 |
Как позволить себе любить.. Александра
|
|
|
|
Как позволить себе любить.
Александра
Александра родила своего мальчика поздно и, конечно, сознательно. Днем, вечером, всегда, когда она укладывает его спать — или при другом удобном случае, — она целует его ножки, ручки, попку, целует до беспамятства. И только так она чувствует, что любит его. Андрюше сейчас три года, и она с ужасом думает о том, что когда он вырастет, скажем, до пятнадцати лет, она не сможет делать этого. И как же она тогда сможет чувствовать любовь к нему?!
На протяжении трех лет Александра — моя клиентка. Она сильно изменилась за это время, мы обсудили с ней много тем, но эта была одна из самых болезненных: «Я не могу с ребенком играть, гулять и находиться в одной квартире. Через некоторое время я чувствую такое бешенство, что могу его ударить и сама зарыдать... » Парадоксально, да? Такая любовь и такая злость в одной матери. Причина такого парадокса, которую мы вместе на нашей терапии обнаружили, удивляет меня до сих пор. Хотя все оказалось достаточно просто и типично для поколения, выросшего в русле морального кодекса строителя коммунизма...
Ее мама — врач. Причем детский. Поэтому с первых минут рождения ребенка Саша получала советы, предписания и объяснения мамы — как надо. «Надо, чтобы ребенок обязательно питался по часам и спал точно по часам. Надо с ним играть в развивающие игры. Не надо, чтобы ребенок плакал... » Ну и т. д. и т. п. Все эти слова, как зерна, падали на подготовленную почву...
Сейчас, через два года наших встреч, я вспоминаю, как она начинала свою терапию. Саша все больше казалась мне тогда «замороженной куколкой». Маленькая, хрупкая, почти прозрачная женщина. Светлая. Медленная. И тихая. С изящными украшениями и жестами. Когда она забывалась или впадала в «ступор», то замирала в кресле в интересной позе, которая казалась мне детской: заламывала руку назад, оставляя ладонь на спинке крес-
|
|
|
ла. И замирала.... Казалось, жили у нее только рот и губы — даже горло не двигалось, а глаза «замерзали». Встреча за встречей она рассказывала свою историю — детскую и взрослую. А я плакала.
Она смогла заплакать по-настоящему только через полгода терапии. А первые наши встречи, когда она рассказывала о своей жизни и вспоминала о своем детстве, плакала за нее я. Она рассказывала и цепенела. А я плакала. И потому, что жаль ее было. И потому, что она не плакала, рассказывая о таких событиях своей жизни, над которыми нормально было бы не только плакать, а даже сильно горевать. Бабушка, с которой она жила до школы, не разговаривала с ней неделями — наказывала ее так. Психологи называют это эмоциональной депривацией. Ребенку в такой ситуации настолько может быть больно, одиноко и непереносимо, что его организм, чтобы выжить, приспосабливается к ситуации, переставая чувствовать вовсе. Маленькая Саша научилась зависеть от бабушкиного расположения духа. Годами мама спасала алкоголика-отца — делала вид, что ничего страшного не происходит. И Саша научилась зависеть от маминой мифической картинки семейного счастья. Выражать злость и недовольство в прямом, не скрытом виде в их семье было не принято. Зато был образец: создавать видимость, что все хорошо и идеально. Так выросла девушка и взрослая женщина Александра. Если с ней происходило что-то эмоционально сильное, у нее не было способов справляться с этим, она не могла даже разделить свое чувство с другим человеком...
Клиенты, которые ходят ко мне несколько лет, в какой-то момент перестают быть просто клиентами. Кем они становятся для меня? Не друзьями: я все-таки соблюдаю свою «экологию» — не впускаю глубоко в свою личную жизнь. Но они и не те, кому я просто продаю один час времени своей жизни раз в неделю. Мы незримо сопровождаем друг друга все эти годы — я очень часто мыслями и чувствами с ними: сочувствую, злюсь, планирую, предвкушаю... А они, я думаю, — со мной: готовятся рассказать, мысленно советуются, спорят, злятся. Это очень похоже на незримую поддержку родителей. Их дав-
|
|
|
но нет рядом с тобой. Но ты всегда уверена — они живут, все время имея тебя в виду. А что для родителей дети? Вечный объект внимания, удивления, тревог и сочувствия...
Мне очень нравилось вспоминать между встречами о Саше. Прогнозировать, что произойдет с ней за эту неделю, что ей удастся сделать нового для себя и с чем она придет ко мне в очередной раз...
Мы назначили сессию на 30 декабря. Прямо перед Новым годом. Казалось, что это даже как-то понравилось ей, а я задумала сделать ей какую-нибудь приятную, радостную встречу. Ну, например, подвести итоги года, вспомнить об успехах... Но она преподнесла себе и мне лучший подарок — она наконец вскрыла самую болезненную для себя и самую закрытую тему своей жизни — злость на свою мать.
— Мама позвонила и сказала, что приедет ко мне с моим племянником. А я не хочу этого! А просто так ко мне приехать нельзя?! С моим сыном пообщаться нельзя?! Она уже приезжала с племянником, и у нас не было ни одной минуты пообщаться. Когда они уехали, мне было так горько, что она...
— Как ты сейчас чувствуешь себя? — Мне было удивительно видеть ее в гневе, и я очень радовалась за этот «прорыв».
— Очень раздражает! В теле, здесь, в животе чувствую... Дыхание перехватывает. Ей не объяснить — приезжай ты одна, чтобы со мной тихо посидеть, поговорить о том о сем...
— Ты не говоришь ей этого?
— Я боюсь. За этим возникает такое чувство вины... Так пусто... Это мое желание быть хорошей, и тогда, как в детстве, чтобы заслужить любовь, я даже не могу заплакать. Хочу какой-то ясности. И голова заболела. И я теряюсь. Это тот самый момент, который у меня все время повторяется в жизни: я не реагирую на свои потребности, не замечаю своих чувств — не успеваю...
— Сейчас ты чувствуешь, Саша, не разрешаешь только выразить.
|
|
|
—Да. Грустно.
—В том, что ты рассказываешь, я слышу, что есть некоторые правила между вами. Не высказывать такие-то чувства, высказывать вместо них такие-то... Не проживать вместе реальные чувства, которые есть. Но тогда у вас нет возможности встретиться живыми, такими, какие вы действительно есть сейчас.
Но тем не менее самое важное произошло: она встретилась со своим настоящим чувством — с реальной злостью на свою мать. И признала это. И не умерла, не рассыпалась, а получила такой опыт. Клиент, как ребенок, растет незаметно для себя, просто шагает и все. Так и Саша: на следующей встрече она рассказала, что ей удалось поговорить с мамой о своей злости и о своей любви, и они плакали вместе, обнимались и действительно испытали простую человеческую близость.
У нас было еще много встреч «про злость и обиды». К маме, папе, сестре, мужу. Все яснее становилась ситуация, возникшая у нее с сыном: она должна быть идеально правильной матерью — и кормить его правильно, и гулять, и играть... Но это неподъемная тяжесть — быть идеальной. У других матерей проще: «А пошло все это! » Или: «Я сама решу, как мне с этим обходиться». У Саши не было такого опыта — чувствовать и выражать злость на эти «идеальные предписания». И организм просто бунтовал внутри — отказывался контактировать с сыном вообще. Много трудностей было у Саши и с выражением позитивных, любовных чувств. Она не принимала их в себе, не могла проявить по отношению к сыну, точно так же как не могла принять и моих слов поддержки и сочувствия. И мне до сих пор трудно говорить Саше о моей человеческой любви к ней и нежности, которую я часто испытываю.
Когда подходил к концу третий год терапии, перед нашими каникулами, она призналась:
— Я думаю, есть какой-то смысл в нашей работе —
я стала получать больше удовольствия от общения с
моим ребенком, от моей любви к нему. И я меньше
боюсь своего раздражения. И к нему тоже. Это намного
легче.
|
|
|
