Этому можно помочь, разнообразя восприятия: душа отдается чувству, но не испытывает утомления. 4 глава

3. Что действительно каждое произведение природы, рассматриваемое само по себе, имеет свой максимум красоты или, чтобы пояснить это примером, хотя самая прекрасная роза, какую может создать природа, никогда не достигает высоты и размеров дуба, все же в созданиях природы, если рассматривать их относительно, с точки зрения того употребления, которое из них можно сделать в подражательных искусствах, нет ничего ни красивого, ни безобразного.

В соответствии с природой предмета, в соответствии с тем, вызывает ли он в нас восприятие наибольшего числа отношений, в соответствии с характером этих отношений он бывает мил, прекрасен, более прекрасен, чрезвычайно прекрасен или же безобразен; бывает низок, мал, велик, высок, бывает возвышенным, чрезмерным, грубо комическим или забавным. Пришлось бы написать громадное сочинение, а не статью для энциклопедического словаря, чтобы исчерпать все эти подробности. Нам достаточно указать основные принципы, на долю читателя остаются следствия и применения. Мы можем, однако, уверить его, что независимо от того, будет ли он брать примеры из области природы или из области живописи, морали, архитектуры или музыки, он всякий раз обнаружит, что называет реально прекрасным все, содержащее в себе нечто, способное пробудить идею отношений, а относительно прекрасным все, что при надлежащем сравнении с другими предметами пробуждает идею соразмерных отношений.

Удовольствуюсь одним примером из области литературы. Всем известны возвышенные слова из трагедии «Гораций»: «Он должен был умереть!» Я спрашиваю у кого-нибудь, кто не знаком с пьесой Корнеля и не имеет понятия об ответе старого Горация, что он думает о восклицании: «Он должен был умереть!» Несомненно, что тот, кого я спрашиваю, не зная, что означают слова «он должен был умереть!», не имея возможности догадаться, законченная ли эта фраза или обрывок ее, и с трудом заметив некоторые грамматическое отношение между составляющими ее тремя словами, ответит мне, что она не кажется ему ни прекрасной, ни безобразной. Но если я скажу

==314

ему, что это — ответ человека, спрошенного о том, как другой должен поступить во время сражения, он начнет различать в образе отвечающего особый род мужества, которое не позволяет этому человеку думать, что при всех условиях лучше жить, чем умереть. Теперь слова «он должен был умереть!» уже начинают моего собеседника интересовать. Если я добавлю, что в этом сражении дело идет о чести родины, что тот, кто сражается, сын того, который должен дать ответ, что это единственный сын, оставшийся у него; что юноша должен был биться с тремя врагами, которые уже лишили жизни двух его братьев; что слова эти старец говорит своей дочери; что он римлянин,— и тогда восклицание: «он должен был умереть!», которое прежде не было ни прекрасным, ни безобразным, будет становиться все более прекрасным по мере того, как я буду раскрывать его отношение со всеми этими обстоятельствами, и в конце концов оно станет возвышенным.

Измените обстоятельства и отношения, перенесите слова «он должен был умереть!» из французского театра на итальянскую сцену, отнимите их у старого Горация и вложите в уста Скапена,— и они ст анут бурлеском.

Снова измените обстоятельства и представьте себе, что Скапен служит у жестокого, скупого угрюмого господина и что на них напали на большой дороге трое или четверо разбойников. Скапен обратился в бегство. Его господин защищается, но, уступая численному превосходству, вынужден также бежать. Скапену сообщают, что его господин спасся. «Как»!—восклицает Скапен, обманутый в своих ожиданиях.— Значит, ему удалось бежать? О, низкий трус!.. «Но,—возражают ему,—один против троих? Чего ты хочешь?» И вот реплика: «Он должен был умереть!» становится забавной. Можно считать, таким образом, установленным, что красота появляется, возрастает, изменяется, падает и совсем исчезает вместе с отношениями, как мы уже говорили выше.

—Но что вы понимаете под «отношением», — спросят меня.— Называть прекрасным то, что никогда им не считалось, не значит ли это произвольно изменять значение слов?

Похоже на то, что в нашем языке идея прекрасного всегда связана с идеей величия, и обнаружить специфический признак прекрасного в таком качестве, которое свойственно бесконечному множеству явлений, не обладающих ни величием, ни возвышенностью, вовсе не означает определить прекрасное. Г-н Круза, без сомнения, погрешил против истины, перегрузив свое определение прекрасного таким большим количеством признаков, что оно оказалось применимым лишь к очень небольшому числу явлений; но не значит ли это впасть в противоположную ошибку, если мы сделаем его настолько

==315

общим, что оно начинает казаться охватывающим буквально все явления, включая даже бесформенную груду камней, сваленных, «как попало, на краю каменоломни? Все предметы, могут добавить наши противники, допускают отношения между собой, между своими частями, а также с другими предметами, и не существует таких явлений, которые не могут быть связаны между собои, приведены в состояние порядка и симметрии. Совершенство есть качество, доступное всему, но с красотою дело обстоит иначе: она принадлежит лишь небольшому числу предметов.

Вот, мне кажется, если не единственное, то, по крайней мере, самое сильное возражение, которое может быть мне сделано, и я постараюсь на него ответить.

Отношения вообще есть операция нашего ума, который рассматривает определенный предмет или качество постольку, поскольку этот предмет или качество предполагают существование другого предмета или другого качества. Например, когда я говорю, что Пьер — хороший отец, я рассматриваю его с точки зрения такого качества, которое предполагает существование другого, а именно качества сына. Так же обстоит дело и с другими отношениями, каковы бы они ни были. Отсюда следует, что хотя отношение существует лишь в нашем уме, восприятие его не теряет от этого свое основание в самих вещах. Поэтому я могу утверждать, что данная вещь содержит в себе реальные отношения всякий раз, когда она наделена качествами, которые существо, состоящее, подобно мне, из тела и мышления, не могло бы постигнуть, без предположения, что существуют другие вещи или другие качества либо в самой вещи, либо вне ее; и я подразделяю отношения на реальные и воспринятые. Но существует еще третий род отношений, а именно отношения интеллектуальные или вымышленные — те, которые человеческий ум как бы влагает в предметы. Скульптор бросает взор на глыбу мрамора, и его воображение, более быстрое, чем его резец, освобождает ее от всех лишних частей и прозревает в ней фигуру; но это лишь воображаемая или вымышленная фигура. То, что воображение скульптора рисует себе в куске мрамора, он мог бы начертить воображаемыми линиями в пространстве. Философ бросает взор на беспорядочное нагромождение камней, он мысленно устраняет все части этой груды, которые делают ее неправильной, и приходит к тому, что из нее выступает шар, куб иди другая правильная фигура. Что это значит? То, что хотя рука художника и может нанести рисунок лишь на твердую поверхность, мысленно он в состоянии перенести этот образ на любое тело. Что я говорю! не только на любое тело: в пространство, в пустоту! Но если образ, перенесенный мысленно в пространство или добытый воображением из самых бесформен-

==316

дых тел, может быть прекрасным или безобразным, то этого нельзя сказать о том идеальном полотне, на которое мы его нанесли, или о том бесформенном теле, откуда мы его извлекли.

Когда я говорю, что вещь прекрасна благодаря отношениям, которые мы в ней замечаем, то я говорю не об интеллектуальных или вымышленных отношениях, которые наше воображение может вложить в нее, но о присущих ей реальных отношениях, которые обнаруживает в ней наш ум с помощью наших чувств.

Вместе с тем, я утверждаю, что каковы бы ни были отношения, именно они создают красоту, не в том узком смысле, в каком «красивое» составляет противоположность «прекрасного», но в смысле, я бы сказал, более философском и более сообразном как со всеобщим понятием прекрасного, так и с природой языков и вещей.

Если у кого-нибудь хватит терпения, чтобы собрать все предметы, которые мы называем прекрасными, он легко убедится, что среди них найдется бесконечное множество таких, на незначительность или величие которых мы не обращаем никакого внимания. Незначительность или величие предмета безразличны для нас всякий раз, когда он одинок или, будучи индивидом многочисленного рода, рассматривается нами как нечто самостоятельное. Разве тот, кто сказал про первые стенные или карманные часы, что они прекрасны, обращал внимание на что-нибудь, кроме их механизма и отношения их частей между собой? Когда мы теперь говорим, что часы прекрасны, разве мы обращаем внимание на что-нибудь, кроме их употребления и их механизма? Следовательно, если всеобщее определение прекрасного должно быть одинаково пригодным для всех предметов, к которым мы прилагаем этот эпитет, то идея величия должна быть из него исключена. Я стремлюсь устранить из понятия прекрасного понятие величия, так как мне кажется, что прекрасному чаще всего приписывалось именно последнее. В математике под изящной задачей понимается задача, решение которой представляет трудность, а под изящным решением — простое и легкое решение трудной и запутанной задачи. Понятия «великого», «возвышенного», «высокого» неприменимы в указанных случаях, где мы охотно пользуемся термином «изящное». Если с этой точки зрения сделать обзор всех предметов, которые считаются прекрасными, то увидим, что у одного из них отсутствует величие, у другого — полезность, у третьего — симметрия, а у некоторых даже всякие сколько-нибудь заметные для глаза признаки порядка или симметрии (например, •изображения грозы, бури, хаоса), и мы должны будем в конце концов признать, что единственное общее качество, объединяющее все эти предметы, заключено в понятии отношений.

==317

Но когда мы требуем, чтобы всеобщее понятие прекрасного соответствовало всем предметам, которые мы называем прекрасными, имеем ли мы в виду только свой собственный язык или же говорим обо всех языках? Должно ли это определение соответствовать только тем предметам, которые мы называем «прекрасными» по-французски, или всем тем предметам, которые были бы названы «прекрасными» по-древнееврейски, по-сирийски, по-арабски, похалдейски, по-гречески, по-латыни, по-английски, по-итальянска и на всех других языках, какие только существовали, существуют и будут существовать? И должен ли философ для того, чтобы убедиться в том, что понятие отношений — единственное, что у него остается после столь широкого применения правила исключения всего не идущего к делу, должен ли он будет изучить все эти языки? Не достаточно ли ему убедиться в том, что употребление слова «прекрасное» изменчиво на всех языках; что в одном месте оно применяется к предметам такого рода, которых не называют «прекрасными» в другом, но что, в каком бы человеческом наречии оно ни употреблялось, оно всегда предполагает восприятие отношений? Анагличане говорят: a fine flavour, a fine woman—красивый запах, красивая женщина. К чему бы пришел какой-нибудь английский философ, если бы, занявшись проблемой прекрасного, он стал основываться на этой причудливости своего языка? Языки создал народ,. дело философа открыть происхождение вещей, и было бы поэтому весьма удивительно, если бы принципы его не оказывались сплошь и рядом в против'оречии с обычаями народа. Но принцип восприятия отношений, примененный к природе прекрасного, не испытывает даже этого неудобства, так как он настолько всеобщ, что едва ли есть что-нибудь такое, что не подошло бы под него.

У всех народов во всех уголках земли и во все времена имелось слово для обозначения цвета вообще и особые слова для обозначения различных цветов и их оттенков. Как должен был бы поступить философ, если бы ему предложили объяснить, что такое «прекрасный цвет»? Он должен был бы, конечно, указать происхождение термина «прекрасный» в применении к цвету вообще, каков бы он ни был, а затем указать причины, заставившие людей предпочитать один оттенок другому. Здесь также именно восприятие отношений привело к созданию термина «прекрасное», а соответственно изменчивости отношений и человеческого ума были созданы выражения «красивое», «прекрасное», «очаровательное», «великое», «возвышенное», «божественное» и бесчисленное множество других, применяемых к явлениям как физическим, так и моральным. Таково происхождение оттенков прекрасного. Но я хочу расширить эту мысль следующим образом.

==318

Когда мы требуем, чтобы общее понятие прекрасного было приложимо ко всем прекрасным предметам, имеем ли мы в виду только те, которым это свойство приписывается здесь и теперь? Или мы имеем в виду те предметы, которые были названы «прекрасными» на заре мироздания, которые именовались «прекрасными» пять тысяч лет тому назад, за три тысячи миль отсюда, которые будут называться «прекрасными» в грядущие века. И далее — те, которые мы считали «прекрасными» в детстве, в зрелом возрасте и в старости; те, которые вызывают восхищение цивилизованных народов, и те, которые пленяют дикарей? Будет ли это определение обладать лишь местной, частной и кратковременной истиной, или же оно должно охватывать все предметы, все времена, всех людей и все места? Тот, кто станет на эту последнюю точку зрения, тем самым уже значительно приблизится к выдвинутому мною принципу. Ибо мы не найдем другого способа примирить между собой суждения ребенка и взрослого — ребенка, которому для восторга и развлечения достаточно простого намека на симметрию и подражание, взрослого, которому нужны дворцы и создания гигантского масштаба, чтобы его поразить.

Нет другого способа примирить между собой суждения дикаря и цивилизованного человека: дикаря, которого пленяют стеклянные бусы, медное кольцо или дешевый браслет, и цивилизованного человека, который дарит свое внимание лишь самым совершенным изделиям; нет другого способа примирить между собой суждение первобытных людей, которые называли «прекрасным», «великолепным» и т. д. какое-нибудь жалкое убежище, соломенную хижину или гумно, и суждения современных людей, награждающих этими выражениями лишь высшие достижения человеческого производства.

Признайте, что красота заложена в восприятии отношений; и вы получите историю ее развития от начала мира до наших дней. Изберите в качестве отличительного признака красоты, в общем смысле слова, любое другое свойство, и ваше понятие прекрасного окажется ограниченным какою-нибудь одной точкой пространства и времени.

Итак, восприятие отношений есть основа прекрасного; именно восприятие отношений выражено в наших языках бесконечным множеством различных имен, обозначающих только разные виды прекрасного.

Правда, в нашем языке, как почти во всех других, слово «прекрасное» часто определяется через противоположность к термину «красивое». Однако в этом новом аспекте вопрос о прекрасном не выходит за пределы чисто грамматических проблем, так как в данном

==319

случае речь идет лишь о точной специфике тех идей, которые мы связываем с термином «прекрасное».

После того как мы постарались показать, в чем заключается источник прекрасного, нам остается объяснить еще происхождение различных человеческих мнений о прекрасном. Это исследование еще более укрепит в глазах читателя наши принципы, так как мы покажем, что причиной всех различий во взглядах людей на прекрасное является многообразие тех отношений, которые мы замечаем как в созданиях природы, так и в созданиях искусства или вкладываем в них.

Красота, являющаяся следствием восприятия лишь одного-единственного отношения, обычно представляет меньшую степень красоты, чем та, которая вытекает из восприятия нескольких отношений. Когда мы видим прекрасное лицо или прекрасную картину, это производит на нас более сильное впечатление, чем восприятие какого-нибудь одного цвета: звездное небо — более сильное, чем занавес цвета небесной лазури; разнообразный пейзаж — более сильное, чем открытое поле; здание — более сильное,.чем ровная почва; музыкальная пьеса — более сильное, чем отдельный звук. Однако не следует умножать число отношений до бесконечности: красота отнюдь не будет возрастать пропорционально им. Мы допускаем в прекрасных вещах лишь столько отношений, сколько их может легко и отчетливо уловить тонкий ум. Но что такое тонкий ум? И где находится грань, которая отделяет недостаток отношений в вещах от их избытка? Таков первый источник разнообразия наших суждений. Здесь начинаются споры. Все согласны в том, что существует прекрасное и что оно является результатом замеченных нами отношений. Но в зависимости от большей или меньшей глубины познания, от опыта, умения судить, размышлять, видеть, от природной широты ума люди находят, что какой-нибудь предмет беден или богат, неясен или ярок, пустоват или полон содержания.

Однако существует немало произведений, в которых художник вынужден привлечь большее число отношении, чем их может уловить широкая публика, и достоинство которых поэтому могут вполне оценить только его собратья по искусству, то есть как раз те, которые меньше всего расположены отдать ему должное. Что происходит в таком случае с прекрасным? Оно предоставлено суждению толпы невежд, неспособных его прочувствовать, или понято несколькими завистниками, которые предпочтут его замолчать. Такова нередко участь крупных музыкальных произведений. Г-н Даламбер говорит в своем «Вступительном слове», которое заслуживает того, чтобы быть упомянутым в этой статье, что автору руководства по игре

 

К оглавлению

==320

Фрагонар. Портрет Дидро

Шарден. Прачка. Ок. 1737

на музыкальных инструментах следует после этого написать другое руководство, обучающее тому, как следует слушать музыку. А я прибавлю к этому, что, создав руководства для занимающихся поэзией или живописью, нечего надеяться на руководства для людей, которые будут читать книги и смотреть картины; ибо в наших суждениях о некоторых произведениях всегда господствует лишь видимое единогласие, менее, правда, оскорбительное для художника, чем открытое расхождение в оценках, но все же весьма прискорбное для него.

Мы можем различать бесконечное множество видов отношений: между ними есть такие, которые взаимно усиливают, ослабляют или смягчают друг друга. Сколь различны бывают наши суждения о красоте какого-нибудь предмета в зависимости от того, улавливаем ли мы все отношения или только часть их! Таков второй источник разнообразия наших суждений. Бывают отношения неопределенные и определенные. Чтобы назвать что-либо прекрасным, мы довольствуемся первым из них всякий раз, когда определение этих отношений не является прямой и исключительной задачей одной из наук или одного из искусств. Но если такое определение составляет непосредственную и исключительную задачу одной из наук или одного из искусств, мы требуем не только наличия отношений, но и точного значения последних. Вот почему мы говорим: «изящная теорема», но не говорим: «изящная аксиома», хотя невозможно отрицать, что и аксиома, выражающая определенное отношение, также обладает своей реальной красотой. Когда я в математике утверждаю, что целое больше своей части, я высказываю, без сомнения, тем самым бесконечное множество частных положений о разделении величин; но я отнюдь не предрешаю того, насколько это целое больше своих частей. Это почти то же самое, как если бы я сказал, что цилиндр больше вписанного в него шара или что шар больше, чем вписанный в него конус. Но ведь подлинная и прямая задача математики заключается в том, чтобы определить, насколько одно из этих тел больше или меньше другого, и тот, кто доказал бы, что они всегда относятся между собой, как число 3, 2, 1, создал бы замечательную теорему. Красота, которая всегда заключается в отношениях, была бы в этом случае прямо пропорциональна, с одной стороны, числу отношений, а с другой стороны — трудности их обнаружения. В теореме, гласящей, что прямая, соединяющая вершину равнобедренного треугольника с серединой его основания, делит угол, лежащий у вершины, на два равных угла, нет ничего удивительного; но теорема, гласящая, что ассимптоты какой-либо кривой беспрерывно приближаются к ней, никогда ее не пересекая, и что площади, образуемые отрезком оси, частью кривой, ассимп-

==321

тотой и продолжением ординаты, относятся друг к другу, как некое определенное число к другому, была бы изящной. Обстоятельство, которое небезразлично, с точки зрения красоты, в этом случае и во многих других — это соединенное действие неожиданностей и отношений, имеющее место всякий раз, когда теорема, правильность которой доказана нами, до этого считалась ошибочной.

Есть отношения, которые мы считаем более или менее твердо установленными. Таков определенный рост для мужчины, женщины или ребенка. Мы говорим о ребенке, что он красив, несмотря на то, что он мал, но красивый мужчина обязательно должен быть высокого роста. От женщины же мы требуем этого в меньшей мере: мы, скорее, согласимся назвать красивой маленькую женщину, чем красивым — низкорослого мужчину. Я полагаю, что в данном случае мы не довольствуемся обособленным рассмотрением предмета, но рассматриваем его еще относительно, с точки зрения места, занимаемого им в природе, в великом целом. И так как это великое целое известно нам в большей или меньшей мере, то масштаб, который мы создаем себе, сравнивая различные величины в существующем мире, бывает более или менее точным. Однако мы никогда хорошо не знаем, когда он бывает верен. Таков третий источник разнообразия вкусов и суждений в подражательных искусствах. Великие мастера предпочитали, чтобы их масштаб был, скорее, немного велик, чем слишком мал; но ни один из них не обладал таким же точно масштабом, как другие художники, и, быть может, не обладал масштабом природы.

интересы, страсти, невежество, предрассудки, привычки, нравы, различия климата, обычаи, формы правления, религиозные культы, всякого рода события мешают окружающим нас явлениям природы быть тем, что они есть; делают их способными или неспособными пробуждать в нас множество идей, уничтожают в них соотношения вполне естественные и устанавливают на их место другие, прихотливые и случайные. Таков четвертый источник разнообразия наших суждений.

Каждый из нас соотносит все окружающее с нашим собственным занятием, с тем, что мы сами знаем. Все мы, в большей или меньшей степени, подобны критику Аппелеса: пусть мы смыслим только в сапогах, это не мешает нам судить и о ноге, а если мы имеем кое-какое представление о ноге, то беремся судить и о сапогах. Но эту развязность и самонадеянность мы проявляем не только в наших суждениях о произведениях искусства; мы поступаем так же с творениями природы. Для зеваки самым красивым из тюльпанов, находящихся в саду, будет тот, у которого он заметил необычайную величину, яркую краску, листок редкой формы. Но художник, заинтересованна

 

==322

ный эффектами света, оттенками красок, светотенью или формами, относящимися к его искусству, оставит без внимания те особенности, которыми восхищается наш любитель цветов, и выберет в качестве модели такой цветок, который у простого наблюдателя вызвал бы, скорее, презрение. Различие талантов и познаний — таков пятый источник разнообразия наших суждений.

Душа обладает способностью объединять в одно целое представления, которые она получила в отдельности, сравнивать между собою предметы, пользуясь для этого идеями, которые она о них имеет, наблюдать существующие между ними отношения, расширять или суживать свои идеи по своему желанию, рассматривать каждую простую идею в отдельности, хотя бы в нашем ощущении они были бы слиты воедино. Эта последняя операция нашего ума называется абстракцией. Идеи телесных субстанций состоят из множества простых идей, которые были слиты в одно целое, когда эти телесные субстанции воздействовали на наши чувства. Лишь разлагая наши чувственные идеи на составные части, мы можем перейти к определению субстанций. Этот вид определений может вызвать достаточно ясную идею известной субстанции даже в человеке, который никогда не воспринимал ее непосредственно, при условии, если он раньше получил раздельно, с помощью своих чувств, все те простые идеи, которые входят в состав сложной идеи определенной субстанции. Но если ему не хватает одной из простых идей, входящих в понятие этой субстанции, и если у него нет чувства, необходимого для ее восприятия, или это чувство непоправимо повреждено, нет такого определения, которое могло бы возбудить в нем идею о том, что не было им прежде воспринято чувственно. Таков шестой источник разнообразия суждений о красоте, когда самый предмет известен людям лишь по описанию. Ибо сколько у них ложных понятий, сколько полузнаний, относящихся к одному и тому же предмету!

Но не более согласны между собой люди относительно фактов умственного порядка. Все они выражены знаками; а между знаками едва ли найдется хоть один, который был бы определен достаточно точно и значение которого не оказалось бы в сознании одного человека более широким или более узким, чем у другого. Логика и метафизика были бы близки к совершенству, если бы мы обладали безупречным словарем нашего языка; ноэто—труд, выполнения которого нам пока остается лишь пожелать. И так как слова—это краски, которыми пользуются поэзия и красноречие, можно ли ожидать согласия в суждениях о картине, пока не известно, чего держаться в наших суждениях о красках и оттенках? Таков седьмой источник разнообразия суждений.

 

==323

Каков бы ни был предмет, о котором мы высказываем суждение, наши симпатии и антипатии, определяемые образованием, воспитанием, предрассудками или искусственно созданной системой идей, основаны на том или другом мнении, под влиянием которого мы находимся и согласно которому предметы обладают известным совершенством или известным недостатком в отношении тех качеств, для восприятия которых мы одарены соответствующими чувствами и способностями. Таков восьмой источник разнообразия.

Можно смело утверждать, что простые идеи, которые один и тот же предмет возбуждает у различных лиц, так же различны между собой, как замечаемые у них симпатии и антипатии. Истинность этих идей есть также дело непосредственного чувства. Если разные лица в один и тот же момент расходятся между собой относительно простых идей, то естественно, что один и тот же человек в разные моменты его жизни также может разойтись с самим собой. Наши чувства претерпевают постоянные изменения: сегодня мы плохо видим, завтра мы плохо слышим, и потому в разные дни мы видим, чувствуем, слышим по-разному. Таков девятый источник разнообразия суждений у людей одного и того же возраста — или у одного и того же человека в разные возрасты его жизни.

Благодаря случайности к самому прекрасному предмету могут присоединиться неприятные представления. Если вы любите испанское вино, то достаточно вам один раз глотнуть его вместе с рвотным, чтобы проникнуться к нему отвращением; после этого при одном виде его вас уже будет тошнить. Вино сохранило свои отличные свойства, но наше отношение к нему изменилось. Другие предметы: этот вестибюль по-прежнему великолепен, но в нем лишился жизни мой друг; этот театр не перестал быть красивым после того, как меня в нем освистали, но стоит мне на него взглянуть, и я снова уже слышу эти свистки; когда я вхожу в этот вестибюль, у меня перед глазами мой умирающий друг, и вот — я не чувствую больше красоты. Таков десятый источник разнообразия суждений, проистекающий из того, что главной идее сопутствуют случайные представления, от которых нам ее невозможно бывает отделить: Post equitem sedet atra cura*.

Когда мы имеем дело со сложными предметами, в которых сочетаются формы природные и искусственные, например, с архитектурными сооружениями, парками, планировкой садов или зданий и т. п., наш вкус бывает основан на иного рода ассоциациях идей, отчасти имеющих разумное происхождение, отчасти зависящих от прихоти. Какая-нибудь смутная аналогия с движением, криком,

«За спиной всадника сидит черная забота» (лат.). Гораций. Оды, III, 1,40.

==324

очертаниями, окраской существа, способного причинить нам зло,; поверья нашей родины, условности, принятые нашими соотечественниками, и т. п. — все это влияет на наши суждения. Не эти ли причины заставляют нас считать краски яркие и живые признаком тщеславия или какой-нибудь другой формы наклонности ума и сердца? Не связаны ли известные формы в наших глазах с их употреблением в крестьянской среде или среди людей, чья профессия, занятия и общий тип кажутся нам постыдными, достойными презрения. Эти привходящие идеи, помимо нашей воли, возникают у нас вместе с представлениями о цвете и форме, и мы высказываемся против данного цвета или данной формы, хотя в самих них нет ничего неприятного. Таков одиннадцатый источник разнообразия наших суждений.

Существует ли все-таки в природе что-нибудь такое, что могло бы всеми людьми единодушно быть признано прекрасным? Быть может, строение растений? Или механизм животного? Или вселенная? Но разве те самые люди, которые больше всего изумляются отношениям, порядку, симметрии, связям, господствующим между частями этого великого целого, не вынуждены утверждать, не зная цели, которую ставил творец при его создании, что оно совершенно прекрасно в силу одних только свойственных им представлений о божестве? И разве они не рассматривают это творение как шедевр главным образом потому, что автор его не мог иметь недостатка в могуществе и доброй воле, чтобы сделать его именно таким? Как часто бывает, что мы не имеем права из одного только имени мастера делать заключение о совершенстве его творения, и все же продолжаем восхищаться! Эта картина написана Рафаэлем — для нас этого достаточно. Таков двенадцатый источник если не разнообразия, то, по крайней мере, ошибок в суждениях. '

⇐ Предыдущая17181920212223242526Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: