужим языком и воссоздание аналогичных текстов, и, наконец, коренная трансформация чужой традиции, то есть стадии, когда сторона, принимающая некоторые культурные тексты становится передающей.

По П.Н. Милюкову, европеизация не противоречит процессу саморазвития культуры и науки, а “лежит в существе саморазвивающегося культурного процесса”.

Большой вклад, в развитие отечественной историографии внес А.С. Лаппо-Данилевский. Интерес к истории науки, проявившийся очень рано в творчестве этого историка сохранялся до конца жизни. К началу 1890-х гг. относится замысел “открыть... специальный курс историографии”, в котором Лаппо-Данилевский намеревался излагать важнейшие научные точки зрения... в связи с общественными настроениями”.

При этом он пытался апеллировать к опыту литературоведения. “Читаю... Скабичевского, который, однако, мне не особенно много дает. Я думал, что он также будет рассматривать историю литературы, как я историографию”.

 Эти раздумья найдут свое воплощение в более поздних лекционных курсах по историографии. В материалах к лекционному курсу первого десятилетия ХХ в. Лаппо-Данилевский ставил определенную цель, прямо перекликающуюся с замыслом рассмотреть историографию в связи с общим ходом развития нашей культуры и писал, что историография должна быть не вводной дисциплиной в науку истории, а особенным отделом истории культуры”. По его мысли, историография должна заниматься изучением народного самосознания, той его части, “которая выразилась в научной обработке сознания прошлого”.

Лаппо-Данилевский рассматривал историографию и как часть науковедения, переживающего этап своего становления. Центральным тезисом его историко-научной концепции выступает единство догматического и исторического или реального развития науки. Исследователь фиксировал сложившееся расщепление в подходе к истории науки: либо определенная наука раскрывается во времени, либо изучается процесс умственного развития человечества, поскольку оно сказалось в истории науки.

“Если история науки может быть приравнена к логическому развитию известного рода идей, последовательно раскрывающихся в действительности и не теряющих своей научной ценности и по настоящее время, то она дает понятие о самой науке... Признаки, по которым я могу судить о направлении, быстроте, сложности и прочем умственном развитии человечества, получают наибольшую точность в науке. Такое развитие, - писал А.С. Лаппо-Данилевский, - я буду называть реальным развитие науки”.

В постановке этой проблемы заметно влияние О. Конта. Но Конт исходил из противопоставления догматического и исторического способов трактовки науки, подчеркивая универсальность последнего и считал, что с историей каждой науки, т.е. с действительным происхождением всех входящих в состав ее открытий, можно ознакомиться только путем прямого и всестороннего изучения истории человечества.

 Комментируя эту мысль Конта, Л.А. Маркова замечает, что для родоначальника позитивизма это единственный путь рациональной интерпретации научного открытия. По Конту, достаточно осмыслить каждое открытие в момент его осуществления как подлинное социальное явление, составляющее часть общего развития человечества и подчиненное, в таком своем качестве законам следования и методам исследования, характеризующим эту великую революцию. И как следствие такого подхода - представление об истории исторической науки как о ряде научных открытий, промежутки между которыми заполняются разного рода событиями социального характера.

Обратившись к контовской формуле логического и исторического, Лаппо-Данилевский наполнил ее иным содержанием. Он указал на наличие внутренней логики развития науки, ее стадии логически вытекают одна из другой, наука восходит от низших стадий к высшим. Логический ряд, построенный исследователем, по Лаппо-Данилевскому, совпадает с действительными этапами развития науки. Эту мысль он иллюстрирует множеством примеров и, в частности, обращается к истории исторической науки.

В истории истории, согласно Лаппо-Данилевскому, логическую последовательность ее форм можно представить в виде следующей схемы: миф, летопись, критическое изложение, критико-прагматическое изложение, критико-научное построение.

В пользу гипотезы о логическом развитии науки, по его мнению, говорит и то, что в истории не раз предсказывались или многократно повторялись научные открытия даже тогда, когда не могло быть и речи о каком бы то ни было заимствовании.

 Наконец, Лаппо-Данилевский обратил внимание на “прохождение данным индивидуальным сознанием тех стадий в логическом развитии науки, которые были уже пройдены другими”. (Так, например, после Т. Юнга, известного своими открытиями в области оптики, О. Френель должен был начать с того, что предварительно проделал почти все открытия, уже совершенные Юнгом и т.д.).

В развернутом Лаппо-Данилевским доказательстве логического развития науки обнаруживается интерес не только к готовому знанию, но и к деятельности по его получению, что безусловно отражало общий культурный интерес к проблемам творчества, стимулируемый неокантианской доктриной.

Как справедливо замечал Лаппо-Данилевский, “логическое развитие науки в действительности постоянно нарушается”. Размышляя над особенностями анализа исторического развития науки, он призывал к “познанию исторической действительности во всей ее многосложности, к выяснению корней данной системы. Он полагал, что необходимо рассматривать самые мелкие обрывки научной мысли в генезисе, в зависимости от конкретных условий данного периода (социального быта, обычаев, традиций, техники, практической жизни и т.п.)”. Задачей исследователя, по Лаппо-Данилевскому, является восстановление исторического значения изучаемой доктрины сквозь призму той ценности,которую придавали ей люди, создававшие и верившие в нее...".

Эти раздумья историка свидетельствуют о более широком понимании социальности в науке, чем это было присуще позитивистской научно - исторической концепции, в частности, в понятие социальности включается и аксиологические условия развития науки, т.е. ценностные ориентации общества. В качестве примера он обращался к исторической науке, которая “зависит в еще большей мере, чем какая бы то ни было другая наука от современных условий общественной и политическойлинии:например,борьбыпартий,политического мировоззрения, цензуры и т.п.”. Типичным примером такого рода зависимости Лаппо-Данилевский считал “Римскую историю” Моммзена.

Как и Вернадский, Лаппо-Данилевский большое внимание уделял влиянию идейных факторов на развитие науки и, в частности, касался влияния религиозных и философских идей, которые в одних случаях стимулировали развитие науки, в других - выступали ее тормозом, и тем самым подчеркивал сложность и противоречивость реальной научной картины. Более подробно этот фактор исследовался историком в курсе русской историографии и неопубликованной при его жизни работе “Влияние культуры на эволюцию общественно-политических идей в России”.

Ценным и глубоко научным является стремление Лаппо-Данилевского показать взаимосвязь этих процессов, т.е. осуществить своего рода научный синтез, тем более, что в историко-научной ситуации рубежа веков мы сталкиваемся с двумя односторонними направлениями, одно из которых рассматривает историографию науки как историю идей (Дюгем), представители другого преимущественное внимание уделяли внешним, социальным факторам в науке (А. Декандоль). Вытеснение в учебных курсах российских университетов историографии как научной дисциплины методологией, следует рассматривать, на наш взгляд, как одно из проявлений разрыва между указанными уровнями историко-научного исследования.

Характерной чертой историко-научной концепции Лаппо-Данилевского является интерес к роли личности ученого в научном процессе. Однако было бы не верным считать, что интерес к личности ученого является безусловной новацией именно этого периода. С середины XIX в. в ярко выраженных позитивистских представлениях об истории исторической науки личности отводилось центральное место. Историческая наука рассматривалась как естественный процесс, который воплощается в деятельности ученых. В истории исторической науки (в отличие от науковедческих построений) такой подход породил серию “биографической историографии”. Складывается своеобразная модель ситуативного исследования, которую можно представить в следующем виде:

1) Основные события из жизни автора

а) влияние семьи;

б) влияние среды, включая методологию;

2) Определение заимствований от предшественников и современников

3) Анализ текстов основных трудов автора

а) определение источников, которыми он пользовался;

б) анализ приемов исторического исследования (метод и техника использования);

в) реконструкция концепций (“общий ход русской истории”);

4) Определение научного и политического влияния труда на окружающее общество.

Данная модель безусловно отмечена историзмом, но будучи включенной в ткань позитивистской методологии, давала весьма прямолинейное представление о развитии науки. Она рассматривалась как поступательное движение от одного крупного исследователя к другому. Такое представление о развитии науки было характерно для С.М. Соловьева, Н.М. Бестужева-Рюмина,М.О. Кояловича и др.

В это же время в науковедческой мысли, начиная с Г. Спенсера намечается интерес к исследованию познавательных способностей человека. Спенсер рассматривает историю наук как историческое выражение психологического процесса.

В поисках Лаппо-Данилевского знакомая нам модель историографического анализа как бы включается в иную схему координат. Среда не рассматривается им как сугубо внешний фактор развития науки по отношению к исследователю. Так, Лаппо-Данилевский замечал, что “открытие новых идей происходит благодаря умственной деятельности данной личности, а она сама оказывается не только продуктом таких условий, но и одним из них.” (подчеркнуто нами. - С.Б, В.К.) и индивидуальность научного творчества нельзя вывести из среды. Используя обширные цитаты из работ французского историка науки Ментре, Лаппо-Данилевский замечал, что все-таки “не следует преувеличивать значение индивидуального творчества”, и по существу размышлял о науке как форме всеобщего труда по производству нового знания. В связи с этим он сделал весьма любопытное замечание, что по мере развития культурного общения, увеличение значения и распространения периодических изданий, мы все чаще сталкиваемся с совпадениями открытий.

Такое понимание науки вело к углублению и расширению историко-научной проблематики. Например, Вернадский говорил об общих чертах, свойственных научному творчеству, что предполагает существование по его мнению законов этого творчества, открытие которых ему представлялось делом трудным. По его мнению, “можно только утверждать, что эти законы не совпадают с законами логики..., а являются сложным проявлением человеческой личности”.

Аналогичную трудность отмечал и Лаппо-Данилевский. Тем не менее оба исследователя пытались найти подходы к решению этой проблемы. С. Р. Микулинский отмечает, что Вернадский выделял три главных направления, ведущих к ее решению. Первое - сравнительно-генетическое изучение разных мировоззрений различных эпох, в конечном итоге приводящее к пониманию закономерности процесса смены одного мировоззрения другим. Второе - изучение структуры науки различных эпох. Третье - изучение взаимодействия науки с другими формами научного сознания.

Лаппо-Данилевский, принимая указанный подход, двигался как бы с другой стороны туннеля. Он полагал, что, поскольку логическое развитие науки постоянно нарушается, законы при таких обстоятельствах вряд ли можно сформулировать, поэтому есть смысл говорить о законосообразностях историко-научного процесса. Выделяя их, он выступил с критикой плоского эволюционизма и возражал против тезиса Уэвелла, согласно которому “предшествующие истины не изгоняются, а поглощаются, не отрицаются, а только расширяются, и таким образом, история каждой науки, которая может показаться рядом революций, в сущности оказывается рядом эволюций”.

 Механизм научной эволюции представлялся ему более сложным. По Лаппо-Данилевскому, о непрерывности можно говорить только в гносеолого-психологическом смысле, т.е. как “о непрерывности сознания, поскольку оно сказывается в умственном развитии человечества”, а в действительности истина прерывается заблуждением. И наконец, историк зафиксировал такую закономерность развития, как дифференциация и интеграция научного знания.

Таким образом, общая историко-научная концепция Лаппо-Данилевского окрашена цветом времени, она отражает процесс перехода от позитивистского антиисторизма на позиции идеалистического историзма с характерным для него вниманием к процессу индивидуального творчества.

Представление о логическом и историческом путях развития науки конкретизировались Лаппо-Данилевским в его более поздних лекционных курсах по историографии, хотя сам автор замечал, что для него этот вопрос до конца не ясен и представляет существенные затруднения. В одной из последних редакций курса по истории отечественной исторической науки Лаппо-Данилевский сделал пометку: “Ср<авнить> с “Размышлениями <об истории> наук”, а в тексте прямо ссылался на прочитанный им в 1906 г. курс по истории наук. Он первый из отечественных историков сделал смелый шаг в соединении историографии с науковедением. “Общее значение курса историографии состоит в том, - замечал исследователь, - что он принадлежит к разряду курсов по истории науки; специальное - в том, что дает некоторое понятие о развитии русской исторической науки”. Историографию можно рассматривать, по Лаппо-Данилевскому, как с исторической, так и с догматической точки зрения.

“В предлагаемом курсе, посвященном главным образом изучению хода развития русской исторической науки, я буду иметь в виду оба процесса, и значит буду следить за тем, 1) как развивалась русская историческая наука, поскольку в ней отражалось логическое раскрытие общего понятия об истории и 2) в какой мере такой процесс зависит от разного рода исторических условий, например, влияние на русское общество европейского просвещения, религиозно-философских, националистических тенденций и т.п.”, - так определил свои новые задачи исследователь.

Решая поставленные задачи он выделил этапы логического раскрытия понятия об исторической науки следовавшие друг за другом. На первом этапе история сводится к погодным записям событий, на втором - последовательному рассказу о событиях (хроника, летопись), на третьем - к прагматическому изложению событий, и наконец, на четвертом этапе история состоит в построении эволюции того целого, которое интересует историка, причем самый интерес его получает известное обоснование.

Такое представление о ходе развития историописания свидетельствует о том, что не только общая теоретическая концепция Лаппо-Данилевского отмечена историзмом. То же самое мы можем сказать и о его историографической концепции. Первые попытки периодизации отечественной науки Лаппо-Данилевского находятся в тесной связи с позитивистским взглядом на науку, которая интерпретировалась через трехчленные циклы развития. В одном из самых ранних курсов по русской истории, прочитанном в 1890/91 учебном году, он выделил три периода в развитии отечественной науки:

первый начинается со второй половины XVII в. и характеризуется первыми попытками сист<

Предыдущая12345678910111213141516Следующая

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: