 |
Этому можно помочь, разнообразя восприятия: душа отдается чувству, но не испытывает утомления. 6 глава
|
|
|
|
кондильяк
1715-1780
Этьен Бонно де Кондильяк — французский философ-материалист, непосредственный продолжатель Локка. «В своем произведении «Опыт о происхождении человеческих знаний»,— говорят о Кондильяке Маркс и Энгельс,— он развивал точку зрения Локка, доказывая, что не только душа, но и чувства, не только искусство создавать идеи, но и искусство чувственного восприятия являются делом опыта и привычки. От воспитания и внешних обстоятельств зависит поэтому всё развитие человека»*.
Заслугой Кондильяка является развитие идеи знака или сигнала для нашей психической жизни (общая мысль, присущая этой теории, была известна и раньше Кондильяка, начиная с номинализма средних веков). Автор «Опыта о происхождении человеческих знаний» (1746) исходит из того, что для человеческой мысли необходимы материальная опора, и такой опорой, заменяющей самый предмет, является знак, например слово. Достаточно услышать название одного из предметов внешнего мира, и мы представляем его себе, начинаем думать о нем. Посредством подобных знаков идеи связываются между собой, а люди вступают в духовное общение. Соответственно этому в психологии и эстетике Кондильяка большая роль отведена принципу выражения мысли посредством той или другой системы внешних сигналов. На этом основана, с его точки зрения, вся история культуры. Чтобы объясниться с другими людьми, человек должен подражать явлениям внешнего мира, вызывая в чужом сознании образы этих явлений. Первой системой подражания был язык жестов. Еще до того, как возникла артикулированная звуковая речь, люди уже общались между собой Посредством наглядного воспроизведения тех или других движений и криков. Эти знаки, в свою очередь, постепенно преобразовались в более условное, более вторичное подражание. Особенно удобным выразительным средством оказалось слово, знак определенного предмета или действия, поэтому система звуковой речи постепенно вытеснила более наглядный язык жестов.
|
|
|
К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 2, стр. 144. 22 История эстетики, т. II
==337
Из языка Кондильяк выводит происхождение всех искусств. Первоначальной целью танца было «способствовать передаче человеческих мыслей». Это — «танец жестов», пантомима. Впоследствии из него развился танец в собственном смысле слова, основанный на различных «па», выражающих состояния души. Первоначальная утилитарная основа здесь отступила на задний план, и танец стал источником удовольствия, средством для развлечения.
Источником поэзии является накопление образных форм, выражающих посредством подражания те или другие явления действительности. Так как простого слова было недостаточно, возникла своего рода словесная живопись, образующая насыщенный стиль первобытной поэзии, необходимой для того, чтобы заменить язык жестов — первое подражание жизни, первую систему знаков
Источником живописи, по Кондильяку, было изобразительное письмо: «Чтобы выразить идею человека или коня, изображали форму того или другого, и первое письмо было не чем иным, как простой живописью»*
В эстетике Кондильяка необходимо различать два момента. Мысль о том, что всякое искусство является «подражанием», то есть воспроизведением реального мира, является материалистической. Верно и то, что сознание зависит от общественных потребностей и условий, откуда следует утилитарный взгляд на происхождение художественного творчества. Что же касается теории знаков Кондильяка, то она несет на себе печать односторонности, связанной с философским наследием Локка. В ней без сомнения преувеличен момент условности, символизма человеческого познания. Роль символов в системе общения людей велика, но сами по себе эти символы имеют значение лишь, поскольку они непосредственно или в конечном счете отражают реальные явления действительности, являются изображениями. Теория знаков Кондильяка — один из примеров преувеличения роли условности, характерный для XVIII века, когда все общественные явления пытались вывести из договора, условий между людьми. Такая точка зрения является, конечно, неисторической. Она противоречит многим верным идеям и наблюдениям, заключенным в эстетике Кондильяка. К чести его, нужно сказать, что он лишь отчасти рассматривает знаки языка, поэзии, музыки, живописи, как условность в сознательном смысле этого слова, и нередко они выступают у него как стихийный продукт исторической жизни народов. Впрочем, сама история, в представлении Кондильяка, носит слишком прямолинейный характер и сводится к истории культуры. Значение языка в культурном р1звитии человечествч очерчено им во многих случаях правильно, однако его попытка вывести все виды искусства из потребности в общении и соответственно этому преувеличенная роль «выражения» в эстетике свидетельствуют об идеалистической слабости общественных взглядов Кондильяка.
|
|
|
Condillac. Essai sur l'origine des connaissance humaines. Oeuvres complètes, v. I, P., 1798, p. 416—417. -;.
==338
ОПЫТ О ПРОИСХОЖДЕНИИ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЗНАНИЙ
Глава VIII. О происхождении поэзии
§ 66. Если при возникновении языков просодия приближалась к пению, то стиль, чтобы воспроизвести ощутимые образы языка жестов, усвоил себе всякого рода фигуры и метафоры и таким образом уподобился настоящей живописи. Так, например, в языке жестов, чтобы внушить кому-нибудь идею испуганного человека, не существовало иного средства, как подражать крикам и движениям, вызванным ужасом.. Таким образом, когда хотели передать эту идею посредством членораздельных звуков, пользовались всеми средствами выражения, которые представляли ее в тех же чертах. Одно лишь слово, не способное ничего изобразить, было бы слишком слабо для непосредственной замены языка жестов. Этот язык до такой степени соответствовал грубости умов, что членораздельные звуки могли заменить его лишь поскольку при этом происходило нагромождение одних выражений на другие. К тому же сравнительная их скудость не позволяла говорить иным способом. Так как они редко создавали точное выражение, то заставить угадать какую-нибудь мысль можно было только посредством повторения идей, которые больше всего напоминали ее. Вот откуда происходит плеоназм: недостаток, который особенно свойствен древним языкам. Действительно, примеры плеоназмов весьма часто встречаются в древнееврейском. Лишь очень медленно выработалась привычка связывать с одним-единственным словом идеи, которые первоначально выражались посредством очень сложных жестов; распространенных выражений стали избегать лишь после того, как языки, став более богатыми, начали создавать точные и знакомые всем термины для всех идей, в которых возникала потребность. Точность стиля была достигнута гораздо раньше у народов севера. В силу своего холодного и флегматического темперамента они легче расставались со всем, что отзывалось языком жестов. В других же местах влияние этого способа передавать свои мысли сохранилось дольше. Даже ныне в южных частях Азии плеоназм считается условием изящества речи.
|
|
|
§ 67. При своем возникновении стиль был поэтическим, ибо он начал с того, что живописно передавал гдеи посредством наиболее ярких чувственных образов и к тому же был в высшей степени подчинен ритму; но по мере того как языки становились все богаче, язык жестов постепенно вышел из употребления, голос стал проявлять менее разнообразия, пристрастие к фигурам и метафорам по причинам, о которых я скажу ниже, мало-помалу ослабело,
==339
и стиль приблизился к нашей прозе. Однако писатели усвоили древний язык, ибо он был более живым и более способным запечатлеваться в памяти: это было единственным средством передать свои произведения потомству. Этому языку были приданы различные формы, были придуманы правила с целью усилить его гармонию, и он превратился в особый род искусства. Необходимость пользоваться им на долгое время внушила мысль, что сочинять надлежит исключительно стихами. До тех пор пока люди не имели письменных знаков для изложения своих мыслей, это мнение основывалось на том, что стихи заучиваются и запоминаются с большей легкостью. Однако предубеждение еще сохраняло эту мысль в силе, после того как вышеприведенное основание исчезло. Наконец, один философ, будучи не в состоянии подчиниться правилам поэзии, первый решился писать прозой *.
|
|
|
§ 68. Рифма, в отличие от размера, фигур и метафор, не ведет свое начало от самого рождения языка. Народы Севера, холодные и флегматичные, не могли сохранять столь же размеренную просодию, как другие народы, когда необходимость, введшая эту просодию в употребление, стала уже иной. Чтобы заменить просодию, народам Севера пришлось изобрести рифму.
§ 69. Не трудно себе представить, в силу какого развития поэзия превратилась в искусство. Люди заметили однообразные и правильные каденции, случайно возникавшие в речи; различные движения, вызываемые неравенством слогов, и приятное впечатление, производимое известными переливами голоса, сделались образцами сочетания частей и гармонии, из которых мало-помалу они извлекали все правила стихосложения. Таким образом, музыка и поэзия естественно родились вместе.
§ 70. Два эти искусства присоединили к себе еще искусство жеста, превосходившее их древностью и носившее название пляски. Отсюда мы можем сделать предположение, что во все времена и у всех народов можно было бы встретить какой-нибудь род пляски, музыки и поэзии. Римляне сообщают нам, что галлы и германцы имели своих музыкантов и поэтов; в наше время то же самое наблюдали у негров, караибов и ирокезов. Таким-то образом находят среди варваров зачатки искусств, достигших развитых форму культурных народов, причем эти искусства, предназначенные в настоящее время служить роскоши в наших городах, кажутся столь далекими от своих начал, что не так легко обнаружить их происхождение.
§ 71. Тесная взаимная связь этих искусств при их рождении является настоящей причиной, заставившей древних смешать их
Ферекид, с острова Скироса, считается первым, писавшим прозой.— Здесь и далее прим. Кондильяка.
К оглавлению
==340
под одним родовым названием. Термин музыка охватывает у них не только искусство, обозначаемое им в нашем языке, но еще сверх того искусство жеста, пляски, поэзии и декламации. Таким образом, именно этим объединенным искусствам следует приписывать большую часть воздействий, достигнутых музыкой, и в таком случае они не кажутся столь поразительными *.
§ 72. Можно ясно видеть, какова была цель первоначальной поэзии. При учреждении обществ люди не могли еще заниматься вещами, служившими исключительно для развлечения; потребности, заставлявшие их соединяться вместе, ограничивали их кругозор тем, что могло быть полезно или необходимо. Поэзией и музыкой занимались лишь для того, чтобы учить людей религии, законам и сохранить память о великих людях и тех услугах, которые они оказали обществу. Для этого не было более подходящего средства, точнее, это было единственное средство, которым можно было пользоваться, ибо письменность была еще неизвестна. Поэтому все памятники древности доказывают, что эти искусства, при своем рождении, были предназначены для наставления народов. Галлы и германцы пользовались ими для сохранения своей истории и своих законов, а у египтян и евреев они составляли в некотором роде часть религии. Вот почему древние требовали, чтобы главным предметом воспитания являлись занятия музыкой: я беру этот термин в полном объеме, который они ему придавали. Римляне считали музыку необходимой для всех возрастов, ибо, по их мнению, она преподавала то, что надлежало выучить детям и что уже сложившиеся люди должны были знать. Что же касается греков, то быть невежественным в музыке казалось им столь постыдным, что музыкант и ученый представляли для них одно и то же, и на их языке для обозначения невежды употреблялось название человека, несведующего в музыке. Греческий народ не допускал мысли о том, что это искусство — изобретение людей; он верил в то, что инструменты, особенно вызывавшие его изумление, были даром богов. Обладая более богатым воображением, чем мы, этот народ был более восприимчив к гармонии: к тому же, почитание, которое он оказывал законам, религии и великим людям, прославляемым в его песнях, перешло и на музыку, поскольку она сохраняла легенды о них.
|
|
|
§ 73. После того как просодия и стиль стали проще, проза все более и более удалялась от поэзии. С другой стороны, ум достиг известного прогресса, вследствие чего поэзия обогатилась более свежими образами; благодаря этому она удалилась также от обыч-
, например, рассказывают, что музыка Терпандра успокоила возниятеж; однако эта музыка не была простым пением, это были стихи,
| Так кавший мятеж; однако эта которые декламировалпоэт. |
==341
ного языка, стала менее доступна народу и менее способна быть средством воспитания.
К тому же, факты, законы и все вещи, о которых людям надлежало знать, столь сильно умножились, что память оказывалась слишком слабой для подобного бремени; общества увеличились до такой степени, что обнародование законов лишь с трудом могло дойти до всех граждан. Поэтому для наставления народа понадобилось прибегнуть к какому-либо новому способу. Тогда-то и была придумана письменность: ниже я покажу успехи ее развития.
При появлении этого нового искусства поэзия и музыка начали изменять свой предмет; та и другая одинаково направились на полезное и на приятное и, в конце концов, ограничились почти только предметами чистого развлечения. Чем менее они стали необходимы, тем более стала они искать поводов нравиться как можно больше, и обе сделали значительные успехи.
Музыка и поэзия, до тех пор нераздельные, после своего усовершенствования начали обособляться на два различных искусства; однако тех, которые первыми отважились разделить их, стали упрекать в злоупотреблении. Действие, которое они могли производить, не оказывая друг другу взаимной поддержки, еще не было в достаточной степени ощутимо, люди не предвидели их возможного развития в будущем, к тому же это новое применение слишком противоречило общепринятому. Выступая против такого применения, ссылались на древность, как это сделали бы мы, ибо древность никогда не пользовалась этими искусствами одним без другого; отсюда делали вывод, что песни без слов или стихи, не предназначенные к тому, чтобы их пели, представляли нечто слишком странное, чтобы когда-либо достигнуть успеха; но, когда опыт доказал обратное, философы стали опасаться, как бы эти искусства не вызвали расслабления нравов. Они воспротивились их успехам и привели в свидетельство также древность, которая никогда не пользовалась этими искусствами ради чистого развлечения. Таким образом, музыке и поэзии пришлось преодолеть немало препятствий, прежде чем они изменили свою цель и были выделены каждая в особое искусство.
§ 74. Само собой напрашивается предположение, что предрассудок, требующий от нас преклонения перед древностью, возник во втором поколении людей. Чем более мы невежественны, тем сильнее наша нужда в руководителях, и тем более мы бываем склонны думать, что люди, жившие раньше нас, делали прекрасно все, что они делали, и что нам остается только им подражать. Несколько веков практического опыта, несомненно, должны были бы избавить нас от этого предрассудка.
==342
К тому, чего не может сделать разум, вынуждают время и обстоятельства, однако часто лишь для того, чтобы ввергнуть в совершенно противоположные предрассудки. Такое именно замечание можно сделать по поводу поэзии и музыки. В то время как наша просодия упростилась до своего современного вида, два эти искусства, музыка и поэзия, разошлись между собою так далеко, что проект соединить их на одной сцене всем вообще показался смешным, да и теперь еще остается смешным и странным — в глазах многих лиц, рукоплещущих его выполнению.
§ 75. Цель первых поэтических произведений показывает нам, каков был их характер. По всей вероятности, они воспевали религию, законы и героев только для того, чтобы пробудить в гражданах чувства любви, восхищения, соревнования. Это были псалмы, песнопения, оды и героические песни. Что касается эпических и драматических поэм, они стали известны позднее. Заслуга их изобретения принадлежит грекам, а историю их писали столь часто, что она известна всякому.
§ 76. О стиле первых поэтических произведений можно судить
но общему духу первобытных языков.
Во-первых, обыкновение подразумевать слова было в них весьма распространено. Доказательством этого является еврейский язык, причина же заключается в следующем: Вызванный необходимостью обычай смешивать язык жестов и язык членораздельных звуков существовал еще долго после того, как эта необходимость исчезла, в особенности у народов, обладавших более живым воображением, как, например, у восточных народов. Вот по какой причине в новизне какого-нибудь слова люди хорошо понимали друг друга как не употребляя его, так и употребляя. Таким образом его охотно опускали, чтобы более живо выразить свою мысль или чтобы заключить ее в размер стиха. Эта вольность считалась тем более допустимой, что поэзия была предназначена для пения и не могла еще подвергнуться записи, а потому тон речи и жест являлись заменой опущенного слова. Но когда, в силу долгой привычки, какое-либо имя существительное становилось самым. естественным обозначением идеи, то было не легко его заменить. Вот почему, опускаясь от древних языков к более новым, мы заметим, что обычай подразумевать слова становится все менее допустимым. Наш язык до такой степени отвергает этот обычай, что можно иной раз сказать — он питает недоверие к нашей проницательности.
§ 77. Во-вторых, точность и определенность не могли быть известны первым поэтам. Таким образом, чтобы наполнить размер стихов, в них часто вставляли ненужные слова или повторяли то же самое
==343
на разные лады, что явилось новой причиной частых плеоназмов в древних языках.
§ 78. Наконец, поэзия была чрезвычайно образна и метафорична; ибо, как уверяют, в восточных языках даже проза допускает такие образы, которые латинская поэзия употребляет лишь изредка. Таким образом, ни у кого энтузиазм не вызывал такого хаоса, как у восточных поэтов, ибо у них страсти проявлялись в таких красках, которые нам показались бы преувеличенными. Тем не менее я не знаю, в праве ли мы порицать их за это. Они не чувствовали вещи так же, как мы, и потому они не должны были выражать их тем же способом. Чтобы оценить их произведения, следовало бы рассмотреть темперамент наций, для которых они писали. Много говорят о прекрасной природе; более того, не существует культурного народа, который не старался бы во что бы то ни стало подражать ей; однако каждый думает, что образец ее заключается в его собственной манере чувствовать. Не должно удивляться, что мы с таким трудом узнаем ее, ибо она слишком часто меняет свое лицо или, по крайней мере, слишком часто принимает облик каждой страны. Я даже не знаю, не чувствуется ли в том, как я говорю здесь о прекраснои природе, оттенок, который она принимает с некоторых пор во Франции.
§ 79. Поэтический стиль и обычная речь, расходясь друг с другом, оставили между собой срединное пространство, в котором возникло красноречие и от которого это последнее отклонялось, чтобы приблизиться либо к тону поэзии, либо к тону простого разговора. От разговора красноречие отличается лишь тем, что оно отбрасывает все выражения, лишенные известной степени благородства, а от поэзии тем, что оно не подчиняется размеру, и тем, что, сообразно характеру языков, в нем не допускаются некоторые фигуры и обороты, допустимые в поэзии. Впрочем, два эти искусства иногда смешиваются настолько, что нет возможности их различить.
Condillac. Essai sur l'origine des connaissances humaines. Oeuvres complètes, v. I, section 1. Pans 1798, p. 347—361. Пер. Л. Рейнгардт·*
Глава X. Откуда черпает воображение те прелести, которыми оно украшает истину
§ 89. Воображение заимствует эти прелести по своему праву похищать у природы все самое радостное и приятное, дабы сделать красивее изображаемый им предмет. Ничто ему не чуждо, все становится ему свойственным, поскольку это может придать ему больше блеска. Оно подобно пчеле, превращающей в свое сокровище самые
==344
прекрасные цветы сада. Оно подобно кокетке, которая объят» лишь одним желанием нравиться и больше считается со своим капризом, чем с разумом [...]. Хотя воображение наше искажает все,. к чему прикасается, оно часто преуспевает, ежели стремится только· понравиться, но, пожелай оно большего, и оно потерпит неудачу. Его владычество кончается там, где оно сталкивается с анализом.
§ 90. Воображение заимствует не только у природы, но также· у самых нелепых и смехотворных домыслов, лишь бы предрассудки допускали их. Неважно, что эти домыслы ошибочны, если мы склонны считать их верными. Для воображения весьма пленительны прикрасы, но оно отнюдь не восстает против истины. Любые его вымыслы хороши, когда они сообразны с природой наших познаний или наших предубеждений, но стоит ему отвлечься, как оно порождает лишь противоестественные и вздорные идеи. Я полагаю, что именно поэтому так верна мысль, выраженная Депрео: «Лишь истина прекрасна, лишь истина любезна. Она должна царить повсюду, и даже в басне должна царить».
Действительно, истина принадлежит басне: не потому что все вещи в ней именно таковы, какими она их нам представляет, а потому,. что она показывает их в образах, ясных и привычных, а следовательно, нравящихся нам, но не вводящих в заблуждение.
§ 91. Лишь истина прекрасна, однако не все истинное прекрасно. Для того чтобы это исправить, воображение сочетает правду с представлениями, наиболее способными ее приукрасить, и создает таким. образом одно целое, в котором ощущаются сила и приятность.
Поэзия дает тому несметные примеры. Мы здесь видим, как вымысел, который без правды был бы нередко смехотворен, украшает правду, которая без вымысла была бы нередко холодна. Такое сочетание всегда нравится, лишь бы украшения были подобраны с разбором и разумно расположены. Воображение — то же для истины,. что наряд для прекрасной женщины: он должен помочь ей подчеркнуть все присущие ей достоинства [...].
Там же, стр. 135—138. Пер. С. Витман **
ТРАКТАТ ОБ ОЩУЩЕНИЯХ
О СУЖДЕНИЯХ, КОТОРЫЕ ПРЕДСТАВЛЕННЫЙ САМОМУ СЕБЕ ЧЕЛОВЕК МОЖЕТ СОСТАВИТЬ НАСЧЕТ БЛАГА И КРАСОТЫ, ЗАКЛЮЧЕННЫХ В ВЕЩАХ
Слова благо и красота выражают качества, благодаря которым вещи содействуют нашим удовольствиям. Следовательно, всякое
==345
чувствующее существо обладает относительными соответствующими ему идеями блага и красоты.
Действительно мы называем благом все то, что нравится нашему обонянию или вкусу, и красивым все то, что нравится зрению, слуху и осязанию.
Благо, добро и красота соотносительны также со страстями или духом. То, что льстит страстям — хорошо; то, что нравится духу — красиво; а то, что нравится одновременно страстям и духу— и хорошо и красиво.
Наша статуя * знакома с приятными запахами и вкусами и с предметами, льстящими ее страстям; следовательно, она обладает идеей блага. Она знакома также с предметами, которые она видит, слышит, осязает и которые ее дух воспринимает с удовольствием; следовательно, она обладает также идеей красоты.
Отсюда следует, что благо и красота не абсолютны; они относительны, соответствуя характеру того, кто судит о них, и тонкости его восприятия **.
Благо и красота поддерживают взаимно друг друга. Статуя.замечает персик, нравящийся ей яркостью своей окраски; он в ее глазах красив. Тотчас в ее воображении всплывает вкус его, и она начинает глядеть на него с большим удовольствием; персик от этого становится красивее.
Статуя отведывает персик, и тотчас же удовольствие от вида его примешивается к удовольствию от вкуса, и он становится от этого еще лучше.
Польза усиливает благо и красоту вещей. Плоды, которые мы находим хорошими и красивыми в силу одного только удовольствия видеть и вкушать их, становятся лучшими и более красивыми, когда мы думаем о том, что они могут восстановить наши силы.
Новизна и редкость предмета тоже усиливают благо и красоту, ибо удивление, вызываемое хорошим и красивым самим по себе предметом, в соединении с трудностью обладать им увеличивает удовольствие от него.
Благо и красота вещей заключаются или в одной только идее или во множестве идей, имеющих между собой известные взаимо-
В «Трактате об ощущениях» Кондильяк исходит из определенной модели познающего человека, прибегая к образу статуи, которую он затем наделяет способностями чувствования ^осязанием, зрением, слухом и т д — Прим ред цитируемого издания
* Не следует упускать из виду заголовка этой главы Мы рассматриваем человека, живущего в одиночестве, и мы не исследуем блага и красоты вещей, мы исследуем только его суждения о них Не все то, что он будет считать хорошим, окажется морально хорошим, и точно так же не все то, что он будет считать красивым, окажется действительно красивым — Прим Кондилъяка.
==346
отношения. Один вкус, один запах могут быть хорошими, свет красив, один отдельный звук может быть красив, но когда имеется множество идей, то предмет тем лучше или красивее, чем отчетливее мы различаем эти идеи и чем лучше мы замечаем их взаимоотношения, ибо тогда мы наслаждаемся с большим удовольствием. Плод, в котором мы различаем несколько одинаковых приятных вкусов, лучше, чем плод, обладающий только одним из этих вкусов; предмет, различные цвета которого взаимно усиливают блеск друг друга, красивее простого цвета.
Органы осязания могут охватывать отчетливо лишь определенное число ощущений; дух может сравнивать одновременно лишь определенное число идей; слишком большое количество их порождает хаос. Оно вредит удовольствию, а следовательно, благу и красоте вещей.
Небольшое количество ощущений или идей сливаются между собой, «ели же одно ощущение или одна идея чрезмерно господствует над другими, то последние вытесняются. Поэтому для большего блага я красоты необходимо, чтобы сочетание их происходило в известной пропорции.
Преимуществом охватывать большее количество идей и соотношений наша статуя обязана деятельности своих органов и своего духа. Таким образом, хорошее и красивое соотносительны также и с тем, как наша статуя научилась пользоваться своими способностями. Какая-нибудь вещь, бывшая в свое время очень хорошей или очень красивой, перестает быть таковой, между тем как другая вещь, на которую она не обращала никакого внимания, станет очень хорошей или очень красивой.
В этом случае, как и во всех других, статуя будет судить лишь по отношению к себе. Сперва она выбирает свои модели среди предметов, непосредственно способствующих ее благополучию, затем она начинает судить о других предметах по этим моделям, и они кажутся ей более красивыми, когда они особенно похожи на эти модели, ибо после этого сравнения она находит в них удовольствие, которого она не испытывала до тех пор. Так, например, отягощенное плодами дерево нравится ей и делает для нее приятным вид другого дерева, которое не имеет плодов, но несколько похоже на первое.
| >t |
Кондильяк. Трактат об ощущениях. Пер. Е. Ситковского. М., 1935, стр. 240—242. Новая редакция И. Лилеевой (по изд. Etienne Bonnot de Condillac. Oeuvres complètes, v. 4 P., 1803)*·
==347
ГЕЛЬВЕЦИЙ
1715-1771
Клод Андриан Гельвеций — один из великих деятелей французского Просвещения, философ-материалист, оказавший громадное влияние на общественную мысль и художественную литературу второй половины XVIII — начала XIX века.
В отличие от других просветителей главное внимание Гельвеция было обращено не на физическую природу, а на человека — общественную жизнь нравственные понятия, психологию и эстетику. Как представитель старого домарксовского материализма, Гельвеций, разумеется, не мог подняться до мате-риалистического понимания истории, оставаясь в пределах буржуазного кругозора, в своих общественных взглядах отдавая дань идеализму. Тем не менее в книге Гельвеция «Об уме» (1758) и в изданном посмертно сочинении «О человеке» содержится немало глубоких мыслей и приближений к материалистическому взгляду на взаимоотношения людей в обществе и в личной жизни. Гельвеций оказал большое влияние на Стендаля; его, по-видимому, внимательно читал А. С. Пушкин.
Исходным пунктом этики и эстетики Гельвеция является реальный человек имеющий свои физические потребности, влечения, движимый страстью и материальным интересом. С этой точки зрения Гельвеций отвергает религиозную мораль самоотречения, показывая, что люди, предъявляющие к другим непомерно большие нравственные требования, обыкновенно сами стремятся к собственным узким целям, прикрывая их лицемерной моралью аскетизма. Для Гельвеция человек — естественное существо, и это не только источник его слабости, но и основа его духовных достижений. Интересы являются движущей силой всех человеческих поступков, без страсти не совершается ничего великого Важно только, чтобы интересы людей совпадали с интересами общества. В этом случае человек сам захочет соблюдать правила общежития, и добро явится естественным следствием страстного желания самих заинтересованных людей. Совершенно очевидна связь морали Гельвеция с утопическим социализмом как в XVIII веке, так и в первой половине следующего столетия. Фурье в основном исходит из теории страстей Гельвеция
|
|
|
