Елена Шуварикова (Москва). Как позволить себе любить.

Елена Шуварикова (Москва)

Кто я есть?

Первое ощущение себя — я сижу с бабулей на веранде, за окном южный летний вечер. Я пью сливки с самой вкус­ной едой на свете — бутербродом с докторской колбасой. Это наша традиция. Сейчас я доем, и мы с Бабулей сядем на крылечке считать звезды. Она расскажет мне сказку, скорее всего в стихах, а я буду сидеть у нее на коленях и чувствовать ее родной запах. Она всю жизнь как-то по-особенному пахла — чистотой и сухофруктами.

Я чувствую ее любовь и наслаждение этой минутой. И это навсегда осталось у меня внутри.

«В чем смысл жизни? » — спрошу я ее 30лет спустя, и она, не поколебавшись, ответит: «Создать семью, вырас­тить детей и жить». Ее лицо в этот момент будет, как всегда, сиять и излучать тепло.

Свой образ, конечно, я во многом списала с нее — мне очень важно получать удовольствие от жизни и жить с наслаждением. Например, она часто плакала. Тихо и круп­ными слезами. От души. Я тоже люблю так плакать — проживать каждое грустное событие всем сердцем.

Она многое преодолевала — до конца жизни, — я тоже люблю себя за свою силу воли, злость и настойчивость.

Она всегда знала, что она хочет и что нужно именно ей. Даже когда не выбирала это, уступая близким.

Она любила вкусно закусить, много читать, петь, ра­доваться, заботиться и переживать за детей и внуков, а еще — работать.

Почему я стала психотерапевтом?

Потому что в этой профессии все время помнишь, что живешь.

Как позволить себе любить.

Когда она приходит, я несколько дней болею.

На что это похоже? Это как в юности — сильные чув­ства, захватывающие меня целиком. Ни о чем другом не могу думать, перед глазами только ее лицо — такое кра­сивое, такое тонкое, такое... Ее черные глаза, которые пря­чутся под челкой и иногда, как молнией, обжигают все внутри меня. Я волнуюсь. Я вся горю. Я желаю ее. Я боюсь ее. Мне кажется, я люблю ее.

Что делать? Прекращать терапию? Прекращать тера­пию! Прекращать??? И я больше не буду видеть ее раз в неделю... Не буду говорить с ней... Не буду испытывать вместе с ней минуты человеческой близости, тревогу и волнение... Это кажется совершенно невозможным...

Она пришла ко мне еще восьмиклассницей. Позвони­ла в психологический центр, где я работала психологом-консультантом, и записалась на прием через секретаря.

— Как тебя зовут? Из какой ты школы? И какая у
тебя проблема?

— Я влюбилась в девочку... ... (Пауза. )

— Я не знаю, что мне делать. Мне хочется умереть. Наш секретарь — Наталья Дмитриевна — женщина

пенсионного возраста, без какого-либо психологическо­го образования, но с тонкой душой, — приняла трудное, но единственное в той ситуации решение:

— Я попробую записать тебя без родителей.

Так Арина попала ко мне на прием. Только через че­тыре года, когда наши отношения прошли через обиды и злость друг на друга, откровенность и слезы, ее уходы и возвращения, она призналась: «Я сидела перед кабине­том и впервые в жизни без родителей пришла просить помощи у взрослого человека, который называется пси­хологом. Я даже не представляла себе, как может выгля­деть этот психолог. И я надеялась... Но не эта же молодая красивая женщина?! Господи! Только не эта молодая красивая женщина! Эта?! »

И я тоже была сражена наповал. По роду своих заня­тий я принимала подростков, которых приводили в центр родители, — пьют, курят, колются, не ночуют дома, уходят из школы... Можете представить — как они выглядели! И вдруг тут это чудо. Симпатичная отличница, в которой все — от аккуратной кофточки до правильно построен­ной речи — выдавало хорошее воспитание и высокий для ее лет уровень интеллектуального развития.

Она волновалась, краснела, сдерживала в себе тревогу, и все же тупиковая жизненная ситуация заставляла ее говорить:

— Я влюблена в девочку из моей школы. Из девятого класса... Она необыкновенная. Она такая красивая, такая умная, такая хорошая... Только она избегает меня...

— Ты хотела бы с ней дружить? — Я понимала, что то, о чем я спрашиваю, как-то глупо и не про то, что под ее волнением и смущением есть какая-то острая боль, и вина, и сильная тревожащая «неправильность». Но как мне спрашивать об этом?..

— Да, я хотела бы с ней дружить. Но по-другому... Я влюблена не только в ее душу, но и в ее тело...

Бред! Бред! Что она говорит?! Она сама-то понима­ет — что она говорит?! Ну конечно, это просто то, о чем она наслушалась с экрана телевизора — модные нынче разговоры о голубых и розовых... Хочет выделиться. Хо­чет решить этим проблему отсутствия эмоционального контакта со своими родителями. Интересно, с кем ей труд­но общаться?.. С отцом или с матерью? Все это проноси­лось у меня в голове с бешеной скоростью. А она про­должала:

— У меня много друзей. И парней, и девчонок. Есть
парень, который влюблен в меня. Но с ним я только дру­
жу. Он меня не волнует. Ну, понимаете, не волнует мое
тело. А ее я хочу. Меня так тянет к ней. Меня так трясет
от волнения, когда я ее вижу...

Я слушала ее рассказ, кивала, задавала вопросы, а сама все просчитывала версии у себя в голове.

Версия первая. У нее на самом деле проблемы с мате­рью: нет близости, тепла, любви, вот она и ищет все это во взаимоотношениях с этой идеальной девочкой.

Версия вторая. Проблема во взаимоотношениях с от­цом (или с братом? ).

Например, психологическая травма, не позволяющая создавать близость с мальчиками.

Может быть, вообще отца никогда не было?

Версия третья (вовсе не психологическая). А может быть, это тот самый чисто физиологический случай с ге­ном гомосексуальной любви в крови. И тогда... И тогда что?!

Но это вертелось у меня в голове. Для гештальт-пси-холога логика, мысли, версии — дело пятое. А что я чув­ствую? В этом диапазоне у меня творилось нечто... силь­но волнующее, захватывающее меня целиком, поднима­ющееся горячей волной от живота до горла.

Но она продолжала:

— Я попробовала подойти к ней один раз, другой, пробовала дарить ей подарки, пробовала писать письма. Все бесполезно — она избегает меня. И я не хочу жить. Все становится бессмысленным, если... Понимаете, я ведь даже ни с кем не могу поговорить об этом. Вы — первый человек, кому я все это рассказываю. Может быть, я не­нормальная? — Все было в ее глазах: испуг, боль, удо­вольствие — одновременно.

Как тут про родителей? Мне кажется, я превратилась просто в зеркало. В зеркало, отражающее ее всю, до пос­леднего нюанса чувств. Я переживала страх, боль, неверо­ятное тепло и сочувствие к ней. И еще понимание. Мне кажется, это тоже чувство...

Сидящая передо мной девочка-клиентка была одна со всеми своими страстями и страхами. Совершенно одна. И я, уже умудренный опытом терапевт, владеющий тех­никами и теорией, в тот момент не нашла ничего лучше­го, как просто рассказать ей все, что произошло со мной двенадцать лет назад, когда я переживала трагедию своей собственной любви. Через некоторое время после этого драматического момента я вышла замуж, многое прожи­ла в своих отношениях с мужем...

Сейчас я уже не помню, как она слушала меня, какое выражение лица у нее было. Когда я закончила говорить, между нами повисло такое молчание, которое бывает толь-

ко у людей, доверяющих друг другу настолько, что они не боятся чувствовать молча.

То, что унесла она из моего кабинета в эту пер­вую встречу, трудно, навер­ное, назвать просто «под­держкой». То, с чем осталась я после ее ухода, можно описать словами «потрясе­ние» и «страх».

Про ее родителей мы поговорили потом. На сле­дующих встречах. Благопо­лучная семья — интелли­гентные мама и папа, есть еще младший брат. Нет, проблем во взаимоотношениях нет. Больших скандалов и запретов не бывает. Получается обо всем договариваться. — Дело не в родителях, Елена Владимировна, я объяс­няю вам. Дело во мне самой и моих отношениях с люби­мой девушкой...

И мы работали с тем, что для нее самой было важно. После того как Арине удалось пережить на наших сес­сиях (и между ними) проблему непонимания «подруги», принять себя с этими странными, непохожими на других. чувствами, выйти из депрессивного состояния, она ис­чезла.

Прошли весна, лето и осень, и она вновь нарисовалась у меня в кабинете. На этот раз больше всего ее тревожи­ла она сама: «Я одинока. Одинока не потому, что у меня нет друзей. Одинока потому, что чувствую себя непохо­жей на всех них. Девчонки сплетничают о парнях, заво­дят романы, а мне это неинтересно. Попробовала со сво­им парнем, влюбленным в меня, обсудить это. Рассказала о своих желаниях любить женщину. Он был удивлен. Но, по-моему, понял. Он обещал помочь мне познакомиться со взрослой женщиной, кажется, проституткой. Это не то. что мне надо. Но хочется хоть как-то двигаться, реализо-

вывать себя, искать... Понять, что в моих желаниях — ис­тинно, а что придумано... »

Во второй раз я удивилась этой девочке: она учится в девятом классе, а рассуждает и чувствует на все двадцать, а может быть, тридцать лет... (Когда приходит истинная глубина переживания себя и своей индивидуальности в этом мире?.. )

И мы продолжили нашу психологическую работу. Я опять пробовала исследовать ее детскую историю, и опять она не видела в этом ничего, помогающего ей понять себя. Однако теперь у нее было больше мужества, силы и тер­пения, чтобы шаг за шагом проходить в глубинные слои своей личности и своего бессознательного, где действи­тельно больно, одиноко, непонятно и страшно. Мы рисо­вали, говорили, проигрывали роли. Она пробовала новые стратегии поведения и использовала в своей жизни полу­ченный опыт переживания своих чувств во время сессии. Как бы я сама ни сомневалась в этом, как терапевт, она все больше приходила к ощущению себя лесбиянкой. Она все больше принимала в себе эту часть и все больше ус­покаивалась. И правда, любовь к женщине давала ей столько энергии, столько удовольствия, что это удивляло и пугало меня. Мое твердое внутреннее терапевтическое убежде­ние, что это ее блажь (вторичная выгода, замещающая по­требность) — «пройдет, как только нам удастся обнару­жить истинную, базовую, фрустрируемую пока потреб­ность... » — все чаще казалось мне самой мифом.

Я шла ва-банк: просила профессионального совета у Нифонта Долгополова и Георгия Платонова — моих кол­лег, стимулировала Арину на отношения с мальчиками, обсуждала непростые перспективы ее будущей жизни, иг­норировала ее лесбийскую часть вовсе, обсуждая другие темы, — ничего не помогало. И так и эдак выходило, что построить близкие, настоящие, любовные отношения с жен­щиной — ее истинная потребность. И тут я встретилась лицом к лицу с тем, что называется в терапии «материн­ским контрпереносом». Страх и ощущение бессилия — вот то, что я ясно чувствовала на этом этапе терапии.

И я договорилась с коллегой о совместной сессии. Точ­нее, чтобы он поработал с Ариной, а я понаблюдала. Мо-

II Непридуманные истории

жет быть, со стороны мне удастся увидеть что-нибудь новое? Что-нибудь из того, что я не использую для раз­вития ее гетеросексуального поведения.

На встречу с мужчиной-терапевтом она пришла как боец. В косухе, чуть ли не в цепях — было видно, что смущение она прикрывает нарочитой грубостью. «За эти полтора года она изменилась даже внешне», — подумала я. И посмотрела на своего коллегу. Он был как никогда расслаблен, весел и, по-моему, возбужден. Он с первой минуты стал общаться с ней, как со взрослой женщиной. Вот чего не хватало мне! Быть мужчиной. И этим выз­вать на контакт ее женскую (в смысле откликающуюся на мужчин) часть. Я уже внутренне потирала ладони от удовольствия. Я уже заготовила хвалебную речь своему коллеге: «Ты — супер! Все-таки ты профессионал от Бога, как ты все чувствуешь, как ты с первой минуты реагиру­ешь бессознательно именно так, как необходимо... Имен­но про то, что нужно... » Но что такое? Куда девается на глазах это сексуальное напряжение между ними? Что моя клиентка? А моя Арина всем своим видом говорила: «Все это хорошо, конечно. Мне нравится, что я вам нравлюсь, но мне бы не про это вообще... »

В результате мой коллега, по-моему, не выдерживает: «Ты мне прямо скажи — ты спала с кем-нибудь в реаль­ности, с женщиной ли, с мужчиной ли — все равно? Нет?! Вот я смотрю на тебя — красивая молодая женщина... Классная такая, привлекательная... Что ты к нам-то хо­дишь — страдаешь? А не знакомишься и не пробуешь реальной сексуальной жизни?! »

После этой сессии она пропала на год.

Пришла вновь в начале 11-го класса. Я даже не узнала ее в дверях. Высоченная, с широкими, кажется, накачан­ными плечами и с цветами в руках.

— Елена Владимировна, я пришла поздравить вас с днем рождения и договориться о встрече. Мне очень нужно по­говорить. Больше всего я жалею о том, что каждый раз не доводила работу до конца. Как только появлялось облегче­ние — убегала. Теперь я настроена на серьезную длитель­ную терапию. Мне нужна помощь. Я достигла в своих кон­тактах того, чего я хотела. Но от этого не стала счастливой.

... Я была в шоке. Нет, я была уверена, что она придет. Я часто вспоминала ее, когда делилась со своими студента­ми какими-то приемами гештальт-работы. Я была шоки­рована не тем, как она изменилась внешне (маскулинная молодая женщина с мужской стрижкой и в пиджаке), не тем, как она изменилась внутренне (в школе по-прежнему блестящие успехи, только в каждом слове — уверенность, резкость, напор). Я была в шоке от себя самой.

Меня трясло мелкой дрожью...

Поначалу я задвигала это свое состояние на задний план: благо работы с ней в этот раз было предостаточно — она действительно дозрела до настоящего, экзистенциального переживания себя в этом мире. Она так нуждалась в кон­такте со мной как с психологом и уже близким человеком, чтобы грустить о своем одиночестве, открыто злиться на отца, оказывающего большое давление на психику, нако­нец, вспомнить свои первые пять—семь лет жизни, когда чувствовала себя брошенной своими родителями.

— Я как будто закапываюсь все глубже и глубже, — признавалась она. — Нет, знаете, наоборот — я откапыва­юсь... Все выходит, выходит... Я как будто снимаю груз со своих плеч. Мне становится легче. А ведь я не часто по­зволяю себе говорить о своих чувствах.

Она действительно была готова не только чувство­вать — глубоко и сильно, но и осознавать, проговаривать болезненные для себя темы. Была готова делиться со мной всем, что происходит в ее душе. Настало самое время по­говорить о наших отношениях.

Я готовилась к этому разговору десять дней — при­слушивалась к себе, проверяла свои «контрпереносы», представляла, как она может воспринять те или иные мои слова обо мне. Было совершенно необходимо «вскрыть» тот пласт переживаний, о котором мы мало говорили — или не говорили вовсе, — о ее волнении на наших встре­чах, о моей дрожи и возбуждении. Но самое главное — о наших страхах признаваться в этом. По крайней мере мой страх захватывал меня при одной мысли об этом разго­воре: «Как я буду говорить о таких " нетерапевтических" чувствах? Сможет ли она, по сути, совсем еще девочка, правильно понять меня, не испугаться и пройти через

п*

это тонкое место в наших терапевтических отноше­ниях? »

Первые семь—десять минут нашей встречи все эти сомнения еще тормозили меня, чтобы начать разговор, пока я слушала о том, что у нее происходило за эти дни, с прошлой сессии. Я совсем была уже готова «убежать в возникающую тему» о проявлении ее слабости, как вдруг связала эту тему с тем, что задумывала... И я начала:

— Как ты себя сейчас чувствуешь?

— Довольно-таки спокойно. Правда, немного неуют­но... Из-за освещения. Оно яркое.

— Какую ерунду ты несешь! А от чего на самом деле ты чувствуешь себя неуютно?

— На самом деле я чувствую в себе желание не гово­рить ни о чем... Поэтому и получается, наверное, такой бред. Такое бывает — в глубине души знаешь, что это тебе нужно, а что-то внутри не дает... Интересно, что это такое, что подавляет во мне желание разговаривать?..

— Я как раз сегодня хотела об этом с тобой поговорить.
Она оживилась, расслабилась — сейчас будет речь не

о ней, и напряжение спало.

— Я хочу обсудить наши с тобой отношения.

— Хорошо.

— Что ты думаешь по этому поводу? Длинная пауза. У нее изменяется дыхание:

 

—Проще думать, что наши с вами отношения явля­ются официальными — психолог, пациент. Это ни к чему не обязывает. Любые другие отношения предполагают вза­имный диалог. Я часто обжигаюсь об это...

—Ты боишься?

—Да. Это часто переходит границы. Я строю с челове­ком отношения, в которые никто не имеет права вмеши­ваться. Только мы вдвоем. А здесь я не имею права на это. Я — просто клиентка.

—Да, это более безопасно. Это более безопасно для тех чувств, о которых мы не говорим. Я много думала об этом и хочу тебе о многом сейчас сказать... Мне очень страшно говорить об этом, но мое желание обсудить наши чувства друг к другу сильнее его. Я хочу сказать тебе не­сколько вещей... Первое: я думала о том, что не могу с

тобой дальше работать, необходимо передать тебя како­му-то другому психологу, потому что я заметила, что час­то чувствую рядом с тобой возбуждение. Я ловлю себя на том, что не могу говорить, что боюсь, что говорю неиск­ренне, не присутствую как личность, целиком...

(Мой Бог! Что я испытывала в этот момент! Судо­рожно вытирая платком мокрые ладони, я была готова провалиться под землю от стыда и страха... )

— Мне это, с одной стороны, мешает, с другой сторо­
ны, я понимаю, что все, о чем ты рассказываешь, очень
сильно касается меня — в том смысле, что ты похожа на
меня... И с этой точки зрения я тебя очень хорошо пони­
маю. Я даже обнаружила — когда думала, кому я тебя
могу передать, — что не могу найти такого психолога из
известных мне, который понимал бы тебя так, как я тебя
понимаю. В моменты отчаяния я думала, что обязательно
должна это сделать — передать тебя другому психологу,
для того чтобы ты делала настоящую терапевтическую
работу для себя. А в другие моменты мне казалось, что
именно потому, что я похожа на тебя, и потому, что я
знаю, о чем ты говоришь, и могу поделиться тем, что про­
исходит со мной, может быть для тебя шансом для на­
стоящего изменения твоей жизни... Как ты сейчас вос­
принимаешь то, что я говорю тебе?

... Конечно, можно было догадаться заранее — она сре­агировала не на мои признания о возбуждении (ведь где-то в глубине души она все это знала! ), она обиделась на мою мысль передать ее другому психологу.

— За эти четыре года я привязалась к вам. Я знаю, что никто из специалистов не сможет дать мне то, что да­ете вы...

— Но ты же не знаешь...

— Я чувствую то, что даете мне вы...

Господи! Она даже здесь ответила словами, которые я уже слышала в моей жизни в ее возрасте — мужчина, моя первая любовь, говорил мне тогда: «Никто не будет лю­бить тебя так, как я. Не потому, что я заранее знаю этих людей. А потому, что я знаю себя».

— Я думаю, что никому уже не доверю то, что довери­
ла вам. Но если вам это неудобно — я могу уйти. Я зай-

мусь собой сама. Начало положено. Пусть это и будут многие годы...

Это был урок. Она, эта семнадцатилетняя девочка, пре­подала его мне, женщине почти вдвое старше ее. Я боя­лась «неприличного», не книжного, а по сути настоящего чувства. Стыдясь своей «неправильности», опасаясь на­рушения какого-то там мифического этического кодек­са, я, как типичная «училка», стала запугивать ее разры­вом нашего контакта. Я не доверяла себе, ей и нашей человеческой близости. А скорее всего мой страх засло­нял мое доверие. Слезы подходили к моим глазам, и я призналась ей в своей слабости — отказаться от нее, что­бы защититься от сильных чувств. И мы стали говорить о доверии и недоверии друг к другу. И даже после этого в ней оставалась какая-то настороженность, какое-то опа­сение.

Я понимала, о чем она пытается сказать, что ее пугает и одновременно притягивает — возможность наших сек­суальных отношений. И я сказала то, что должна была сказать ясно и определенно:

—То, что я призналась тебе в своих чувствах, в своем возбуждении и своем страхе, не означает, совершенно не означает того, что я предлагаю тебе какие-то другие от­ношения, кроме терапевтических. Это не означает, что я предлагаю тебе любовные отношения. Я только хочу быть искренней и открытой с тобой. До конца.

—А что же нам делать со своими чувствами?

—Мы будем говорить о них, когда будем переживать их в нашем контакте. Говорить и переживать вместе.

—Да. Я поняла это. — Она вздохнула. Мне показалось, это был вздох облегчения и сожаления одновременно. Я чувствовала то же самое.

Итак, мы сделали это! Мы прошли через этот разго­вор — пережили стыд, неловкость, страх и остались в те­рапевтическом контакте. Остались в близости.

— То, что сейчас произошло... Это то, что происходит
обычно с моими женщинами. Только это происходит у
меня без слов, без разговоров. В действиях. А сейчас мы
просто говорили... — Она была мягкой, милой, нежной,
как никогда, открытой и... настоящей женщиной. — Я чув-

ствую, что наши сессии в последнее время стали намно­го искреннее...

— Наверное, ты и я перестали бояться близости. Чело­
веческой, душевной... Мы обе повзрослели за эти четыре
года... Стали больше позволять себе чувствовать и гово­
рить об этом.

Но это было только начало.

Мы расстались на десять дней. «Мне хочется подольше побыть с тем, что произошло. Еще раз одной " пожить" про это», — сказала она, когда уходила. Я верю, что все, что происходит между людьми — материально. Это то, что называется опытом. И через несколько встреч «ни о чем» (типа разговора о защите своих границ в кругу друзей) она сама вернулась к подлинным переживаниям.

— Знаете, а ведь у меня так ничего настоящего ни с кем и не было. Я спала один раз с парнем, множество раз с женщинами — но с ними я была только телом. Душой, общением, разговором я с ними никогда не была. Даже, может быть, специально. Я как будто боялась все это вре­мя встретиться с человеком целиком — всем, что во мне есть. И той, и другой половиной... Я боюсь, что отдамся человеку вся, на всю жизнь и... и ошибусь. Вот тогда я по-настоящему останусь одна и одинока. Я действительно боюсь этого... — Она была растерянна.

— Я понимаю твой страх, он мне знаком. Да, ты мо­жешь ошибиться. От этого никто не застрахован. Но если ты не рискуешь, то вообще теряешь шанс пережить на­стоящую близость, понимаешь? — И я заплакала. Слезы катились у меня по щекам и предательски не останавли­вались. Отчего я плакала? Я безумно сопереживала ей. Мне было так жаль ее, и вместе с этим я чувствовала так много тепла и любви к ней, так много нежности, что от этих острых чувств и не останавливались мои слезы. Все это я и сказала ей. И еще о том, что очень хочу взять ее за руку, обнять и передать все эти чувства. И когда она пе­реборола свой страх, и мы держали друг друга за руки — в ее глазах были слезы.

— Меня никто никогда так не держал. Я никогда это­го не чувствовала... Я очень хочу заплакать. Навзрыд. Но не могу. Однажды в детстве, когда я заплакала, мои роди-

тели сказали мне — «нужно справляться со всем самой». С тех пор я никогда не плакала. И никто не давал мне такой поддержки. Даже мама.

— Телесное тепло — это совсем не плохо, Арина, ты знаешь это?

— Да, и я хочу научиться быть настоящей женщиной — мягкой, нежной, открытой... По-моему, у меня стало это по­лучаться последнее время.

— Для меня ты сейчас такая...

Вот теперь мы как никогда уже были близки к этому простому, но самому важному для Арины осознанию: «Мне хочется простой человеческой близости, тепла, при­нятия, любви, а я пытаюсь заменить это сексом».

Для Фрица Перлза, основателя гештальт-терапии, в этом месте работа была бы закончена. Но мне представ­лялось важным еще немного поддержать ее на этапе про­верки нового опыта в реальной жизни.

И я предложила ей участвовать в терапевтической группе, которую мы с коллегой начинали в это время для других наших клиентов, переживающих экзистенциаль­ный кризис. Группа была завершающим этапом терапии для этих людей. И для Арины это было, по моему мне­нию, кстати.

Мои ожидания оправдались. Она действительно сделала в группе серьезные шаги для себя. Вспомнила, что прибли­зительно с девяти лет перестала прикасаться к людям и не позволяла никому прикасаться к себе, потому что видела в этом «что-то мерзкое, эротизированное» (с ума сойти — эротизированное равно мерзкому! ). А после наших сессий стала позволять себе прикасаться к близким, родным лю­дям — мужчинам и женщинам. «Это что-то такое детское и такое приятное», — говорила она про это с улыбкой.

Теперь ей не нужна моя постоянная поддержка — ее связи с людьми стали более открытыми, близкими и сча­стливыми.

Иногда мы пересекаемся в разных местах. Я чувствую большую нежность и уважение к ней. Но в этом нет боли. В этом есть много радости.

⇐ Предыдущая15161718192021222324Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: