 |
Этому можно помочь, разнообразя восприятия: душа отдается чувству, но не испытывает утомления. 8 глава
|
|
|
|
Я вовсе не хочу этим замечанием уменьшить славу этого великого поэта, но только показать, что закон непрерывности всегда точно соблюдается и что в природе нет скачков. И к наукам можно применить замечание, сделанное мною относительно драматического искусства [...].
Там же, стр. 268—269
Глава II. О воображении и о чувстве
[...] Человек одушевлен страстями, когда в его душе царит лишь единственное желание, властно повелевая другим подчиненным ему желаниям. Человек, попеременно уступающий различным желаниям, ошибается, считая себя человеком сильных страстей: он принимает за страсти свои склонности.
Словом, страсть характеризуется деспотизмом, если можно так выразиться, какого-нибудь желания, которому подчиняются все прочие. Следовательно, существует немного людей с сильными страстями и способных на сильные чувства.
Нравы народа и государственная конституция нередко препятствуют развитию страстей и чувств. Как много стран, в которых некоторые страсти не могут проявиться, по крайней мере в действиях! Если в деспотическом государстве, которому постоянно грозят перевороты, вельможи почти всегда бывают обуреваемы честолюбием, то иначе обстоит дело в государстве монархическом, где все делается на основе закона. В подобном государстве честолюбцы находятся на привязи, и мы видим там лишь интриганов, недостойных
Я не хочу сказать, что в эпоху Корнеля трагедия не могла совершенствоваться дальше. Расин доказал, что можно писать с большим изяществом, Кребильон, что можно писать с большим пылом, а Вольтер, без сомнения, показал бы, что в трагедию можно вложить больше пышности и сценичности, если бы театр, всегда переполненный зрителями, не воспротивился решительным образом такому роду красоты, хорошо известному грекам.
|
|
|
К оглавлению
==360
звания честолюбцев. Конечно, и в этих странах существует множество людей, носящих в себе зародыши честолюбия; но без особого стечения обстоятельств эти зародыши умирают в них, не развившись. В этих людях честолюбие подобно подземным огням, имеющимся в недрах земли: они горят там, не взрываясь, до того момента, пока туда не проникнут воды, которые, разряженные огнем, поднимают и разрывают горы, сотрясая основы мира.
В тех странах, где зародыши известных страстей и чувств подавлены, общество может узнавать и изучать их лишь по изображениям, даваемым знаменитыми писателями и, главным образом, поэтами.
Чувства являются душой поэзии и в особенности поэзии драматической. Прежде чем указать на признаки, по которым мы в поэзии узнаем великих художников и людей с сильными чувствами, нужно заметить, что хорошо изобразить страсти и чувства возможно лишь в том случае, если лицо, изображающее их, само к ним восприимчиво. Когда вы ставите героя в положение, способное развить в нем всю силу страсти, то, чтобы создать правдивый образ, нужно испытывать самому те чувства, действия которых вы описываете в своем герое, нужно находить в самом себе его прообраз. Если вы сами не обладаете страстью, то вы никогда не уловите точно той предельной точки, которой способно достигнуть чувство и за которую оно никогда не переходит: в своем изображении вы всегда будете по ту или по ею сторону сильного характера.
Кроме того, чтобы выдвинуться в поэзии, недостаточно быть вообще восприимчивым к страстям, надо быть одушевленным именно той страстью, которую изображаешь. Знание чувств одного рода •не дает нам знакомства с чувствами другого рода. То, что мы чувствуем слабо, то мы изображаем всегда плохо. Корнель, душа которого была более возвышенной, чем нежной, лучше изображал великих политических деятелей и героев, чем любовников.
|
|
|
Правдивость изображения главным образом и создает в этой области славу. Мне известно, однако, что счастливые положения, блестящие изречения и изящные стихи имели иногда на сцене очень большой успех; но как бы он ни был заслужен, эти заслуги в области драматического искусства являются всегда второстепенными.
Стихи, производящие на нас наибольшее впечатление в трагедии,— наиболее сильные стихи. Кого не поражает сцена, в которой Катилина в ответ на упреки в убийствах, обращенные к нему Лентулом, говорит:...поверь, что эти преступления Вытекают из моей политики, а не из моего сердца.
— Глава заговора,— прибавляет он,— вынужденный сообразоваться с нравами соучастников, необходимо должен уметь при-
==361
яимать различные характеры. Если бы в моей партии были только Лентулы, И если бы в ней были люди добродетельные, Мне было бы нетрудно быть еще более добродетельным, чем они.
Сколько энергии заключено в этих двух стихах! Человек, достаточно владеющий собой для того, чтобы по собственному выбору
•быть то добродетельным, то порочным — настоящий глава заговорщиков! Такое честолюбие предвещает разрушителя Рима.
Подобные стихи бывают всегда вдохновлены страстью. Кто не подвержен ей, тот не может изображать ее. Но, спросят меня, по какому же признаку общество, столь мало знакомое с тем, что является
•сущностью сильного характера, может узнать великих художников чувства?—По тому, как они выражают эти чувства,— отвечу я. Благодаря размышлениям и припоминанию умный человек может более или менее угадать, что должен делать или говорить любовник в данном положении; он может, если я осмелюсь так выразиться, подменить чувство прочувствованное чувством продуманным', он подобен живописцу, который хотел бы написать портрет прекрасной женщины, руководствуясь лишь описанием и составленным им себе образом; возможно, что эта картина будет хороша, но в ней никогда не будет сходства с оригиналом. Ум никогда не может отгадать языка чувства.
Что может быть более скучным для старика, чем разговор двух влюбленных? Человек умный, но лишенный чувства, находится в положении такого старца: простой язык чувства кажется ему плоским; он невольно постарается возвысить его каким-нибудь остроумным оборотом, который всегда обнаружит в нем не достаток чувства [...]
|
|
|
Я закончу следующим замечанием: так как наши нравы и форма нашего управления не позволяют нам отдаваться сильным страстям, как, например, честолюбию и мстительности, то в качестве примеров изображения чувств мы приводим обыкновенно чувство отцовской или сыновней нежности или, наконец, чувство любви, которая по этой причине служит почти исключительно темой французских пьес.
Там же, стр. 278—282
Глава V. 06 уме светлом, об уме обширном, об уме проницательном и о вкусе
[...] Вкус, взятый в своем наиболее обширном значении, есть в применении к произведениям знание того, что заслуживает уважения всех людей. Среди искусств и наук существуют такие, относительно которых общество принимает взгляды людей сведущих,
==362
я само не высказывает никакого суждения; таковы: математика, механика и некоторые части физики или живописи. В такого рода ^, искусствах или науках единственными людьми со вкусом являются знатоки, вкус в этих областях является знанием истинно прекрасного.
Иное дело произведения, о которых общество может или считает себя вправе судить, — таковы поэмы, романы, трагедии, моральяые и политические рассуждения и т. д. Здесь под словом вкус не нужно понимать точное знание прекрасного, способного поразить народы всех времен и всех стран, но более частное знание того, что нравится обществу у данного народа. Существуют два способа достигнуть такого знания и, следовательно, два различных вкуса. Один я называю вкусом привычки; таков вкус большинства актеров, которые благодаря ежедневному изучению идей и чувств, способных нравиться публике, делаются очень хорошими судьями театральных про«изведений, а особенно пьес,похожих на те, которые уже ставились. Другой род вкуса есть вкус сознательный (raisonné); он основывается на глубоком знании человечества и духа времени. Людям, одаренным этим вкусом, надлежит по преимуществу судить об оригинальных произведениях. У человека, обладающего лишь вкусом привычки, не достает вкуса, как только ему не хватает объектов для сравнения. Но сознательный вкус, который, без сомнения, превосходит то, что я называю вкусом привычки, приобретается, как я уже сказал, лишь путем долгих изучений вкуса публики и произведений того искусства или науки, в которых мы хотим прослыть людьми со вкусом. Применяя ко вкусу то, что я сказал об уме, я могу заключить, что не существует вкуса универсального.
|
|
|
Единственное замечание, которое мне остается сделать по этому вопросу,— это, что знаменитые люди не всегда являются лучшими судьями даже в той самой области, в которой они имеют больший успех. Какова же причина такого литературного явления? Причина в том, что у великих писателей, как и у великих живописцев, у каж дого своя манера. Кребильон, например, выражает свои мысли ^ с силой, жаром и энергией, свойственными только ему; Фонтенель изображает их с точностью, правильностью и особенными, свой,' ственными лишь ему, оборотами; Вольтер передает их с неистощимой фантазией, благородством и изяществом. Каждый из этих знаменитых людей, побуждаемый собственным вкусом, считает свою манеру наилучшей и часто предпочтет человека посредственного, усвоившего его манеру, гению, создавшему свою собственную. Отсюда различные суждения об одном и том же произведении знаменитого писателя и публики, которая, не относясь с почтением к подражателям, желает, чтобы автор был оригинальным.
==363
Поэтому умный человек, который усовершенствовал свой вкус в какой-либо области, не будучи сам сочинителем и не усвоив себе определенной манеры, имеет обыкновенно более верный вкус, чем самые великие писатели. Никакой интерес не вводит его в заблуждение и не мешает ему становиться на ту точку зрения, с которой публика рассматривает и судит художественные произведения.
Там же, стр. 298—299. Редакция перевода И. Л.ил е е έ о и (по изд. Claude Adrien Helvetia s. Oeuvres complètes, v. I. Londres, 1777)**
О ЧЕЛОВЕКЕ, ЕГО УМСТВЕННЫХ СПОСОБНОСТЯХ И ЕГО ВОСПИТАНИИ
РАЗДЕЛ VIII
Глава XIII. Об изящных искусствах и о том, что в этой области называют
прекрасным
Цель искусств, как я уже сказал, нравиться и, следовательно, вызывать в вас ощущения, которые, не будучи болезненными, были бы сильными и яркими. Если произведение искусства производит на нас такое впечатление, то мы ему аплодируем *.
Прекрасное есть то, что сильно действует на нас. А под выражением познание прекрасного понимают познание средств, способных вызвать в нас ощущения тем более приятные, чем они новее и отчетливее.
К способам добиться этого результата и сводятся все различные правила поэтики и литературы.
|
|
|
Мы требуем нового от произведений художника, потому что новое вызывает ощущение удивления, вызывает сильную эмоцию. Мы требуем, чтобы он мыслил самостоятельно: мы презираем автора, который пишет книги по книгам других
Чем ярче приятное ощущение, тем прекраснее считается предмет, вызывающий его в нас. Наоборот, чем сильнее неприятное ощущение, тем более безобразным и уродливым считается вызвавший его в нас предмет. Если мы судим на основании своих ощущений, то есть следуя самим себе, то эти суждения всегда правильны. Если мы судим на основании предрассудков, то есть следуем другим мнениям, то наши суждения всегда ложны. Таковы наиболее обычные суждения. Я раскрываю новую книгу. Она производит на меня более приятное впечатление, чем какое-нибудь старое произведение; последнее я читаю даже с отвращением. И все же я стану предпочтительнее хвалить старую книгу. Почему? Потому что люди и людские поколения — это как бы эхо друг для друга, потому что, веря на слово, мы относимся с почтением даже к наводящей на нас скуку книге.
Кроме того, восхищаться нашим современником нам мешает зависть, а зависть диктует почти все наши суждения. Для того чтобы унизить живых, сколько. похвал расточается мертвым!
==364
писателей. Подобные произведения вызывают в моей памяти лишь идеи, слишком известные, чтобы произвести на нас сильное впечатление.
Что заставляет нас требовать от романистов и от авторов трагедий особенных характеров и новых положений? Желание быть взволнованным. Такие положения и такие характеры нужны для того, чтобы вызвать в нас яркие ощущения.
Привычка к какому-нибудь впечатлению притупляет его яркость. Я холодно смотрю на то, что я всегда вижу, и одна и та же красота в конце концов для меня перестает быть красотой.
Я так часто видел это солнце, это море, этот пейзаж, эту красавицу, что для того, чтобы вызвать во мне снова внимание π восхищение этими предметами, солнце должно окрасить небо в краски, более яркие, чем обыкновенно, море должно быть изборожденным ураганом, этот пейзаж должен быть освещен особым светом, и сама красота должна представиться мне в новом виде.
Если одно и то же ощущение долго длится, то мы под конец становимся нечувствительным к нему. Этим объясняется непостоянство и страсть к новизне, которые общи всем людям, ибо все желают испытывать яркие и сильные эмоции *.
Если все предметы действуют сильно на молодежь, то это потому, что все они новы для нее. У молодежи меньше вкуса по отношению к книгам, чем у людей зрелого возраста; это потому, что зрелый возраст менее чувствителен, а верность вкуса предполагает, может быть, что человек не так легко поддается волнению. Между тем люди желают этого волнения. Недостаточно, чтобы новым было построение сочинения; желательно, если возможно, чтобы новыми были и все его подробности. Читатель хотел бы, чтобы каждый стих, каждая строчка, каждое слово вызывали в нем какое-либо ощущение. Недаром Буало говорит по этому вопросу в одном из своих посланий, что если его стихи нравятся, то не потому, что все они одинаково правильны, изящны, гармоничны, Но хорошо иль дурно, стих мой всегда о чем-то говорит.
Действительно, стихи этого поэта всегда содержат какую-нибудь мысль или какой-нибудь образ, и потому почти всегда вызывают в нас какое-нибудь ощущение. Чем оно ярче, тем прекраснее стих**. Он становится возвышенным, когда он производит на нас предельно сильное впечатление.
Следовательно, прекрасное отличается от возвышенного большей или меньшей силой впечатления.
Глава XIV. О возвышенном
Единственный способ составить себе представление о возвышенном — это вспомнить отрывки, приводимые в качестве примеров возвышенного такими авторами, как Лонгин, Депрео и другими словесниками.
То, что есть общего в впечатлении, производимом на нас этими различными отрывками, и составляет возвышенное.
Чтобы лучше узнать природу возвышенного, я буду различать два рода его — возвышенное образа и возвышенное чувства.
Особенно презирают не то произведение, которое полно недостатков, но произведение, лишенное красоты: оно падает из рук читателя, ибо оно не вызывает в нем ярких ощущений.
* Чем сильнее мы взволнованы, тем мы счастливее, если только эмоция не болезненна. Но кто испытывает больше всего подобных ощущений? Может быть, писателя или художники? Может быть, в мастерских художников и следует искать счастливцев?
==365
О возвышенном в образах
Какого рода ощущения называют возвышенными?
Самые сильные, если только, как я уже сказал, они не доведены до предел» страдания.
Какое чувство вызывают в нас эти возвышенные ощущения?
Чувство страха: страх — дитя страдания и вызывает в нас мысль о нем
Почему эта мысль производит на нас наиболее сильное впечатление? Потому что избыток страдания вызывает в нас более сильное чувство, чем избыток удовольствия; потому что нет такого удовольствия, сила которого была бы сравнима с силой страданий, испытанных, скажем, во время пытки Равальяком или Дамьеном. Из всех страстей страх — самая сильная. Поэтому возвышенное всегда вызывается чувством начинающегося страха.
Но согласуются ли факты с этой точки зрения? Чтобы убедиться в этом, исследуем, какие из различных предметов природы кажутся нам возвышенными.
Небесная высь, необъятный простор морей, извержение вулканов и т. д
Что порождает сильное впечатление, вызываемое в нас этими грандиозными предметами? Грандиозные силы природы, о которых они свидетельствуют, и невольное сравнение нами этих сил с собственной слабостью. При виде их нас охватывает известное почтение, предполагающее в нас всегда чувство начинающейся боязни и страха.
Действительно, почему я называю возвышенной картину, где Джулио Романо изображает битву гигантов, и не называю возвышенной ту картину, в которой Альбан изображает игры амуров. Разве легче нарисовать грацию, чем гиганта, и покрыть красками картину туалета Венеры, чем картину поля битвы титанов? Нет. Но, когда Альбан показывает мне туалет богини, ничто не вызывает здесь чувства страха и почтения. Я вижу здесь лишь изящные предметы и называю поэтому производимое ими на меня впечатление приятным
Иное дело, когда Джулио Романо переносит меня в те места, где сыновья земли громоздят Оссу на Пелион. Пораженный величием этого зрелища, я невольно сравниваю свою силу с силой этих гигантов. Убедившись тогда в своей слабости, я испытываю какой-то тайный страх и называю возвышенным впечатление страха, вызванное во мне этой картиной.
Каким образом Эсхил и его декоратор произвели такое сильное впечатление на греков трагедией «Эвмениды»? Представив им грозное зрелище и наводящие страх декорации. Это впечатление было, может быть, ужасным для некоторых лиц, ибо оно было доведено до степени страдания. Но смягченное это же впечатление было всеми признано возвышенным.
Таким образом, в области образов возвышенное предполагает всегда чувство начинающегося страха * и не может быть результатом никакого другого чувства **.
Когда бог сказал: да будет свет, и стал свет — это образ возвышенный Что может сравниться с картиной вселенной, вдруг извлеченной светом из небытия? Но разве такой образ должен был бы внушать страх? Да, ибо он неизбежно ассоциируется в нашей памяти с мыслью о существе, сотворившем такое чудо:
Какого рода сказки особенно охотно слушают и мужчины и женщины и дети? Сказки о ворах и привидениях. Эти сказки пугают их: они вызывают в них чувство начинающегося страха, а это чувство и производит на них еамое· сильное впечатление.
* Если дикари, как правило, делают больше приношений злым богам, чем добрым, то это потому, что человек больше боится страданий, чем любит удовольствия.
==366
невольно охваченные тогда боязливым почтением к создателю света, мы испытываем чувство начинающегося страха.
На всех ли людей действует одинаковым образом этот величественный· образ? Нет, ибо не все представляют его себе одинаково ярко. Попробуем идти от известного к неизвестному, чтоб понять все величие этого образа; представим себе картину глубокой ночи, мрак, который усиливается громоздящимися тучами, когда зажженная бурей молния разрывает облака, и при беглом светевспышек молнии мы видим, как ежеминутно исчезают и снова появляются моря, суда, равнины, леса, горы, пейзаж и весь мир.
Нет человека, на которого не подействовало бы это зрелище. Какое же впечатление должен был бы испытать тот, кто, не имея еще никакой идеи о свете, увидел бы в первый раз, как он придает форму и окраску вселенной!* Какое ов должен бы испытывать восхищение светилом, производящим эти чудеса и какое боязливое почтение к существу, создавшему его!
Следовательно, только величественные образы, предполагающие грандиозные силы в природе, суть возвышенные образы. Только они одни внушают нам чувство почтения и, следовательно, чувство начинающегося страха. Таковы«образы Гомера, когда, желая дать величественную идею о могуществе, о» говорит: Сколько пространства воздушного муж обымает очами, Сидя на холме подзорном и смотря на мрачное Море,— Столько прядают разом богов гордовыйные кони.
(«Илиада». Пер. Н, Гнедича. Кн. V, ст. 770—772). Таков и другой образ того же самого поэта: Страшно громами от неба отец и бессмертных и смертных
Грянул над ними; а долу под ними потряс Посидаон
Вкруг беспредельную землю с вершинами гор высочайших.
Все затряслось, от кремнистых подошв до верхов многоводных
Иды: и град Илион, и суда меднобронных данаев.
В ужас пришел под землею Аид, преисподних владыка; В ужасе с трона он прянул и громко вскричал, да над ним бы Лона земли не разверз Посидон, потрясающий землю, И жилищ бы его не открыл и бессмертным и смертным, Мрачных, ужасных, которых трепещут и самые боги.
(«Илиада». Пер. Н. Гнедича. Кн. XX, ст. 55—56>
''' Как ни красив этот образ сам по себе, я согласен с Депрео, что частью своей красоты он обязан сжатой форме своего выражения. Чем лаконичнее его выражение, тем больше удивления вызывает в нас образ. И сказал бог: да будет свет и стал свет. Весь смысл фразы раскрывается в этом слове стал. Произнесение его почти столь же быстрое, как действие света, дает в одно мгновение наиболее величавую картину, какую только может представить себе человек.
Попробуем, говорит по этому поводу Депрео, растворить этот образ в более длительной фразе, вроде, например: «Верховный владыка всех вещей повелевает свету образоваться, и в тот же момент это чудесное творение, называемое светом, образуется»? Ясно, что этот величественный образ не произвел бы на нас того же самого впечатления. Почему? Потому что краткость выражения, вызывая в нас внезапное и непредвиденное ощущение, усиливает впечатление от этой самой изумительной из картин.
==367
Мы равным образом называем возвышенными гордые творения смелого Мильтона, потому что его всегда грандиозные образы вызывают в нас то же
самое чувство.
В мире природы величественное свидетельствует о великих силах, а великие силы вызывают в нас почтение. Вот что в этоц области образует возвышенное.
О возвышенном в чувстве
«Я» Медеи, восклицание Аякса, «пусть он умрет» Корнеля, клятву семи вождей у Фив — все это словесники единодушно цитируют как образцы возвышенного. Отсюда я делаю вывод, что если по отношению к физической при^ роде мы называем возвышенными грандиозность и силу образов, то в моральной области мы аналогичным образом называем возвышенными величие и силу характеров. Не Тирсис у ног своей возлюбленной, но Сцевола, держащий руку на горящих угольях, внушает мне почтение, всегда смешанное с некоторым страхом. Всякое величие характера всегда вызывает чувство начинающегося страха.
Когда Нерина говорит Медее: Votre peuple vous hait; votre Epoux est sans foi; Contre tant d'ennemis, que vous reste-t-il? Moi.
[Ваш народ вас ненавидит, мужу верить нельзя: Против стольких врагов защитит вас кто? — Я.]
Это «я» поразительно. Оно предполагает со стороны Медеи такую уверенность в силе своего искусства и особенно своего характера, что пораженного ее смелостью зрителя охватывает известное чувство уважения и страха.
Такое же действие производит уверенность Аякса в своей силе и своем мужестве, когда он восклицает: Grand Dieu, rends-nous le jour, et combats contre nous. Великий боже, верни нам свет и сражайся против нас.]
Такая самоуверенность импонирует самым бесстрашным людям. Такое же впечатление производит на нас «пусть он умрет» старого Горация.
Человек, любовь которого к чести и к Риму так велика, что он ставит ни во что
жизнь любимого сына, страшен.
Приведем клятву семи вождей против Фив: Sur un bouclier noir sept Chefs impitoyables Epouvantent les dieux de serments effroyables; Pris d'un taureau mourant qu'ils viennent égorger, Tous, la main dans le sang, jurent de se venger II y en eurent la peur, le Dieu Mars et Bellone.
[На черном щите семь безжалостных вождей устрашают богов страшными клятвами; около зарезанного ими умирающего быка они все, омочив руки в крови, клянутся отомстить, клянутся в этом страхом,богом Марсом и Бел-
лоной.]
Такая клятва свидетельствует о безжалостной мести со стороны этих вождей. Но если эта месть не должна обрушиться на зрителя, то чем объясняется его страх? Ассоциациями известных идей.
Представление о страхе всегда ассоциируется в памяти с представлением о силе и могуществе. Оно соединяется с последние подобно тому как мысль о следствии соединяется с мыслью о причине.
==368
Если я любимец какого-нибудь короля или феи, то к моей нежной, почтительной дружбе всегда примешивается некоторая боязнь, и в добре, которое они мне оказывают, я предвижу всегда зло, которое они могут мне сделать. Таким образом, чувство страдания, как я уже сказал, наиболее сильное чувство; а мы называем возвышенным самое сильное впечатление, когда оно не слишком тягостно. Поэтому ощущение возвышенного, как доказывает опыт, должно всегда заключать в себе ощущение начинающегося страха.
Это обстоятельство отличает самым ясным образом возвышенное от прекрасного.
О возвышенном в отвлеченных идеях
Существуют ли какие-нибудь философские идеи, которые словесники называли бы возвышенными? Таких идей нет. Почему? Потому что в этой области самые общие и самые плодотворные идеи доступны пониманию лишь ничтожного числа лиц, способных быстро сделать из них все выводы. Подобные мысли могут, несомненно, вызвать в нас множество ощущений: они приводят в движение длинный ряд идей, которые, будучи немедленно схватываемы, по мере возникновения вызывают в нас сильные впечатления. Но не того рода, который мы называем возвышенным.
Не существует геометрических аксиом, которые словесники называли бы возвышенными потому, что нельзя называть так идеи, недоступные невежественным людям и, следовательно, большинству людей.
Таким образом, очевидно: 1. Что прекрасное то, что производит на большинство людей сильное впечатление.
2. Что возвышенное то, что производит на нас еще более сильное впечатление, но к этому впечатлению всегда примешивается известное чувство почтения или начинающегося страха.
3. Что мерилом красоты какого-нибудь произведения служит более или менее сильное впечатление, производимое им на нас.
4. Что все правила поэтики, предложенные словесниками, представляют лишь различные способы вызывать у людей приятные или сильные ощущения.
Глава XV. О разнообразии и простоте, требуемых во всех произведениях и особенно в произведениях изящных искусств
Почему мы требуем такого разнообразия от произведений изящных искусств? Потому что, как говорит Ламот, «из единообразия родилась однажды скука».
Однообразные ощущения перестают вскоре производить на нас сильное и приятное впечатление. Нет таких красивых предметов, созерцание которых в конце концов не утомило бы нас. Солнце прекрасно, однако маленькая девочка в «Оракуле» восклицает: «Я столько раз видела солнце». Красивая женщина представляет для молодого любовника предмет еще более прекрасный, чем солнце. Но сколько любовников восклицает в конце концов аналогичным образом: «Я столько раз видел свою любовницу» *.
Боязнь скуки, потребность в приятных ощущениях непрерывно заставляют нас желать новых ощущений. Поэтому если от произведения искусства требуется и разнообразие подробностей, и простота его построения, то это потому, что
Несомненно, приятно, говорил президент Гено, придя на свидание, застать свою любовницу; но если это не новая любовница, то еще приятнее отправиться на свидание и не застать ее.
i* История эстетики, т. II
==369
его идеи от этого яснее, отчетливее и более способны произвести на нас сильное
впечатление.
Идеи, которые мы с трудом схватываем, никогда не ощущаются нами сильно. Картина, перегруженная фигурами, слишком сложное построение книги вызывают в нас, если можно так выразиться, притупленное и слабое впечатление *. Таково ощущение, испытываемое при виде тех готических храмов, которые архитектор перегрузил скульптурными изображениями. Рассеянный взор, утомленный множеством орнаментов, не может ни на чем остановиться, и это оставляет тягостное впечатление.
Слишком много ощущений сразу воспринимается как хаос; их обилие уничтожает их действие. При равной величине меня особенно поражает то здание, которое мой глаз легко охватывает в его целом, каждая часть которого производит на меня наиболее ясное и отчетливое впечатление. Поэтому благородная, простая и величественная архитектура греков всегда будет пользоваться предпочтением перед легкой, хаотической и непропорциональной готической архитектурой.
Применим к литературному произведению то, что я говорю об архитектуре. Легко понять, что произвести сильное действие эти произведения равным образом могут только в том случае, если соблюдается ясность в их развитии и если они все время выражают ясные и отчетливые идеи. Поэтому словесники всегда определенно рекомендовали соблюдать закон привычного (coutumité) в идеях, образах и чувствах.
Глава XVI. О законе привычного (coutumité)
Идеи, образы, чувства: все в книге должно подготовлять одно другое и подводить одно к другому.
|
|
|
