Эволюции и революции в науке.

Каждый из нас, читающий учебник по историографии, представляет развитие науки как планомерное, последовательное движение вперед. Такое представление связано с особенностями построения любого учебного курса, да собственно и любого учебника. Своеобразное выпрямление - удел любой систематизации,хотя, оговоримся, оно может иметь и определенную методологическую заданность. На самом деле процесс развития исторической, как собственно любой, науки невероятно сложен, часто дискретен, сопровождается отливами назад, и всевозможными, в том числе и тупиковыми ответвлениями. В позитивистской парадигме, наука рисовалась как Вавилонская башня, складываемая по кирпичикам, а проблема преемственности и прогресса являлась организующей.

К концу XIX века, появляется термин “революция в науке”, который означает отрицание прежней парадигмы, формирование принципиально иной картины мира, где на первый план выступает не идея преемственности и традиции, а что-то принципиально новое. Во второй половине ХХ века эта тема получает мощную проработку в американском науковедении, в частности, в работах Т. Куна, где этапу “нормальной науки” противопоставляется “научная революция”.

В книге “Структура научных революций” Т. Кун разворачивает собственную концепцию развития науки, которая оказала большое влияние на схоларную историографию 70-80-х гг. ХХ века. Вся эволюция научных дисциплин складывается, по Куну, из циклов, каждый из которых включает период “нормальной науки” и следующий за ним период “научной революции”.

Задача “нормальной науки” состоит в выявлении познавательного потенциала, заложенного в новых идеях, определяющих видение реальности и способов ее постижения. Т. Кун отмечает, что ни одна теория не в состоянии решить в данный момент всех проблем, которые перед ней стоят. “Нормальная наука” всегда существует в условиях определенной интеллектуальной напряженности. Но рано или поздно в научном познании возникают кризисные явления, связанные с появлением новых данных, которые в рамках принятой парадигмы рассматриваются как аномалии. Возникшая ситуация разрешается появлением в конце концов новой парадигмы. В результате “в науке происходит подлинная революция. И вновь складывается условия для функционирования “нормальной науки”.

 Подход к истории науки с точки зрения стадиальных циклов, свойственный Куну был важным шагом навстречу конкретно-историческому материалу. Другим шагом Т. Кун считал принятие иерархического характера структуры научного сообщества. Уровнями научного сообщества Т. Кун считал следующие: - А) наиболее глобальное - сообщество всех представителей естественных наук. б) Следующий уровень - сообщества основных профессиональных групп - физиков, химиков, биологов, астрономов и т.д. в) далее следуют отдельные группы специалистов внутри отдельной большой науки - например внутри химии - органическая химия, химия белков; г) наконец, на самом элементарном уровне представлены группы специалистов разрабатывающие достаточно узкий вопрос - например в биологии - проблема бактериофагов). Эти последние привлекают особый интерес Т.Куна. поскольку именно в рамках таких узких групп формируются парадигмы. “Сообщества данного вида - по Куну - это те элементарные структуры, которые в настоящей книге представлены как основатели и зодчие научного знания”.

 “Разделение труда в науке плюс циклическая смена нормальных периодов и научных революций- вот те определяющие факторы, которыми руководствуется Т. Кун, соотнося свою теорию с историей науки”. В отечественной историографии науки мы наблюдаем примерки куновской теории. Так, применительно к истории биологической науки С.Р. Микулинский дает следующую схему.

 

Схема С.Р. Микулинского

 

Четырехугольник с ломаной линией означает научную парадигму. При имеющемся огромном количестве определений парадигмы, мы выбираем в данном случае следующее - это такое состояние исторической науки, при котором все ее составляющие “этажи” (методология, состояние источниковой базы, проблематика, концептуальное осмысление, и т.д.) находятся в гармоническом единстве, что обеспечивает возможность науке адекватно решать стоящие перед ней задачи. Литерами а,в,с обозначаются периоды “нормальной науки”, А,В,С, - разрывы парадигмы, “периоды ненормального развития науки”

Попробуем эту схему рассмотреть на материалах исторической науки. Обратимся к примеру советской исторической науки второй половины ХХ века. В условиях “оттепели”, в рамках марксистской методологии мы наблюдаем активизацию исследования традиционных проблем историографии, в частности, истории рабочего класса России в период капитализма. Была значительно расширена источниковая база исследований, анализ революционной деятельности пролетариата был существенно дополнен изучением его экономического положения, изучением источников формирования, изучением социокультурного облика, социальной психологии, и даже истории повседневности. Сложилась своеобразная методика - матрица описания различных региональных отрядов пролетариата Центра, Юга России, Урала, Сибири и т.д. В рамках складывающейся профессиональной традиции мы наблюдаем поступательное движение вперед в процессе познания проблем пролетариата. Это и есть спокойное, нормальное или эволюционное развитие науки, хотя это и не исключает определенных противоречий самого различного характера внутри данной парадигмы (различные школы и точки зрения по некоторым частным вопросам, вмешательство социального заказа в логику движения науки и т.д.).

Но наступают такие периоды в развитии парадигмы, когда разрушается гармоническое единство между ее составляющими “этажами”. И, как результат такого состояния - “пробуксовка” в решении новых проблем. Состояние разрыва, разбалансированности прежней парадигмы и переход к новой может рассматриваться как революционный путь развития науки.

 В качестве примера попытаемся проследить этот процесс в отечественной историографии первой четверти XIX в. В творчестве выдающегося русского историка, блистательного пера России, Н.М. Карамзина, мы находим отражение слабости прежней рационалистической парадигмы. Как человек талантливый, в своей “Истории Государства Российского” Карамзин воплотил не только лучшие достижения прежней историографической традиции, но и обозначил ее слабости.

Политическая идея Карамзина после войны 1812 года (а его первые тома “Истории…” выходят уже после победы над Наполеоном) не устраивает молодых интеллектуалов из его ближайшего окружения. Идее самодержавия они противопоставляют идею народности. Сам себя Карамзин называл человеком XVIII века, ценности этого века воплотились в философском осмыслении русского исторического процесса. Карамзин - сторонник позднего Просвещения, нравственно-назидательного, прагматического подхода к истории, поиски европейской философской мысли начала XIX века не отражаются в его работе. Отсюда и критика Карамзина за отсутствие философии истории. И, наконец, Карамзин обозначил еще одну важную проблему для последующего развития историописания - проблему источниковой техники. Как человек, безусловно, честный в своем творчестве (вспомним пушкинское определение “История Карамзина - подвиг честного человека”). Карамзин не мог отбросить те материалы, те выписки из источников, которые не “ложились” в текст его произведения, он отправил их в свои знаменитые “Примечания”, которые составили треть объема его двенадцатитомного труда. Решить, по крайней мере, две последних проблемы возможно было только на принципиально иной методологической основе, в рамках иной парадигмы.

“Разбалансированность” прежней парадигмы демонстрируется многочисленными дискуссиями, попытками “оттолкнуться” от Карамзина, написать историю России антикарамзинскую. Поиски нового конструктивного принципа изложения материала идут именно по тем “болевым точкам”, которые обозначил Карамзин, они сопровождаются причудливым соединением новых философских подходов с прежней практикой исторических исследований, нового политического пафоса с прежней источниковой базой и старой интерпретацией исторического процесса, прежними источниками и невероятно критическим запалом и скепсисом по отношению к ним. Преодоление этих трудностей - разрыв со старой парадигмой и рождение новой на основе немецкой идеалистической философии.

К концу 1970-началу 1980-х гг. бум интереса научным революциям спал, да и сам термин “научная революция” стал встречаться все реже и реже в трудах исследователей, а если и упоминается, то разрушительная функция научной революции ставится под вопрос. Наиболее важной для исторической науки стала считаться созидательная функция. Возникновение нового знания не влечет разрушения “старого” поскольку “прошлое не утрачивает свое своеобразие и не поглощается настоящим”.

Кризис теории Куна создал новую ситуацию в историко-научных исследованиях. Своеобразной реакцией на куновскую модель науки является так называемая ситуативная историография -case stadies (кейс-стадис).

Отличительной чертой кейс стадис, как замечает Г.П. Мягков, является прямой отказ от кумулятивистских, линейных моделей развития науки; “ставится задача понять прошлое событие не как вписывающееся в единый ряд развития, не как обладающее какими-то общими с другими событиями чертами, а как неповторимое, невоспроизводимое в других условиях”.

Это предполагает использование цивилизационно-культурного контекста для того или иного научного события, и этот “цивилизационный” (притом эмпирический) подход к истории науки, в отличие от “формационного” (куновского) выдвигается на первый план. Он связан с общим антропологическим разворотом современной историографии.

Применительно к историко-научным исследованиям заметно изменение историографического канона в сторону к человеку-историописателю и социокультурным практикам, в том числе, к миру научных сообществ с особой системой корпоративных ценностей и соотнесенностью с культурной национальной традицией.

 

Глава II. Отечественная историческая наука на рубеже XIX - XX веков:"кризис" или "расцвет"?

(Анализ исследовательской литературы)

§1. Определение понятия “кризис науки”

Понятие “кризиса науки” теснейшим образом связано с понятием революции в науке. Кризис как раз и выступает как проявление “разбалансированности” парадигмы как сигнал к смене инструментов.

Различные трактовки этого термина отразили серьезную эволюцию научного сообщества, преодолевающего идеологические тиски и стандарты. Выделим три этапа интенсивного изучения данной проблемы: 1920-е - начало 1930-х годов; середина 1950-х - середина 1980-х годов; 1990-е годы.

Первый этап связан с особенностями становления марксистской историографии. В этот период понятие кризиса относится к исключительно буржуазной науке. Историки обращают внимание на реакционную окраску поворота исторической науки от материалистического к идеалистическому мировоззрению, констатируют тяготение буржуазных историков к теологии, к “средневековому мракобесию”, направленность против идей социализма.

Несмотря на то, что в указанный период обращалось внимание на изменение методологических основ исторической науки, все же на первый план при попытках периодизации кризиса выходили социальные факторы. Как совершенно справедливо замечает С.П. Рамазанов. “Вехами развития кризиса советские ученые считали революции 1905 и 1917 годов”, что привело к игнорированию противоречивого характера исторической науки, “к упрощенным однозначным выводам о направленности кризиса буржуазной историографии только по нисходящей линии”. В это время были предприняты попытки преодоления односторонней оценочной интерпретации кризиса историографии, что проявилось в ходе драматической дискуссии по поводу книги Д.М. Петрушевского “Очерки из экономической истории средневековой Европы” с участием А.Д. Удальцова, Е.А. Косминского, А.И. Неусыхина.

Указанные историки поставили вопрос о возможности разноуровневого подхода к анализу кризиса исторической науки, выделяя концептуально-исторический и идейно-методологический уровни интерпретации. Однако в исторической науке, по вполне понятным причинам, возобладали иные подходы, в результате чего, научные дискуссии превращались в политические баталии. Сошлемся на брошюру Н. Рубинштейна “Классовая борьба на историческом фронте”, в которой автор настаивал на необходимости “большей политической заостренности” в научно-педагогической деятельности историков, на “беспощадном разоблачении буржуазных и оппортунистических выступлений в исторической науке”.

Односторонняя идеологизированная оценка предшествующего этапа развития исторической науки надолго закрепилась в советской исторической и философской литературе. Был выработан соответствующий стандарт-стереотип оценки “немарксистской историографии”, как тупикового варианта развития исторической мысли с одной стороны, а с другой как отражения реакционных политических идей.

Во второй период изучения проблемы, с середины 1950-х гг. в связи с некоторым ослаблением идеологического прессинга, возрождается интерес к проблеме кризиса историографии. Так, А.И. Данилов в статье посвященной анализу идейно-методологических взглядов Д.М. Петрушевского воспроизводит прежние представления о кризисе, но тем не менее подчеркивает, что этот кризис был прежде всего методологическим. В публикации М.А. Алпатова мы также видим повторение прежних характеристик кризиса, но при этом, автор сделал новаторский вывод о том, что “кризис буржуазной исторической науки не означает, что прекращается всякое развитие этой науки”.

Исследования методологического всплеска рубежа XIX - XX вв. в 1960-1980-е гг., или иначе - в эпоху историографического возрождения, были заповедником и одновременно лабораторией, где сохранялось интеллектуальное напряжение в период, совсем для них не благоприятный. Именно эта проблематика поддерживала “интеллектуальный огонь в горне”.

Первоначально кризис дворянской и буржуазно-либеральной историографии толковался как движение вниз по наклонной плоскости, его содержанием считался отказ от идеи исторической закономерности, отрицание достижений науки предшествующего этапа, и откат на охранительные позиции.

Вместе с тем историки констатировали и противоречивый характер кризиса. Так, Л.В. Черепнин сделал вывод объективно сближающий позиции А.И. Данилова и М.А. Алпатова. По Черепнину, кризис буржуазной историографии “… нашел наиболее яркое выражение в широком распространении реакционных, идеалистических, субъективистских теорий, ставших методологической основой взглядов и концепций”.

Неудовлетворенность указанной теоретической моделью кризиса отчетливо обнаружилась в конце 1970 - начале 1980-х гг., когда исследователи стали обращать внимание на закономерность, сложность и противоречивость данного процесса, на его социальные и гносеологические корни, хотя постоянно подчеркивался уход от концептуального осмысления истории и широких обобщений.

Тезис сначала был уточнен (не все этажи входят в полосу кризиса одновременно). Усложняется само понимание кризиса науки. Исходя из того, что кризисы выступают как существенные моменты в движении внутренних противоречий, присущих явлениям и процессам, авторы (в данном случае И.Д. Ковальченко и А.Е. Шикло) пытаются обозначить механизм этого движения: “кризис возникает тогда, когда самостоятельность сторон (элементы системы и ее структуры) возрастают в такой степени, что появляется реальная возможность разрыва их единства и скачкообразного перехода всего явления в новое качественное состояние”, а затем практически сведен на нет, когда авторы констатировали появление новой дисциплины - методологии истории и отмечали взлет идеалистического историзма в противовес позитивизму.

Некоторые же авторы пытались развести позитивные моменты в развитии либеральной историографии в России и собственно кризис, как явление сугубо отрицательное.

Признав интеллектуальный прорыв неокантианства в постановке проблем специфики логики исторического знания, исследователи 1970-1980 гг. при этом все же считали, что неприятие им марксизма являлось проявлением кризиса буржуазной исторической мысли, а попытки выделения этапов кризиса обнаружили упрощенное толкование социальности в науке и ее гипертрофию.

Интересно то, что по существу все авторы в этот период призывали учитывать внутренние и внешние факторы развития науки. Однако в попытках определить этапы кризиса на первый план выходили проблемы социальности. Такие исследователи как О.В. Волобуев, Е.В. Гутнова, А.И. Данилов, Б.Г. Могильницкий, А.М. Нечухрин, Б.Г. Сафронов, Л.Н. Хмылев, А.С. Шофман начало кризиса связывают с крахом либерализма в ходе революции.

Другие авторы (М.А. Алпатов, А.А. Искендеров, И.Д. Ковальченко, В.Г. Сарбей, А.М. Сахаров, Л.В. Черепнин, А.Е. Шикло) началом кризиса считали 90-е годы XIX века, когда происходило соединение стихийного рабочего движения с марксизмом.

С точки зрения А.Г. Слонимского начало кризиса относится ко времени первой революционной ситуации в России. В отличие от всех вышеназванных авторов, Слонимский акцентирует внимание на процессе создания собственно новых концепций исторического процесса.

В данных дискуссиях обращает на себя внимание определенная некорректность. С одной стороны наблюдался существенный разрыв между изучением исторического и историографического творчества конкретных представителей данного этапа развития исторической науки и стремлением выстроить абстрактную общую схему российского историографического процесса конца XIX - начала ХХ веков. С другой стороны - в осмыслении исторического процесса между историками- “всеобщниками” и “русистами”, несмотря на общее “культурное поле” существовали определенные различия. И в частности- по их включенности в мировой историографический процесс. Игнорирование этого обстоятельства также не могло не сказаться на трудностях периодизации исторической науки интересующего нас периода.

На этом фоне параллельно названным дискуссиям актуализируются исследования по методологии историографии и усиливается интерес к отдельным деятелям исторической науки.

Представляется, что категория “кризис науки” в данном историческом контексте не то чтобы исчерпала свои эвристические функции, но приобрела устойчивый оценочный стандарт явно негативного оттенка, хотя именно благодаря ей удалось значительно расширить методологическую и конкретно-историографическую проблематику, зафиксировать напряженность и противоречивость историографических процессов и сконцентрировать внимание на становлении методологии истории, развитии отечественного источниковедения, определить лакуны “шедеврального” (от слова “шедевр”) подхода в историческом процессе этого периода.

С конца 1980 - начала 1990 гг. в кулуарах научных конференций все чаще звучит вопрос: "Так что же было на рубеже XIX-XX вв.: кризис или расцвет?". В этот, третий период, историографический маятник качнулся в противоположную сторону: существование исторической науки рубежа веков стало рассматривается как взлет, расцвет и т.д.

При этом именно на рубеже 1980-1990-х годов мы можем зафиксировать переход проблемы кризиса в некое новое качество. Интерес представляют в этом плане материалы круглого стола организованного Научным Советом АН СССР по историографии и источниковедению в Москве в конце 1989 года. Здесь была закреплена высказанная еще ранее, в начале 1980 гг. точка зрения И.Д. Ковальченко и А.Е. Шикло на кризис как нормальное состояние развития исторической науки, как завершение определенного этапа в развитии явления или процесса. Разрешение кризиса, по их мнению, приводит к возникновению нового качества, т.е. к приобретению новой внутренней сущности, а следовательно, и нового соотношения единства и борьбы присущих им противоположностей. Е.В. Гутнова также обосновывала положение, что любая наука развивается не только путем преемственности, но и через отрицание.

Б.Г. Могильницкий высказал мысль о кризисе историографии как объективном процессе ее развития, связанном со сменой парадигм. С точки зрения А.Е. Шикло кризис это переходное состояние, связанное со стремлением что-то изменить, которое обычно сопровождающееся подъемом научного творчества. Здесь же было высказано и иное мнение, что манипулирование понятием “кризиса” является данью вульгарно социологическому мышлению (Б.П. Балуев).

К сожалению, в новейшей литературе по проблеме кризиса наметился откат от многих теоретических находок из области науковедения, особенно это характерно для анализа постсоветской исторической науки 1990-х годов. Кризис стал рассматриваться исключительно как явление политического порядка, и при этом игнорирование внутренних закономерностей развития науки, и противопоставление логик развития советской историографии и зарубежной (европейской и американской), стало общим местом новых историографических работ. Начавшийся в конце 1980-х - начале 1990-х гг. процесс переосмысления научного наследия дореволюционных историков России еще отчетливее обнаружил нестыковку теоретического (о сущности кризиса и его проявлениях) и конкретно-исторического уровня исследований историографической ситуации рубежа веков. Значительная часть исследователей явным и неявным образом отказалась использовать термин “кризис” применительно к этапу русской историографии с которым напротив связываются ее наивысшие достижения.

По мнению Н.И. Павленко, совмещение “наличия плеяды талантливых исследователей, с чьими именами связан подлинный расцвет исторической науки, с понятием ее кризиса” стало возможным лишь с помощью натяжек и “огульных оценок” остававшихся наследием старых подходов к проблеме: “Анонимный характер текстов, отсутствие имен историков, олицетворяющих кризис буржуазной историографии, позволял промахи одного историка переносить на всю историческую науку”.

Эта последняя точка зрения получила яркое отражение в статье А.А. Искендерова, в которой он интерпретирует кризис как застой в науке, и утверждает, что “нет оснований характеризовать состояние российской историографии конца XIX - начала ХХ вв. как кризисное”, и даже саму постановку проблемы кризиса считает искусственной.

Как справедливо заметил С.П. Рамазанов, позиция Искендерова означала резкое обострение дискуссии о кризисе исторической науки, выход ее за рамки академической полемики. Это проявилось в оценке Искендеровым позиции И.Д. Ковальченко, который осмысливал понятие “кризис историографии” как общенаучную категорию, связанную с изменением коренной методологической ориентации исторического познания. Такую позицию автор считает проявлением консервативного мышления, и выражением “охранительной тенденции”, “сторонники которой стремятся по разным причинам сохранить статус-кво, заботясь при этом не столько о состоянии науки, сколько о своем положении в ней”.

В такой эмоционально окрашенной ситуации во многом осталось незамеченным новаторское определение кризиса, данное томским методологом Б.Г. Могильницким. “Кризис - это такое состояние науки, когда старая парадигма уже разрушена, или разрушается, а новая еще не создана и в сообществе историков возникает сознание, что что-то не то, что-то не так” - послужило толчком для перевода проблемы в новую плоскость - изучение формирования нового идеала исторической науки, который является, как правило, плодом длительной рефлексии историка о своей науке; изучение научного сообщества с его настроением”.

 Это определение, на наш взгляд - предчувствие, предсказание антропологического поворота в истории исторической мысли. Но эта блестяще угаданная перспективная тенденция оказалась пока во многом невостребованной.

С точки зрения С.П. Рамазанова “Кризис выступает как необходимый процесс в развитии любой отрасли научного знания. Вместе с тем специфика исторической науки выражающаяся в ее стремлении к целостному систематическому исследованию своего объекта, к реализации широких социальных функций, и, вследствие этого, в ее тесной связи с философией определяет своеобразие кризиса в исторической науке. Кризисы, разворачивающиеся на концептуальном уровне в исторической науке не столь широко охватывают научное сообщество, как это имеет место в естественнонаучных дисциплинах, а методологические кризисы напротив оказываются более заметными и более интенсивно вовлекают в себя профессиональных историков”.

 Отметим, что когда автор обращается к позиции отдельных ученых в интересующий нас период, то конкретный материал вступает в противоречие с такой жесткой детерминацией кризиса в исторической науке, связанного с методологией. И более того, выделяя этапы кризиса исторической науки, автор фиксирует различную роль методологических, социально-экономических и политических факторов на различных этапах развертывания этого кризиса. Так для второго (1917-1920-х годов) и третьего (середина-конец 1920-х годов) характерна решающая роль именно социально-экономических и политических факторов.

В самом последнем обобщающем исследовании С.А.Рамазанова, посвященного проблеме кризиса принципиально важным представляется акцент на сложный процесс согласования старых и новых идей в такие периоды. Очень часто такая борьба направляется на замену основополагающих методологических установок, при стремлении ученых сохранить научный статус своей дисциплины, она ориентирована на придание иного смысла, по крайней мере некоторым из них и их согласованию на качественно новом уровне, через совмещение старых и новых идей.

Это замечание применимо к самой монографии Рамазанова, которая, с одной стороны подводит итог довольно долгого изучения проблемы кризиса истории исторической науки на рубеже ХХ-XXI веков в рамках добротного сциентизма, содержит уникальный материал и намечает пути перевода данной проблемы в русло интеллектуальной истории, а с другой - проблема кризиса отечественной историографии в построениях автора разворачивается в рамках рассмотрения методологических факторов развития науки как некоей интертекстуальности.

К сожалению, вне авторского внимания оказалась перспективная, но долгое время периферийная, тенденция исследования собственно парадигмы, как особой организации и структурирования научного сообщества. Эта тенденция, по нашему мнению, теснейшим образом связана с самоидентификацией историка в рамках профессии.

Конкретные историографические практики, посвященные данному сюжету убеждают нас, что кризис науки - это явление не только закономерное, но и плодотворное, отмеченное небывалым интеллектуальным напряжением.

 

Предыдущая12345678910111213141516Следующая

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: