Этому можно помочь, разнообразя восприятия: душа отдается чувству, но не испытывает утомления. 7 глава

Сам Гельвеций остается в рамках передовой буржуазной демократии. Он горячо защищает интересы народа, особенно крестьянства. По исходным пунктом его общественной теории является мелкий производитель-собственник С этой точки зрения вопрос о том, как соединить эгоистический частный интерес с общественным благом, остается неразрешимым. И Гельвеций, как все старые материалисты, ищет таких путей, которые сами по себе ведут только к идеалистическим фантазиям. Такова прежде всего его идея разумного воспитателя, стоящего над миром интересов и обладающего достаточной силой, чтобы изменить обстановку общественной жизни. Это обычная для XVIII века точка зрения просвещенного деспотизма.

 

==348

В других случаях Гельвеций апеллирует к развитию сознания людей и, таким образом, противоречит исходному пункту материализма — зависимости сознания от интересов и общественных условий. Маркс пишет: «У Гельвеция, который тоже исходит из Локка, материализм получает собственно французский характер. Гельвеций тотчас же применяет его к общественной жизни.(Гельвеций. «О человеке»). Чувственные впечатления, себялюбие, наслаждение и правильно понятый личный интерес составляют основу всей морали. Природное равенство человеческих умственных способностей, единство успехов разума с успехами промышленности, природная доброта человека, всемогущество воспитания — вот главные моменты его системы»*.

Эстетика Гельвеция является одним из элементов его теории воспитания. В отличие от сухого рационализма официальной теории искусства времен абсолютной монархии она представляет собой реабилитацию чувственной жизни и «сильной страсти». Именно тот момент, который с казенной точки зрения считался наиболее опасным, и даже в теории классической трагедии XVIII века допускался лишь в упрощенном и ограниченном виде, является у Гельвеция самым важным. Его эстетика выдвигает странную на первый взгляд, но в сущности очень глубокую мысль о том, что гениальность присуща каждому человеку. Нужна только сильная страсть, чтобы разбудить ее. Если люди придавлены жизненной обстановкой, трудом и рутиной, если ничто не вдохновляет их, они находятся в тупом полусне. Но те же люди могут достигнуть вершины общественной добродетели, искусства и любого мастерства, если они разбужены, захвачены страстью, которая заставляет их выйти из своей узкой скорлупы. Великое значение искусства, с точки зрения Гельвеция, заключается в том, что оно поднимает человека, волнуя его своими образами. Поэтому художественное творчество — искусство, литература, театр — может служить важным средством общественного воспитания и демократического подъема народа.

ОБ УМЕ РАССУЖДЕНИЕ ВТОРОЕ. ОБ УМЕ ПО ОТНОШЕНИЮ К ОБЩЕСТВА

Глава XVIII. Об уме, рассматриваемом по отношению к различным векам и странам

Я доказал, что одни и те же поступки, то полезные, то вредные, в зависимости от времени и страны, были то почитаемы, то презираемы. То же самое относится и к идеям. Различие в интересах народов и изменения, вносимые в эти интересы временем, вызывают перемены во вкусах, внезапное появление и внезапное же исчезновение некоторых проявлений ума и обусловливают то незаслуженное,

К. M a p к,с и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 2, стр. 144

==349

то справедливое презрение, которое взаимно питают Друг к Другу в вопросах ума различные эпохи и народы.

В двух следующих главах я докажу на примерах справедливость этого положения.

Глава XIX. Уважение к различным проявлениям ума во все времена всегда пропорционально связанной с ними выгоде

Чтобы заставить признать неоспоримую справедливость этого положения, возьмем сначала для примера романы. Начиная с Амадиса и кончая современными романами, этот жанр пережил множество изменений. Какая же тому была причина? Спрашивается, почему романы, особенно ценимые 300 лет тому назад, теперь кажутся скучными и смешными? Потому что достоинство большинства этих произведений зависит главным образом от точности, с которой в них

изображены пороки, добродетели, страсти, нравы и смешные стороны какого-либо народа.

Но нравы этого народа обычно в другом веке уже не те, что были в предшествовавшем; это изменение вызывает изменение в жанре· романов данного народа и в его вкусах; поэтому народ в интересах своего развлечения почти всегда принужден презирать в данном веке то, чем он восхищался в предшествовавшем *. Сказанное о романе может быть распространено почти на все литературные произведения [...].

Невежество и ненависть почти однообразны;.до обновления философией разные авторы, принадлежащие даже к различным векам, писали все в одном духе. Так называемый вкус всегда предполагает образование. У варварских народов нельзя говорить ни о вкусе, ни, следовательно, переменах вкуса; во всяком случае значительные перемены наблюдаются только в просвещенные века. Но такого рода переменам всегда предшествовали некоторые изменения в форме правления, в нравах, законах и положении народа. Следовательно,-

существует скрытая зависимость между вкусами народа и его интересами.

Это не значит, что старые романы не доставляют удовольствия некоторым философам, которые считают их верной историей нравов народа в определенную· эпоху и при известной форме правления. Эти философы убеждены, что существует большая разница между двумя романами, из которых один написан жителем Сибариса, а другой уроженцем Кротона и судит о характере и духе· народа по нравящемуся ему роману. Этого рода суждения обыкновенно довольно справедливы: опытный политик мог бы с их помощью довольно точно определить, что можво и чего нельзя предпринять против какого-либо народа. Но обыкновенные люди, читающие романы не столько для поучения, сколько для удовольствия, ве смотрят на них с этой точки зрения и потому не могут вынести такого рода суждения. •^-3'десь и далее примечания Гелъвеция.

 

К оглавлению

==350

Чтобы иллюстрировать этот принцип на примере, спросим себя, почему трагическое изображение самых известных актов мщения, как, например, месть Атридов, не возбуждает у нас такого восторга, какой оно некогда возбуждало в греках; легко убедиться, что это различие восприятия зависит от того, что у нас иная религия, иное государственное устройство, чем у греков.

Древние воздвигали храмы богине мести; эта страсть, которую мы теперь считаем пороком, считалась тогда добродетелью; она поощрялась государством. В век слишком воинственный и, следовательно, свирепый, единственное средство сдерживать проявление гнева заключалось в том, чтобы считать бесчестным забвение оскорбления, чтобы всегда рядом с образом оскорбления стоял образ отмщения; таким путем в сердцах граждан поддерживался спасительный взаимный страх, возмещавший недостаток государственного надзора. Изображение этой страсти соответствовало потребности и предрассудку народов древности и должно было потому доставлять удовольствие.

Но в наш век, когда полицейский аппарат весьма усовершенствовался, когда к тому же мы не подвластны тем же предрассудкам, очевидно, что с точки зрения наших интересов мы должны оставаться равнодушными к изображению страсти, которая не только неспособна поддержать мир и гармонию в обществе, а, напротив, может вызывать только беспорядок и ненужную жестокость.

Почему трагедии, преисполненные сильных и мужественных чувств, внушаемых любовью к родине, производят на нас теперь только поверхностное впечатление? Потому что весьма редко в народах соединяется мужество и доблесть с чрезвычайной покорностью; потому что римляне стали низкими и подлыми, как только они подчинились власти господина, и, наконец, как говорит Гомер: Тягостный жребий печального рабства избрав человеку, Лучшую доблестей в нем половину Зевс истребляет.

Отсюда я заключаю, что только в век свободы, когда появляются великие люди и великие страсти, народы действительно восхи. щаются благородными и смелыми чувствами.

Почему при жизни Корнеля трагедии этого знаменитого поэта нравились больше, чем теперь? Потому что тогда только что закончилась смутная эпоха лиги и фронды, и умы, еще разгоряченные огнем мятежа, были более отважны, более честолюбивы, более ценили смелость; следовательно, характеры героев Корнеля и их поступки более соответствовали духу того времени, чем настоящего, когда встречается мало героев, граждан и людей, одушевленных стремле-

 

==351

яием к славе, когда вслед за грозами настудил счастливый покой я 'вулканы мятежа потухли всюду.

Может ли ремесленник, привыкший стонать под бременем нищеты

•и презрения, может ли богач и даже вельможа, привыкший ползать перед человеком высокопоставленным и смотреть на него с таким же

•благоговением, как египтянин на своих богов, как негр на свой

•фетиш, могут ли они глубоко быть тронуты таким стихом Корнеля: Считаешь ли ты себя чем-то, чтобы быть выше короля?

Подобные чувства должны им казаться безрассудными и преувеличенными; они не могут восхищаться их возвышенностью, не краснея в то же время за свою низость. Поэтому, если исключить небольшое число людей с возвышенным умом и характером, питающих

•еще к Корнелю разумное и сознательное уважение, остальные поклонники этого великого поэта восхищаются им, движимые не

•столько чувством, сколько предрассудками и доверием к чужому мнению.

Всякое изменение в форме правления или в нравах народа необходимо должно вести за собой переворот в его вкусах. В различные.эпохи одни и те же предметы производят различное впечатление са людей в зависимости от одушевляющих их страстей.

С чувствами людей дело обстоит так же, как с их идеями. Подобно тому как мы понимаем чужие идеи, только если они сходны с нашими, так и трогать нас, как говорит Салюстий, могут только страсти, которые мы сами испытываем в сильной степени.

Только тогда можно быть тронутым изображением какой-либо

•страсти, когда сам был во власти ее.

Представим себе, что встретились бы пастух Тирзис и Катилина я стали бы поверять друг другу обуревающие их чувства любви

•и честолюбия; они, наверное, не смогли бы передать друг другу впечатления от различных одушевляющих их страстей. Первый не понял

•бы, что может быть привлекательного в верховной власти, а второй — что лестного в победе над женщиной. Применяя этот приндщп к различным жанрам трагедии, я утверждаю, что во всех странах, жители которых не участвуют в управлении государственными.делами, где редко слышны слова отечество и гражданин, публике нравится в театре только изображение страстей, присущих частным

•людям, как, например, любви. Я не хочу сказать, что все люди так чувствуют; несомненно, что гордых и смелых людей, честолюбцев, политических деятелей, скупцов, стариков и деловых людей мало

•трогает изображение этой страсти; вот почему полный успех театральные пьесы имеют только в· республиканских государствах, где

 

==352

народное уважение концентрируется на ненависти к тиранам, любви к отечеству и свободе.

При всех других формах правления граждане не объединены общим интересом, различие же личных интересов необходимо должно препятствовать дружным аплодисментам. Рассчитывать на более или менее общий успех в этих странах можно, только изображая страсти, представляющие более или менее общий интерес для частных лиц. А несомненно, что из этого рода страстей наиболее широко распространена любовь, вызываемая природной потребностью. Поэтому в настоящее время во Франции Расина предпочитают Корнелю, который в другое время и в другой стране, как, например, в Англии, наверное, получил бы предпочтение.

Некоторого рода слабость характера, явившаяся необходимым последствием роскоши и перемены в наших нравах, лишает нас силы и душевной возвышенности и тем самым заставляет нас предпочитать комедии трагедиям, сводя последние к комедиям высокого стиля, в которых действие развивается в дворцах королей.

Счастливое усиление власти государя, разоружившее мятеж и принизившее буржуа, почти совершенно изгнало их с комической сцены; на ней остались только благовоспитанные и великосветские люди, которые занимают теперь место, принадлежавшее прежде людям простого звания, и которые в сущности современные буржуа.

Итак, мы видим, что в разные времена известные проявления ума производят весьма различное впечатление, однако всегда пропорциональное выгоде, связанной с их признанием. Эта общественная выгода весьма различна в различные эпохи и поэтому вызывает, как я это докажу, внезапное появление и исчезновение некоторых родов идей и произведений; таковы все религиозно-полемические произведения, пользовавшиеся в свое время известностью и успехом, а в настоящее время позабытые.

В самом деле, в эпоху, когда люди, разделенные различием верований, были проникнуты фанатическим духом, когда каждое вероисповедание, пылая желанием поддержать свои догматы, стремилось, при помощи оружия и доказательств, их распространить и заставить весь мир принять их, тогда полемические сочинения представляли общий интерес уже одним своим содержанием и потому были всеми ценимы; к тому же некоторые из них были написаны еретиками с чрезвычайным искусством и умом.

[...] Мне остается только показать, каким образом вследствие того же общественного интереса может сохраниться за некоторыми видами сочинений постоянное уважение во все времена, несмотря

на изменения, ежедневно совершающиеся в народных нравах, страстях и вкусах.

23 История эстетики, т. II

==353

Для этого надо вспомнить, что вид ума, наиболее уважаемый в известную эпоху в известной стране, часто бывает презираем в другом веке и в другой стране; что, следовательно, ум есть собственно то, что люди условились называть умом. Из этих условных соглашений одни преходящи, другие постоянны. Поэтому все различные проявления и виды ума можно свести к двум: кратковременная польза одних зависит от изменений, происшедших в торговле, форме правления, в страстях, занятиях и предрассудках народа,— этот вид есть, так сказать, медный ум; вечная, неизменная, независимая от нравов и различных форм правления польза других зависит от самой природы человека; следовательно, этот вид ума неизменен, его можно считать истинным умом, то есть наиболее желательным видом ума. Сведя таким образом все виды ума к двум видам, я буду различать и два рода литературных произведений.

Одни предназначены для того, чтобы иметь блестящий и быстрый успех, другие имеют успех прочный и продолжительный. Например, сатирический роман, в котором верно и зло будут описаны смешные стороны вельмож, несомненно, будет читаться всеми людьми низшего класса. Природа, которая запечатлела во всех сердцах чувство первоначального равенства, заложила вечный зародыш ненависти между знатными и незнатными людьми; поэтому эти последние схватывают с большим удовольствием и проницательностью самые тонкие черты смешных картин, на которых эти знатные люди изображены не заслуживающими своего привилегированного положения. Поэтому такого рода книги пользуются быстрым и блестящим успехом; но он не широк и не продолжителен; не широк потому, что он неизбежно ограничен страной, в которой эти смешные стороны существуют; не продолжителен потому, что мода, заменяющая непрестанно одну смешную манепу другою, изглаживает из памяти людей старые смешные манеры и описавших их авторов; и, наконец, потому, что злоба простонародья устает от созерцания одних и тех же смешных сторон и ищет в новых недостатках новых мотивов для оправдания своего презрения к знатным людям. Проявляемое ими в этом отношении нетерпение ускоряет упадок интереса к этого рода произведениям, известность которых часто скоротечнее тех смешных недостатков, которые они описывают.

Таков успех, выпадающий на долю сатирических романов. Их успех не может сравниться с успехом сочинения по этике или метафизике; желание научиться — более редко и менее живо, чем желание критиковать, и не может дать такого большого числа страстных читателей. К тому же как бы ясно ни были изложены принципы этих наук, они требуют значительного внимания, что также значительно понижает число читателей.

 

==354

Но хотя достоинство сочинения по этике или по метафизике осознается не так скоро, как достоинство сатирического произведения, зато оно пользуется более широким признанием; ибо такие трактаты, как произведения Локка или Николя, в которых не говорится ни об итальянце, ни о французе, ни об англичанине, но о человеке вообще, непременно находят читателей среди всех народов мира и сохраняют их во все времена. Книга, достоинство которой заключается в тонкости наблюдений над природой человека и вещей, никогда не перестает нравиться.

Сказанного мной достаточно, чтобы показать истинную причину различного рода оценки различных видов ума; если еще остаются какие-нибудь сомнения по этому вопросу, то можно сделать еще новые применения установленных здесь принципов и получить новые доказательства их истинности.

Допустим, например, что мы желаем узнать, сколь различен будет успех двух писателей, из которых один выделяется исключительно силой и глубиной своих мыслей, а другой умеет их удачно выражать. Согласно со сказанным мной, успех первого будет меньше, ибо существует гораздо больше ценителей тонкости, прелести, приятности выражения или оборота мысли и вообще всех красот стиля, чем ценителей красоты идей. Следовательно, такой изящный писатель, как Малерб, должен иметь успех более быстрый, чем широкий, и более блестящий, чем продолжительный. Тому есть два основания: во-первых, всякое сочинение теряет при переводе на другой язык свежесть и силу своего колорита и, следовательно, появившееся за границей, лишается тех достоинств стиля, которые, по моему предположению, составляли его главную прелесть; во-вторых, язык незаметно стареет, самые удачные обороты становятся, в конце концов, обычными, и книга, лишившись даже в той стране, где она была написана, красот, делавших ее приятной, доставляет своему автору только уважение по традиции.

Чтобы достигнуть полного успеха, необходимо, чтобы к красоте стиля присоединились выдающиеся идеи. Без этого литературное произведение не может выдержать испытания времени, особенно же испытания перевода, которые можно рассматривать как горнило, способное отделить чистое золото от мишуры. Этому недостатку идей, свойственному многим из наших старых поэтов, и следует приписать презрение, которое несправедливо питают к поэзии некоторые умные люди.

К сказанному мной прибавлю еще одно: среди произведений, пользующихся известностью во все времена и в различных странах, есть такие, которые представляют более живой и общий интерес для человечества и поэтому должны иметь более быстрый и больший

==355

 

успех. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить, что мало людей, которые не испытали бы какой-нибудь страсти; что большинство из них бывает меньше поражено глубиной идей, чем красотой описания страсти; что почти все из них больше чувствовали, чем видели, но больше видели, чем размышляли; что поэтому описание страстей должно быть вообще приятнее, чем описание предметов природы, а поэтическое описание этих предметов должно найти больше поклонников, чем философские сочинения. Что же касается последних, то так как люди вообще менее интересуются сведениями по ботанике, географии и изящным искусствам, чем сведениями Ό человеческом сердце, то философы, отличающиеся знанием человеческого сердца, должны быть вообще более известны и почитаемы, чем ботаники, географы и великие критики.

Теперь посмотрим, каковы должны быть произведения, которые с быстрым и блестящим успехом соединяют широкий и прочный успех.

Этот двойной успех имеют только те произведения, в которых, согласно моим принципам, автор сумел соединить мгновенную пользу с длительной; таковы некоторые виды поэм, романов, драматических произведений и нравственных и политических трактатов; относительно этих произведений следует заметить, что они вскоре утрачивают красоты, зависящие от нравов, предрассудков, времени и страны, в которой они написаны, и сохраняют в глазах потомков только ту единственную красоту, которая свойственна всем временам и странам; поэтому и Гомер должен казаться нам не таким привлекательным, каким он был для современных ему греков. Величина этой потери и, если смею сказать, этой утечки достоинства произведения зависит от того, насколько вечные красоты, которые входят в него и к которым обыкновенно примешиваются в разной пропорции временные красоты, берут более или менее верх над этими последними. Почему ученые женщины Мольера ценятся уже меньше, чем его «Скупой», «Тартюф» и «Мизантроп»? Никто не подсчитывал числа идей, заключающихся в каждой из этих пьес; никто, следовательно, не определял степени заслуживаемого ими уважения; но все чувствовали, что такая комедия,как«Скупой», успех которой основан на описании порока, вечно существующего и всегда вредного для людей, необходимо содержит в своих подробностях бесконечное множество красот, таких же вечных, как и удачно выбранный сюжет; напротив, такая комедия, как «Ученые женщины», успех которой покоится на преходящем смешном явлении, которая блещет только мгновенными красотами, более свойственными природе сюжета и, может быть, более способными произвести сильное впечатление на публику, не может сделать это впечатление столь же продолжительным. Поэтому-то у различных народов

==356

пьесы, изображающие характеры, пользуются большим успехом на сцене.

Заключение этой главы таково, что уважение, оказываемое различным проявлениям ума во все времена, пропорционально выгоде, связанной с этим уважением.

Глава XXX. О превосходстве некоторых народов в различных отраслях науки

[...] Причины нравственного порядка объясняют нам все различные, относящиеся к уму явления и показывают, что, подобно частичкам огня, скрытым в порохе и бездеятельным, пока искра не оживит их, ум остается бездействующим, пока страсти не приведут его в движение. Страсти способны превратить глупца в умного человека, и всем, что мы имеем, мы обязаны воспитанию.

Если бы гениальность была, как утверждают, даром природы, то почему же среди людей, исполняющих какую-либо должность, или среди людей, родившихся либо долго живших в провинции, нет ни одного прославившегося в искусствах — в поэзии, в музыке или живописи? Почему гениальность не могла бы заменить у должностных лиц потерю некоторого времени, требуемого для выполнения служебных обязанностей, а у провинциалов — беседы с образованными людьми, которых встречаешь только в столице? Почему великий человек обладает гениальностью лишь в той отрасли,'которую он долгое время изучал? Разве не видно из этого, что если он не обладает превосходством в других отраслях, то значит он и не имеет другого преимущества над остальными людьми, кроме привычки к прилежанию и научных методов? Почему, наконец, среди великих людей реже встречаются великие министры? Потому что ко множеству обстоятельств, необходимых для создания гения, нужно еще присоединить такие обстоятельства, которые помогли бы этому гениальному человеку подняться до должности министра. Но комбинация стечения обстоятельств обоего рода, весьма редкая у всех народов, является почти невозможной в странах, где заслуги сами по себе не приводят к высоким местам. Поэтому если исключить таких людей, как Ксенофонт, Сципион, Конфуций, Цезарь, Ганнибал, Ликург и, может быть, еще каких-нибудь пятьдесят государственных мужей, чей ум мог бы выдержать строгий экзамен, то все остальные — и среди них даже несколько весьма известных в истории и ознаменовавших себя громкими деяниями лиц — все же были, как бы ни восхваляли их ум, людьми весьма обыкновенными. Своей известностью они больше обязаны силе своего характера, чем силе ума. Несовершенные законодательства, посредственные

==357

и почти неизвестные сочинения, оставленные такими людьми, как Август, Тиберий, Тит, Антонин, Адриан, Мориц и Карл V, сочинения, написанные к тому же по вопросам, в которых они должны были быть знатоками, только подтверждают это мнение.

Общее заключение этого рассуждения то, что талант есть общее достояние, а условия, благоприятные для его развития, очень редки. Если позволительно сравнивать мирское со священным, то можно сказать, что здесь много званых и мало избранных.

Словом, умственное неравенство людей зависит и от формы правления в их стране, и от более или менее счастливой эпохи, в которую они родились, и от полученного ими воспитания, и от большего или меньшего желания выдвинуться и, наконец, от степени высоты и плодотворности тех идей, которые они сделали предметом своего изучения.

Таким образом, гениальные люди являются продуктом условий, в которых они находились. Поэтому все искусство воспитания состоит в том, чтобы ставить молодых людей в условия, способные развить в них зачатки ума и добродетели. Не любовь к парадоксу привела меня к этому выводу, но единственно желание людского счастья. Я понял, насколько хорошее воспитание может распространить просвещение, добродетель и, следовательно, счастье в обществе и насколько уверенность в том, что талант и добродетель суть простые дары природы, мешает успехам науки о воспитании и поощряет леность и небрежность. Исследуя с этой точки зрения власть природы и воспитания над нами, я заметил, что тем, чем мы являемся, мы обязаны воспитанию; на основании этого я решил, что долг гражданина сообщить истину, способную обратить внимание на средства для усовершенствования воспитания.

К. А. Г е л ь в е ц и и. Об уме. Пер. Э. Радлова. М., 1938, стр. 102—112, 264—265.

РАССУЖДЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ. О РАЗЛИЧНЫХ НАИМЕНОВАНИЯХ УМА Глава I. О гении

О гении писали многие авторы: большая часть из них видела в нем некое божественное пламя, вдохновение, энтузиазм, и такие метафоры принимали за определение.

Как бы ни были туманны такого рода определения, тем не менее та же самая причина, которая заставляет нас утверждать, что огонь горяч и включать в число его свойств то действие, какое он производит на нас, та же самая причина заставляет нас называть огнем все идеи

==358

и все чувства, способные расшевелить наши страсти и воспламенить их в нас.

Немногие поняли, что эти метафоры, применимые к гению известного рода, как, например, к поэтическому или ораторскому гению, неприменимы к гениям мысли, как-то: к Локку, к Ньютону.

Чтобы получить точное определение слова гений и вообще всех наименований, даваемых уму, необходимо подняться до идей более общих, а для этого очень внимательно прислушаться к суждениям общества. Общество равно ставит в ряды гениев Декарта, Ньютона, Локка, Монтескье, Корнеля, Мольера и других. Название гения, которое оно дает столь различным людям, очевидно, предполагает в них некое общее качество, характеризующее гений.

Чтобы распознать это качество, рассмотрим этимологию слова гений, потому что обыкновенно в этимологиях ясно выражаются те идеи, которые общество связывает со словами.

Слово гений происходит от gignere, gigno (я порождаю, я произвожу); оно всегда предполагает изобретение, и это единственное качество, принадлежащее всем различным гениям.

Изобретения или открытия бывают двоякого рода. Некоторыми из них мы обязаны случаю, как, например, открытием компаса, пороха и почти всеми открытиями в науке.

Существуют другие открытия, которыми мы обязаны гению: тут под словом «открытие» подразумевается новая комбинация, новое соотношение, замеченное между известными предметами или идеями. Название гения дается в том случае, если идеи, вытекающие из этого соотношения, образуют новое значительное целое, богаты истинами и полезны для человечества*. Темы же для наших размышлений почти всегда выбирает случай. Поэтому ему принадлежит большая доля в успехах великих людей, чем это предполагают, ибо случай доставляет великим людям более или менее интересные темы для их творчества; благодаря ему же они родятся в тот момент, когда они могут составить эпоху.

Чтобы пояснить слово эпоха, нужно заметить, что каждый изобретатель в каком-нибудь искусстве или в какой-нибудь науке, которую он, так сказать, извлекает из колыбели, всегда бывает превзойден другим талантливым человеком, следующим за ним в этой области, а этот второй—третьим и т. д., до тех пор, пока это искусство не достигнет известных успехов. Когда, наконец, это искусство дости-

Чтобы заслужить название гения, недостаточно новизны и необычайности идей; для этого нужно, кроме того, чтобы эти новые идеи были или прекрасными, пли общими, или особенно интересными Этим гениальное творение отличается от просто оригинальной работы, характеризуемой главным образом своей необычайностью.

==359

гает последней степени совершенства или, по крайней мере, той степени, которая позволяла бы констатировать это совершенство, тогда человек, возведший его на данную степень, получает название гения, хотя иногда он подвигает вперед данное искусство не так далеко, как его предшественники. Таким образом, недостаточно обладать гением для того, чтобы получить это название.

Начиная с трагедии страстей господних до поэтов Гарди и Ротру, кончая «Мариамной» Тристана, французский театр постепенно прошел бесконечные ступени совершенствования. Корнель родился в тот момент, когда степень совершенства, приданная им этому искусству, должна была составить эпоху: Корнель — гений *.

⇐ Предыдущая20212223242526272829Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: