Этому можно помочь, разнообразя восприятия: душа отдается чувству, но не испытывает утомления. 11 глава

Многообразие частей нас утомляет, если между ними нет правильной взаимосвязи, при которой они объединены каким-либо центром. В искусстве с первого же шага надо распрощаться со свободой. Художник, вроде Рафаэля или Рубенса, написав голову в определенном повороте и цвете, знает заранее, какими красками он напишет тело, какие складки сделает на драпировках. Знаток древности, увидевший впервые знаменитый римский торс, сразу узнал в нем Геракла за прялкой. В музыке первый тон определяет все остальное, и хотя от него затем иногда как будто отклоняются, все же слушатели с тонким слухом чувствуют, что все связано с ним как бы тонкой нитью. Смысловые скачки в одах Пиндара превратились бы в бред, если бы были упущены из виду их исходная точка и конечная цель*.

Скачок есть резкий переход от одного предмета к другому, который от первого как бы чем-то отделен. Оба предмета связаны между собой пред-

 

==387 25·

Единство и разнообразие порождают симметрию и соразмерность; эти два качества предполагают различие и неодинаковость частей, но также и их взаимное соответствие. Симметрия как бы делит предмет пополам, в центре становятся части неповторяемые, по бокам — повторные, благодаря чему возникает равновесие, вносящее порядок, свободу, изящество. Соразмерность заходит дальше: она касается детализации, части сопоставляются между собой, а также с целым, во имя разнообразия; единства и приятного сочетания обоих качеств. Так применяется закон вкуса к выбору и расположению частей предметов.

Отсюда следует, что прекрасная природа, изображаемая в искусстве, содержит в себе все качества прекрасного и хорошего. Она должна производить на наш ум приятное впечатление, воспринимаемые совершенные предметы должны расширять и совершенствовать наши представления — это и есть красота. Она должна что-то говорить сердцу, эти же предметы должны вызывать интерес, иметь какое-то отношение к самосохранению и самосовершенствованию — это и есть благо; соединение обоих начал в одном предмете придает ему качества, благодаря которым наше сердце и наш ум пробуждаются, упражняются, совершенствуются.

Считаю излишним разбирать здесь сложную проблему о природе красоты и благе; показывать, что красота зависит от соотношения средств и цели; что прекрасным является тело, расположение членов которого облегчает движения, ему свойственные, и что изящество движений зависит от сочетания легкости с точностью. Эти вопросы не имеют отношения к моей теме. Достаточно, что я, определив подлинную задачу искусства, показал, что она остается неизменной во все эпохи и что все цивилизованные люди всегда высказывали это на языке чувства, более надежном и быстром, чем тончайшая метафизика. Гомер, Теренций, Вергилий, Рафаэль, Корнель, Лебрен, Расин, невзирая на все различия, связанные с эпохой, вкусами, формами правления, климатом, нравами, языком, одинаково смотрят на этот существенный вопрос, касающийся изображения природы и выбора. У одних есть сила, у других изящество, у иных изящество сочетается с силой, но все они решают одну задачу: показать вещи сами по себе совершенные и вместе с тем интересные людям.

Совершенство это в художественном произведении всегда зависело от разнообразия, хорошего качества, соразмерности, симметрии частей и столь же естественной, как и в природе. Интересным же является то произведение, где людям показывают вещи, тесно с ними связанные, с их самосохранением, совершенствованием или, наоборот, с ослаблением, опасностью, ибо эти двоякие отношения одинаково интересны людям: быть может, вторые даже интереснее первых (об этом говорится в следующей главе). Это основное ядро искусства облекалось в различные формы в различные эпохи у разных народов, в зависимости от установлений, предрассудков, преходящих мод и капризов, но все видоизменения касались лишь второстепенных деталей и не затрагивали самой сути.

Отношение искусства к природе столь же мало изменялось, как и сама природа. [...]

ставлениями, которые можно назвать посредствующими, но поэту они показались маловажными и легко заменимыми, он их не выразил и без подготовки перешел к предмету, к которому они ведут; благодаря этому ощущается некоторая пустота, которую и называют скачком.

 

==388

Глава VII

Первый вывод: существует в общем лишь один хороший вкус, но в частных вопросах возможны различные вкусы

Первая часть этого вывода была обоснована в предшествующем изложении. Природа — единственный объект вкуса, следовательно, существует лишь один хороший вкус, то есть вкус, отвечающий природе. Искусство совершенно, лишь поскольку оно изображает природу, следовательно, и художественный вкус так же должен соответствовать природе. Таким образом, в общем возможен лишь один хороший вкус — тот, который одобряет прекрасную природу, а все, кто ее не одобряет, обладают, несомненно, дурным вкусом.

Между тем наблюдается различие вкусов у одних людей и целых наций, слывущих просвещенными и цивилизованными. Правы ли мы будем, предпочитая собственный вкус чужому и осуждая последний? Это было бы слишком самонадеянно и даже несправедливо, ибо вкусы могут быть разные и даже противоположные, оставаясь при этом хорошими, что объясняется, с одной стороны, богатством природы, а с другой стороны — ограниченностью человеческого ума и сердца.

Природа бесконечно богата предметами, и каждый из этих предметов может быть воспринят самым различным образом.

Представим себе натурщика, позирующего в мастерской. Художник может нарисовать его с различных сторон и с любой точки зрения. Пусть модель примет другое положение и позу; сразу перед художником откроется новде сочетание черт и линий. А так как натурщик может принять бесконечное количество разнообразных поз и эти различные позы могут быть восприняты с бесконечного количества точек зрения, то отсюда вытекает возможность бесконечного количества различных изображений одного и того же предмета, изображений, вполне правильных и вполне соответствующих природе и хорошему вкусу.

Цицерон говорит о заговоре Катилины как оратор, притом как ораторконсул, со всем величием, силой, красноречием и властностью. Он доказывает, живописует, преувеличивает, его слова жгут как языки пламени.

Салюстий придерживается иной точки зрения. Он — историк, бесстрастно взирающий на события, его рассказ — простое повествование, интересное лишь с фактической стороны.

Французская и итальянская музыка имеют свои особенности. Нельзя сказать, что одна музыка хорошая, а другая хуже. Это — две сестры, или, скорее, две стороны одного предмета.

Пойдем дальше: множество замыслов природы нам известно, но множество других нам неизвестно. Мы ничем не рискуем, если припишем природе то, что считаем возможным, исходя из обычных ее законов. Квинтилиан говорит: Id est maxime, naturale, quod fieri natura optime patitur (всего естественнее то, что легче всего переносит природа.)

Можно придумать такие существа, которые в действительности не существуют, но тем не менее покажутся естественными. Можно соединять то, что в природе разъединено, и разъединять то, что объединено. Это допустимо, но при условии соблюдения основных законов; не следует соединять змей с птицами, ни овец с тиграми. В природе уроды пугают, в искусстве отталкивают. Итак, надо изображать правдоподобное, и поэт не должен выходить за его пределы. Феокрит изобразил веселых наивных пастухов, Вергилий — несколько более изящных и более цивилизованных, г. де Фонтенель пошел дальше. Забавляясь приятным маскарадом, он изобразил придворных в виде пастушков. Он сумел соединить утонченность и остроумие с сельскими гирляндами и достиг

 

==389

своей цели. Вызывает возражение только заглавие его поэмы, оно не должно было повторять названия поэм Феокрита и Вергилия. Идея Фонтенеля прекрасна, план искусно придуман и отлично выполнен, но название его произведения неточно и ошибочно.

Мне кажется, что вполне достаточно говорилось о богатстве природы. Может ли один человек сразу воспользоваться всеми ее сокровищами? Чрезмерное изобилие только рассеяло бы его внимание и не позволило бы всем насладиться. Поэтому природа, сделав запас для всего человеческого рода, предусмотрительно отпустила каждому человеку лишь некоторую долю вкуса так, чтобы его привлекали по преимуществу только некоторые предметы. Она сформировала органы ощущении таким образом, что они направлены лишь к некоей части, а не к целому. Возвышенные души ценят в общем все естественное, а, в частности, любят и предпочитают некоторые предметы, и именно эта любовь определяет различные таланты.

Поэтому пусть у каждого будет свой личный вкус, надо только, чтобы этот вкус был связан с какой-то частью природы. Пусть одни любят веселое, радостное, другие — серьезное, одни — наивное, другие — великое, возвышенное и т. д. Все эти элементы содержатся в природе и резко отличаются друг от друга в силу контраста. Есть счастливцы, воспринимающие почти все эти ее стороны. Явления природы настраивают их на тот или иной лад. Им нравится серьезность, если тема важная, игривость, если тема забавная. Трагедия также легко вызовет у них слезы, как комедия — смех; но из-за этого не следует упрекать других за то, что они замкнуты в более узкие рамки, лучше их пожалеть.

Мы видели, что вкусы могут быть разными, оставаясь одинаково хорошими лишь тогда, когда объекты их применения различны, ибо если вкусы судят об одном объекте и один вкус его одобрит, а другой осудит, то один их них будет дурным вкусом; если же один из них одобряет или осуждает лишь до известной степени, а другой — в большей или меньшей степени, чем тот, то один из них — вкус менее тонкий, менее изысканный, по крайней мере, по сравнению с другим, более верным.

С h. Batteux. Les beaux arts réduits à un même principe. P., 1746, p. 31—36, 38, 39, 43—50, 78—82, 83—88, 99—114, 127—133. Пер. А. Ромма**

. РУССО

1712-1778

Выдающийся философ и писатель Жан-Жак Руссо занимает особое место среди французских просветителей. Его учение о народном государстве равных и свободных людей было для своей эпохи наиболее революционным и демократическим. У Руссо нет специальных работ по теории искусства. Его эстетические взгляды, высказанные часто в полемической и парадоксальной форме, изложены в произведениях самого различного характера. Руссо считает, что главное в искусстве — его общественное содержание. Искусство должно развивать в человеке гражданские добродетели, оно должно защищать справедливость и прославлять патриотические подвиги героев. «Прекрасное» и «добродетельное»

 

К оглавлению

==390

всегда связаны между собой, высший критерий в вопросах искусства — добродетель.

Исходя из этого взгляда, который во многом является повторением «Республики» и «Законов» Платона, Руссо подвергает суровой критике современное ему искусство как часть порочной, испорченной цивилизации. На вопрос Дижонской академии, полезны ли человечеству искусства, Руссо ответил резко отрицательно (следует иметь в виду, что в понятие искусства по тем временам включалось и то, что мы теперь называем техникой). Его знаменитое «Рассуждение об искусствах и науках» (1750) не является вполне оригинальным по мысли, ибо сомнения в том, что цивилизация делает человека более счастливым и что роскошная жизнь, опирающаяся на все достижения человеческих рук, соединима с высоким нравственным достоинством, высказывались и раньше.

Своеобразным и характерным именно для Руссо был плебейский тон его полемики против искусства как роскоши, не отделимой от общественного неравенства и далекой от патриархальной жизни трудового народа. Идеалом Руссо является мелкий крестьянин, мелкий ремесленник, живущий вдали от больших городов. Основной тезис «Рассуждения» Руссо формально ложен. Это парадокс, напоминающий известное сочинение Льва Толстого «Что такое искусство?». Возлагать ответственность за невзгоды трудящегося большинства на искусство, искать золотой век в первобытной простоте — такую точку зрения нельзя назвать прогрессивной. Но у Руссо, как и впоследствии у Толстого, все это ложная форма, скрывающая горячее демократическое отрицание классовой цивилизации, в которой личное развитие одних основано на угнетении и подавлении большинства.

Везде, где Руссо говорит о своем любимом состоянии мелкого товарного

производства крестьянских и городских общин, он не устает подчеркивать высокие достоинства народного вкуса, присущее ему чувство прекрасного, склонность к общественным играм и таким формам искусства, которые непосредственно сливаются с жизнью. Наиболее ясно эта точка зрения выражена Руссо в его «Письме к Д'Аламберу о зрелищах», которое было ответом на статью «Женева» в «Энциклопедии» Дидро. Полемика, возникшая на этой почве, обнаружила глубокое расхождение между Руссо и остальными просветителями, причем истина не была ни на той, ни на другой стороне. Д'Аламбер выражал общую идею прогрессивной эстетической мысли эпохи Просвещения, рассматривая театр как могучее средство воспитания народа. С этой точки зрения он упрекает протестантскую Женеву, следующую строгим моральным правилам Кальвина, за осуждение театральных зрелищ. Руссо, как гражданин женевской республики, вступился за своих соотечественников, но это был лишь формальный повод. В действительности содержанием его «Письма» является критика либеральных иллюзий просветителей, возлагавших на культурное действие театра слишком большие надежды. Впадая в противоположную крайность, Руссо доказывает, что театр развращает, а не воспитывает. И все же его критическое изображение современных театральных нравов, его доказательство невозможности изменить

==391

условия существования людей путем простого развития их культуры имели глубокое содержание. С другой стороны, вопрос, поставленный в «Письме к Д'Аламберу», Руссо, конечно, не разрешил, а парадоксальный взгляд, изложенный в этом письме, был с радостью подхвачен многими защитниками казенной морали, ханжами, стоявшими на стороне отцов и учителей церкви и, подобно Тертулиану, проклинавшими театральные зрелища. Чтобы поддержать свой взгляд на театр, Руссо пришлось идеализировать мещански-реакционные обычаи Женевы.

В настоящее время эти расхождения между Д'Аламбером и Руссо отступают на задний план перед лицом их великого общего дела — революционного Просвещения.

ПИСЬМО К Д'АЛАМБЕРУ (о зрелищах]

[...] Сколько спорных вопросов вижу я там, где для вас существует лишь один, якобы разрешенный вами! Полезны или вредны зрелища сами по себе? Насколько согласны они с моралью? Может ли республиканская суровость нравов мириться с ними? Следует ли допускать их в маленьком городе? Является ли ремесло актера честным ремеслом Могут ли актрисы вести себя так же скромно, как другие женщины? Служат ли хорошие законы достаточной гарантией от злоупотреблений? Можно ли эти законы соблюдать со всей строгостью? И т. д. В вопросе о влиянии театра — все проблема, так как в спорах, им порождаемых, участвуют лишь представители духовенства, с одной стороны, да светские люди — с другой, и каждый спорящий рассматривает его, исходя из своих предрассудков.

Вот, сударь, проблемы, которые были бы достойны вашего пера. Я, со своей стороны, не пытаясь заменить его, ограничусь в этом очерке поисками ответов, которые благодаря вам стали для нас необходимостью, причем прошу вас помнить, что, высказывая, по вашему примеру, свое мнение, я выполняю свой долг перед родиной и что если мое суждение ошибочно, оно во всяком случае не может никому повредить.

Даже при беглом взгляде на такого рода заведения я сразу вижу, что театральное зрелище — это забава; но если верно, что человек нуждается в забавах, то — вы, конечно, согласитесь с этим — допустимы они лишь в меру необходимости, а всякая бесполезная забава — зло для существа, чей век так короток и время драгоценно. С положением человека связаны свои радости, свойственные его природе и возникающие из его труда, отношений, потребностей, и радости эти, тем более полные, чем здоровее душа того, кто их испытывает, делают такого человека нечувствительным ко всяким другим. Как отец, сын, муж, гражданин, человек имеет свои обязанности, столь,

==392

дорогие его сердцу, что ему не приходится бояться скуки. Хорошее употребление времени придает ему еще большую ценность, и чем разумнее им пользуются, тем меньше стремятся тратить его попусту. Поэтому-то постоянно убеждаешься, что привычка к труду делает праздность невыносимой, а чистая совесть гасит жажду легкомысленных забав; но недовольство собою, тягость безделья, потеря вкуса к простому и естественному — вот что порождает необходимость в посторонних развлечениях. Нехорошо, когда прилепляются всем сердцем к сцене, как будто сердцу не по себе у нас в груди. Самой природой был продиктован ответ варвара*, которому расхваливали великолепие римского цирка и учрежденных там игр. «Разве у римлян нет ни жен, ни детей?» — простодушно спросил он. Варвар был прав. В театр идут, чтобы провести время, но как раз там-то и проводят время врозь: там забывают друзей, соседей, близких, для того чтоб увлечься выдумками, оплакивать несчастия мертвых или осмеивать их. Но мне надо бы знать, что нынче такой язык не ко времени. Постараемся перейти на другой, более понятный.

Спрашивать полезны или вредны зрелища сами по себе, значит ставить вопрос слишком неопределенно: это значит рассматривать отношение, не определив величин, его составляющих. Зрелища создаются для народа, и только по их воздействию на него можно судить об их абсолютных качествах. Возможны зрелища бесчисленного множества родов**. Мы наблюдаем изумительное разнообразие нравов, темпераментов, характеров от народа к народу. Человек един — я признаю это; но человек, видоизмененный религиями, правительствами, законами, обычаями, предрассудками, климатом, так сильно отклоняется от самого себя, что среди нас

Златоуст. Проповеди на тексты Евангелия от Матфея, 38 ** «Бывают зрелища, которые заслуживают порицания сами по себе — скажем, бесчеловечные или бесстыдные, непристойные: такие имели иногда место у язычников. Но существуют также зрелища сами по себе безразличные, приносящие вред лишь в случае злоупотребления ими. Например, в театральных пьесах нет ничего дурного, пока они дают лишь изображение человеческих характеров и поступков, с помощью которого можно было бы даже давать полезные и приятные уроки всем сословиям. Но если в них проповедуется нравственная распущенность, если лица, которые правят это ремесло, сами ведут развратную жизнь на соблазн окружающим, если эти зрелища поощряют тщеславие, лень, роскошь, бесстыдство, тогда становится ясным,} что имеет место злоупотребление, и, при отсутствии средств устранить или предотвратить его, лучше от такого рода забав совсем отказаться».— («Христианское наставление», том III, кн. III, гл. 16).

Вот тут вопрос поставлен правильно. Суть в том, чтобы установить, является ли распущенность неотъемлемым свойством проповедуемой на театре морали, неизбежны ли злоупотребления, коренятся ли помехи в самой природе вещей или порождаются причинами, поддающимися устранению.— Здесь и далее примечания Руссо.

==393

ее надо больше искать того, что полезно людям вообще, а надо искать то, что полезно им в такую-то эпоху и в такой-то стране. Так, пьесы Менандра, написанные для афинского театра, в римском оказались не ко двору; так, бои гладиаторов, при республике подогревавшие мужество и доблесть римлян, при императорах лишь пробуждали кровожадность и жестокость римской черни; один и тот же предмет, предложенный одному и тому же народу в разное время, сперва учил его пренебрегать своей собственной жизнью, а потом играть чужой.

Что касается характера театральных зрелищ, то он определяется доставляемым ими удовольствием, а не пользой. Если поль-

•за — налицо, тем лучше; но главная цель — понравиться, и если народ удалось развлечь, цель вполне достигнута. Одно это никогда не позволит предоставить такого рода заведениям все преимущества, на которые они стали бы претендовать, и величайший самообман — видеть в них некий идеал, который невозможно было бы осуществить в жизни, не оттолкнув тех, кого рассчитывали просветить. Вот где источник разнообразия театральных зрелищ, связанного с различием вкусов у разных народов. Народ мужественный, суровый и жестокий требует зрелищ, полных убийств и опасностей, где

•блещут отвага и хладнокровие. Народ свирепый и вспыльчивый хочет крови, битв, диких страстей. Народ изнеженный — музыки я танцев. Народ чувствительный — любви и тонкого обхождения. Народ легкомысленный — шутки и смеха. Trahit sua quemque "voluptas*. Им могут быть приятны лишь те зрелища, которые потакают этим склонностям, а нужны были бы такие, которые бы их умеряли.

Вообще говоря, сцена — это картина человеческих страстей, оригинал которой — во всех сердцах; если бы художник не позаботился о том, чтоб этим страстям польстить, их изображение скоро оттолкнуло бы зрителей, так как им было бы тягостно узнавать

•самих себя в таком позорном виде. Если же он и рисует некоторые

•страсти отвратительными, то лишь те, которые составляют удел немногих и сами по себе вызывают естественную ненависть. Так что и тут автор удовлетворяет желания публики; отталкивающие отрасти всегда служат для оттенения других, если не более законных, то, по крайней мере, более привлекательных. Человек, лишенный страстей или всегда над ними господствующий, никому не интересен, и уже замечено, что стоик в трагедии был бы несносен, ά в комедии — самое большее — смешон.

«Каждого влечет своя страсть» (лат.).— В е ρ г и л и и. Буколики, II, 65.

 

==394

Пусть же не приписывают театру способность изменять чувства в нравы: он в состоянии лишь следовать им и украшать их. Автор, решивший вступить в противоречие с господствующим духом, скоро оказался бы автором для одного себя. Реформировав комедию, Мольер выступил против модников и причудников обоего пола; но этим он нисколько не задевал вкусов публики*, он следовал им или развивал их, так же как в свое время Корнель. Прежний театр перестал отвечать вкусам публики, сохранив в век более утонченный свою первоначальную грубость. А так как со времени этих двух писателей господствующий вкус изменился, их шедевры, появись они сейчас, неминуемо провалились бы. Пускай знатоки не перестают восхищаться ими, но если это восхищение разделяет публика, то, скорей, оттого, что стыдится от них отречься, чем благодаря действительному пониманию их красот. Говорят, хорошая пьеса еще ни разу не проваливалась. Это верно; еще бы: ведь хорошая пьеса никогда не оскорбляет нравов** своего времени. Кто сомневается, что лучшая пьеса Софокла на наших театрах провалилась бы с треском? Невозможно стать в положение людей, которые на нас непохожи.

Любой автор, желающий показать нам чуждые нравы, старается, однако, приспособить свою пьесу к нашим. Без этой предосторожности его ждет неудача, и самый успех авторов, которые это предусмотрели, часто объясняется совсем не теми причинами, которые ему приписывает поверхностный наблюдатель. Неужели «Дикий Арлекин» так хорошо принят зрителями оттого, что им нравится здравый смысл и прямодушие главного персонажа, и разве среди них найдется хоть один, который хотел бы быть на него похожим? Напротив, пьеса хорошо принята потому, что потворствует духу погони за новыми, оригинальными идеями. Но новее для них идеи,

Сам Мольер дорого поплатился за попытку опередить свое время. Лучшеэ -его создание не успело родиться, как уже было обречено на провал. Он слишком доторопился его поставить: публика еще не созрела для «Мизантропа». Все ато основано на одной очевидной истине, а именно — народ часто держится навыков, которые он презирает или готов презреть, как только ему осмелятся подать пример. Как в мое время осмеивали увлечение картонными паяцами, это было лишь повторением на сцене того, что думали люди, проводившие весь день за этой нелепой игрои. Но постоянные вкусы народа, его обычаи, его старинные предрассудки сцена должна уважать. Нарушение этого закона ни одному поэту не проходило даром.

* Я говорю «вкус» и «нравы», не делая различия: хотя это не одно и то же, до у них всегда общее происхождение, и претерпевают они одни и те же переяены. Это не значит, что хороший вкус и добрые нравы господствуют одновременно — положение, требующее проверки и обсуждения, а то, что определяет состояние вкусов, всегда соответствует определенному состоянию нравов — и это бесспорно.

==395

иавеянные самой природой. Как раз отвращение к повседневному приводит их иногда к простоте.

Из этих предварительных замечаний следует, что театральное зрелище укрепляет национальный характер, усиливает естественные склонности и придает большую энергию всем страстям. С этой точки зрения можно было еще думать, что раз это воздействие· только усугубляет, но не изменяет установившиеся нравы, драматические представления благотворны для добрых и вредны для дурных людей. Но даже и тут в первом случае надо бы еще проверить, не перерождается ли страсть при чрезмерном ее раздражении в порок. Я знаю: поэтика приписывает театру как раз обратное, то есть очищение страстей через их возбуждение; но я что-то плохо это понимаю. Выходит, что прежде чем стать сдержанным и благоразумным, надо сперва быть и неистовым и сумасшедшим?

«Да нет, не в том дело,— говорят сторонники театра.— Трагедия, правда, стремится к тому, чтобы все изображаемые ею страсти волновали нас, но она не всегда хочет, чтобы наши переживания были тождественны с переживаниями персонажа, охваченного· страстью. Чаще всего, напротив, цель ее — вызвать в нас чувства, противоположные тем, которыми она наделила свои персонажи». Они говорят, что если авторы злоупотребляют своею властью волновать сердца, вызывая нездоровый интерес, то эта неправильность. объясняется невежеством и развращенностью авторов, а не требованиями искусства. Наконец, они говорят, что верного изображения страстей и сопутствующих им несчастий достаточно, чтобы мы стали затем избегать их со всем тщанием, на какое только способны.

Чтобы понять всю фальшь этих возражений, стоит лишь заглянуть в свое сердце и посмотреть, что там делается к концу трагедии. Волнение, тревоги, жалость, испытываемые во время действия и длящиеся после его окончания,— разве такое состояние духа благоприятствует преодолению и укрощению страстей? Живые, трогательные впечатления, ставшие для нас привычными и постоянно повторяющимися, очень ли они способны умерять наши чувства? Каким образом картина порождаемых страстями несчастий может вытеснить из нашего сознания картину радостей и восторгов, также· ими порождаемых и к тому же разукрашенных авторами для придания пьесе большей привлекательности? Разве не известно, что все страсти — сестры, что довольно одной, чтобы пробудить тысячу других, и что подавлять одну при помощи другой — это верный способ открыть сердце всем остальным? Единственное орудие, которое могло бы служить очищению страстей,— это разум, но, как я уже сказал, на сцене разум не имеет никакого веса. Мы не разде-

 

==396

ляем переживаний всех персонажей, это верно: ведь интересы противоположны, и автор должен вызвать наше предпочтение к кому-нибудь одному; иначе мы вовсе не примем участия ни в ком. Но он • выбирает совсем не те страсти, которые желал бы заставить нас полюбить, а вынужден выбирать те, которые мы любим. То, что я говорил о видах театральных зрелищ, относится и к интересу, который в них царит. В Лондоне вызывает интерес драма, возбуждающая ненависть к французам; в Тунисе великолепной страстью был бы морской разбой; в Мессине — славная месть; в Гоа — почетная обязанность сжигать евреев. Пусть автор* напишет отличную пьесу, но, если он нарушит эти правила, на нее не станут ходить. И тогда придется обвинить этого автора в невежестве, так как он пренебрег первым законом своего искусства, который служит основанием всех остальных,— уменьем завоевывать успех! Таким образом, театр очищает страсти, которых у тебя нет, и разжигает те, которые ты имеешь. Ну, чем же не лекарство?

Итак, целая совокупность причин, общих и частных, не позволяет довести театральные зрелища до того совершенства, которое считают для них возможным, и мешают им производить то благотворное действие, какого от них, видимо, ждут. Даже если допустить возможность самого высокого совершенства, а народ — как нельзя более благоприятно настроенным, то и при этих условиях действие зрелищ сведется к нулю — за отсутствием средств придать ему обязательность. Мне известны только три орудия, при помощи которых можно влиять на нравы народа: сила закона, власть общественного мнения и привлекательность наслаждения. Но закон не имеет никакого доступа в театр, который при наличии малейшего принуждения** превратился бы из удовольствия в наказание. Общественное мнение не зависит от театра, так как он не только не предписывает законов публике, но сам получает их от нее. Что же касается

Пусть в виде опыта выведут на французской сцене человека прямого и добродетельного, но простого и грубого, чуждого любви и галантности, не произносящего красивых фраз; пусть выведут свободного от предрассудков мудреца, который, получив оскорбление от бреттера, отказывается жертвовать жизнью, подставив себя под удар оскорбителя; и пусть исчерпают все средства театрального искусства, чтобы сделать эти персонажи такими же интересными для французского театра, как Сид: уверен, что это не удастся.

⇐ Предыдущая24252627282930313233Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: