Характеристики русского студенчества и профессуры в эмиграции

Под влиянием тягот первой мировой и гражданской войн, условий жизни в эмиграции стало складываться студенчество по своим характеристикам отличное от студенчества дореволюционной России. Мужская часть студенчества, вынужденная содержать на своих плечах семьи, в которых было несколько женщин и младших братьев и сестер проходило очень жесткую школу жизни, школу борьбы за выживание. При этом стремление к получению высшего образования было очень сильным. С одной стороны, это было стремление наверстать упущенное, получить образование независимо от превратностей судьбы, с другой- это был не самый последний способ улучшения своего положения за границей, реализация потребности крепко "стать на ноги". Уже тогда эмигранты замечали, что "вырабатывается новый тип русского интеллигента, сохранившего культурную традицию прежней интеллигенции, но более последней приспособленного ко всякой жизненной обстановке, обладающего навыками к физическому труду, самодеятельного и упорного в достижении поставленных целей".

Изначально беженская масса была очень разношерстной: бывшие студенты, лица свободных профессий, офицеры, чиновники, казаки, солдаты, ремесленники и т.д. О социокультурном облике русских студентов немного говорят и цифры опроса проводимого в период "русской акции" среди 2286 русских студентов, обучавшихся в Чехословакии. 66% из них до переезда окончили или учились в российских ВУЗах; По возрасту преобладали 25-30 летние, составлявшие 45% от общей численности; более 77% на период опроса знали чешский язык. В условиях эмиграции большая часть из них перешла от случайных заработков интеллектуального плана к постоянному физическому труду, который преимущественно обеспечивал возможность обеспечения существования. Большую часть русских приняла на себя промышленность. Так во Франции на заводах Рено работало 2800 русских рабочих, Ситроене - 1000, резиновой мануфактуре в Монтаржи - 400. Некоторая часть работала в сельском хозяйстве, в торговле, на восстановлении разрушенных областей, состояло на военной службе в иностранных легионах. В Болгарии русские студенты подрабатывали в порту, работали посудомойками в ресторанах, продавцами газет. В Белграде произошел даже интересный случай, когда в первый день учебного года ни один из рабочих, которые мостили улицы, не вышел на работу. Оказалось, что все они были русскими студентами, начавшими занятия в Белградском университете.

Поглощение большей части русской эмиграции промышленностью, более легкая возможностью трудоустройства в ней предопределила и повышенный интерес русского эмигрантского студенчества к получению именно технического образования. Такая склонность к техническим специальностям определялась и политикой благотворительных фондов, оказывавших материальную помощь только в период учебного года, в результате чего студенты во время летних каникул обычно работали на тех заводах и предприятиях, с которых ушли на студенческую скамью.

Иногда и представители старшего поколения рекомендовали молодежи получать технические навыки. Так Н. Н. Алексеев - секретарь Русского юридического факультета в Париже вспоминал: "...молодые люди часто меня спрашивали что им делать, и я всегда отвечал: бросьте мысль о юридическом факультете, научитесь чинить электрическое освещение в домах, поправлять электрические звонки, изучите бухгалтерию и счетоведение и тому подобное, это на всякий случай создаст вам базу для будущего существования". Попав в высшую школу за границей большинство русских студентов учились очень хорошо, чем вызывали восхищение профессорского корпуса. Ректор Парижского университета Поль Аппель выражал свое удивление по поводу талантливости и упорного труда русской учащейся молодежи. Попадая во французскую школу с плохим знанием языка, она быстро овладевала изучаемым предметом нередко училась лучше большинства французского студенчества. Успешность русского студенчества определялась Аппелем в 85%, в то время как французского всего лишь в 50%.

По подсчетам Центрального комитета по обеспечению высшего образования русскому юношеству за границей, высшую школу за границей окончило примерно 20 тысяч человек (в Чехословакии-3000, Франции 2006, Югославии 740, США-352, Болгарии-350, Бельгии-250, Германии-200, Польше-100, Эстонии-40, Великобритании-25, Голландии-11, Италии-10, плюс Парижскую заочную школу Ecole des Travaux Publics -2000 и школу заочного обучения Американской организации Христианской молодежи- 8000).

Наивысший процент русских выпускников был в технических высших учебных заведениях. Он варьировался от 86% в Бельгии до 17, 4 % в Чехословакии. На втором месте в большинстве стран находились выпускники получившие дипломы с экономическим, политологическим и социологическим образованием- от 17,6 % во Франции-до 8,07 % в Югославии. На третьем месте шли специалисты сельского хозяйства- от 17,7 % в Чехословакии до 3 % в Бельгии и Германии. Остальные места делили выпускники с дипломами правоведов, медиков, филологов и естественно-математических наук.

Довольно скоро проблема с трудоустройством русских студентов обозначилась очень остро. Так уже в 1925 г., первом году массового выпуска студентов из чешских ВУЗов стало ясно, что в Чехословакии по специальности устроиться практически невозможно. Срочно были организованы малярные, водительские и прочие курсы, однако остроты проблемы они не снимали. Так в 1925 г. на учете объединения окончивших ВУЗы состояло 1346 безработных русских студентов, 55 % которых выехало из Чехословакии в соседние страны. Еще более сложным было положение тех, кто собирался продолжать научную стезю по окончании ВУЗа. Так в пражском Русском юридическом факультете к 1927 г. желание стать магистрантами заявили 15 человек. К 1 июля 1927 г. успешно выдержали вступительные экзамены 14, но только двое из них представили диссертации к защите и смогли защититься.

В целом подобная ситуация предопределила малочисленность молодых историков за границей, разрыв в преемственности сохранения историко-научного знания. В дальнейшем на историко-научной стезе продолжили свою деятельности в основном те, кто определился в своем выборе еще до революции, и для которых события гражданской войны и революции стали только временной остановкой в достижении поставленной цели (П. Е. Ковалевский, С. Г. Пушкарев, Н. Е. Андреев и др.).

Первоначально, особенно в благоприятных условиях "русской акции", эмигрантскому научному сообществу удалось даже восстановить систему защиты магистерских и докторских степеней практически такую же, которая была и в дореволюционной России, с определенными специфическими особенностями. После написания диссертации соискатель сдавал устные экзамены- в два этапа, по общим дисциплинам и специализации. "Устные экзамены протекали в Праге в формах еще средневековых, это были ригорозумы, устные экзамены, они шли часами, по общим предметам -истории философии и психологии. Если вы не были философом, у вас все равно был обязательный ригорозум, который продолжался час, при комиссии. По главным предметам- у меня они формально оставались славистикой- ригорозум должен был протекать два часа, тоже при комиссии"- вспоминал Н. Е. Андреев. Потом после публичной защиты присуждалась научная степень.

Каковы же были характеристики русской профессуры, и в частности историко-научного сообщества?

Русский профессорский корпус во времена революции, гражданской войны и вынужденного переселения за рубеж понес значительные потери. Часть профессоров была расстреляна за принадлежность к "контрреволюционному элементу" во времена красного террора, часть умерло от эпидемий, от истощения, некоторые покончили с собой, не выдержав ужаса происходившего и потеряв всякую надежду. В списке, приведенном на одном из съездов русских академических организаций за рубежом, значилось 26 убитых и 83 умерших профессора. Среди них были и историки: профессор всеобщей истории Харьковского университета А. С. Вязигин, расстрелянный большевиками, умершие от истощения А. С. Лаппо-Данилевский, И. С. Пальмов- историк славянских церквей, академик, преподаватель Санкт-Петербургской Духовной Академии, В. И. Герье- профессор Московского университета.

Относительно общего количества русских историков, оказавшихся в эмиграции существуют значительные расхождения. В оценках историографов общая численность варьируется от 90 до 350.

Заграничная русская профессорская среда формировалась в три потока- одна часть- это те, кто покинул страну до революции или на первых ее стадиях, пребывая в научных командировках, а в последствии не вернулся (Е. Ф. Шмурло, М. М. Карпович и др.), те, кто покинул страну самостоятельно или вместе с уходившими белыми армиями (П. Н. Милюков, А. В. Карташев, С. Г. Пушкарев, М. И. Ростовцев, Л. М. Савелов, П. Е. Ковалевский и др.) и те, кто был выслан из страны в 1922 г. на так называемых "профессорских" или "философских" пароходах (А. А. Кизеветтер, В. А. Мякотин, А. В. Флоровский, С. П. Мельгунов, и др.).

По возрастным характеристикам русская профессура весьма определенно делилась на две основные категории. Первая возрастная категория - это, те, кто родился в 1860-70-х гг. К ним относилось большинство представителей "старой" академической исторической науки: П. Н. Милюков, Е. Ф. Шмурло, А. А. Кизеветтер, А. В. Карташев, Н. П. Кондаков, И. И. Лаппо, А. В. Флоровский, Г. В. Вернадский и др. Возраст большинства русских историков оказавшихся за границей в начале 1920-х гг. достигал шестидесяти и более лет. Вторая группа - это молодые историки, года рождения которых приходятся на последнее десятилетие ХIХ- начало ХХ в., те, кто либо только успел получить образование в России, либо вынужден был заканчивать его уже в эмиграции. Это Б. А. Евреинов, А. Ф. Изюмов, Е. Ф. Максимович, В. В. Саханеев, С. Г. Пушкарев, Н. Е. Андреев и др. Эти возрастные особенности, а также слабая регенерация русского профессорско-преподавательского корпуса за рубежом привела к его резкому постарению во второй половине 1930-первой половине 1940-х гг. и постепенному исчезновению ко второй половине 1950-начале 1960-х гг.

Несмотря на значительные возрастные и профессиональные отличия, разницу в политических, философских и научных взглядах, существовали все- же и некоторые общие черты, присущие большинству представителей русского историко-научного сообщества за рубежом.

Многие представители русской историко-академической среды за границей прошли через значительные морально-психологические потрясения и потери. Потеря Родины зачастую усугублялась гибелью, болезнями их родных и близких, утратой всех сбережений, личных библиотек и архивов, невозможностью дальнейших связей родственного и научного характера. Так, у А. А. Кизеветтера в эмиграции скончались падчерица и жена, П. Н. Милюков из-за постоянных переездов вынужден был начинать собирать и восстанавливать личную библиотеку 4 раза, Е. Ф. Шмурло вынужден был продать часть собственной коллекции копий дипломатических актов, собранных им в качестве корреспондента Академии Наук в Италии и т.д. Однако, несмотря на все лишения, русские историки сохранили свой высокий профессиональный и личностный уровень.

Именно в эмиграции нашла свое логическое завершение тенденция, сформировавшаяся в первые десятилетия ХХ в. Тенденция заключалась в постепенном выходе за рамки сугубо профессиональной деятельности и активном участии в общественно-политической жизни страны. И в эмиграции помимо сугубо профессиональной деятельности историки принимали активное участие и в общественно-политической, публицистической деятельности. Многие участвовали в основных публицистических изданиях русской эмиграции- П. Н. Милюков в "Последних новостях", А. А. Кизеветтер в "Руле", С. П. Мельгунов, А. В. Карташев в "Борьбе за Россию" и т.д.

Основной чертой политических взглядов русского историко-научного сообщества за рубежом стало неприятие идеологии и практики большевизма. Практически всем историкам, оказавшимся за границей, политика большевизма казалась антикультурной, направленной на уничтожение тех достижений, которые были осуществлены Россией на протяжении всей ее истории. Это привело к усилению чувства личной ответственности за судьбы русской культуры. Начали происходить глубокие сдвиги в мировоззрении многих представителей историко-научного сообщества. До революции оппозиционность по отношению к существовавшим государственным структурам в России не подразумевала за собой актуализации культуроносного начала представителей интеллигенции, ибо политическая борьба, победа или поражение в ней не увязывались в сознании просвещенного слоя с культурным строительством. Катастрофическое разрушение основ прежней жизни в результате революции и гражданской войны, пребывание в чуждой инокультурной среде усиливали черты культурного "охранительства" представителей русского интеллектуального сообщества. Осознание себя носителями и хранителями русской культуры способствовало сближению разнородных элементов эмиграции. Особенно ярко это проявлялось в "Дни русской культуры", одним из основателей и активнейших участников которых стал А. А. Кизеветтер.

Самый первый "День русской культуры" состоялся 8 июня 1925 г. в Праге. Его программа состояла из массового богослужения, речей деятелей науки и культуры, хоровых, балетных выступлений, чтения отрывков из классики, спортивного праздника. Выступал и А. А. Кизеветтер, с речью "Пути русской культуры", в которой "дал яркий очерк ее развития за весь период многовековой русской истории, закончив словами непоколебимой веры в исторические судьбы России, ее культуру и скорого воскресения". Именно А. А. Кизеветтер указал на важную объединительную функцию культурной деятельности за границей: "Мы "в рассеянии сущие" друг от друга оторванные еще более обостряем нашу разбросанность добровольным, партийным, кружковым и тому подобным разделением...Пусть же хотя бы один день в год наши сердца бьются в унисон, сливаются в общем чувстве, возносятся над всевозможными кружковыми и партийными перегородками на высоту общенационального сознания".