Знак, означаемое, означающее

Многие полагают, что язык есть по существу номенклатура, то есть перечень названий, соответствующих каждое одной опреде­ленной вещи. Например:

Такое представление может быть подвергнуто критике во многих отношениях. Оно предполагает наличие уже готовых понятий, пред­шествующих словам (см. стр. 144 и сл.); оно ничего не говорит о том, какова природа названия — звуковая или психическая, ибо слово arbor может рассматриваться и под тем и под другим углом зрения; наконец, оно позволяет думать, что связь, соединяющая название с вещью, есть нечто совершенно простое, а это весьма далеко от ис­тины. Тем не менее такая упрощенная точка зрения может прибли­зить нас к истине, ибо она свидетельствует о том, что единица языка есть нечто двойственное, образованное из соединения двух компо­нентов.

Рассматривая акт речи, мы уже выяснили (см. стр. 49 и сл.), что обе стороны языкового знака психичны и связываются в нашем мозгу ассоциативной связью. Мы особенно подчеркиваем этот мо­мент.

Языковой знак связывает не вещь и ее название, а понятие и аку­стический образ *. Этот последний является не материальным зву­чанием, вещью чисто физической, а психическим отпечатком зву­чания, представлением, получаемым нами о нем посредством наших органов чувств; акустический образ имеет чувственную природу, и если нам случается называть его «материальным», то только по этой причине, а также для того, чтобы противопоставить его второму члену ассоциативной пары — понятию, в общем более абстрактному.

Психический характер наших акустических образов хорошо об­наруживается при наблюдении над нашей собственной речевой прак­тикой. Не двигая ни губами, ни языком, мы можем говорить сами с собой или мысленно повторять стихотворный отрывок. Именно потому, что слова языка являются для нас акустическими образами, не следует говорить о «фонемах», их составляющих. Этот термин, подразумевающий акт фонации, может относиться лишь к произно­симому слову, к реализации внутреннего образа в речи. Говоря о звуках и слогах, мы избежим этого недоразумения, если только будем помнить, что дело идет об акустическом образе.

Языковой знак есть, таким образом, двусторонняя психическая сущность, которую можно изобразить следующим образом:

Оба эти элемента теснейшим образом связаны между собой и предполагают друг друга. Ищем ли мы смысл латинского arbor

или, наоборот, слово, которым римлянин обозначал понятие «дере­во», ясно, что только сопоставления типа

кажутся нам соответствующими действительности, и мы отбрасыва­ем всякое иное сближение, которое может представиться воображе­нию.

Это определение ставит важный терминологический вопрос. Мы называем знаком соединение понятия и акустического образа, но в общепринятом употреблении этот термин обычно обозначает только акустический образ, например слово arbor и т. д. Забывают, что если arbor называется знаком, то лишь постольку, поскольку в него вклю­чено понятие «дерево», так что чувственная сторона знака предпола­гает знак как целое.

Двусмысленность исчезнет, если называть все три наличных понятия именами, предполагающими друг друга, но вместе с тем взаимно противопоставленными. Мы предлагаем сохранить слово знак для обозначения целого и заменить термины понятие и аку­стический образ соответственно терминами означаемое и означаю- щее\ последние два термина имеют то преимущество, что отмечают противопоставление, существующее как между ними самими, так и между целым и частями этого целого. Что же касается термина «знак», то мы довольствуемся им, не зная, чем его заменить, так как обиходный язык не предлагает никакого иного подходящего тер­мина.

Языковой знак, как мы его определили, обладает двумя свойст­вами первостепенной важности. Указывая на них, мы тем самым фор­мулируем основные принципы изучаемой нами области знания.

§ 2. Первый принцип: произвольность знака

Связь, соединяющая означающее с означаемым, произвольна; поскольку под знаком мы понимаем целое, возникающее в резуль­тате ассоциации некоторого означающего с некоторым означаемым, то эту же мысль мы можем выразить проще: языковой знак про­изволен.

Так, понятие «сестра» не связано никаким внутренним отноше­нием с последовательностью звуков s-ce:-r, служащей во французском языке ее означающим; оно могло бы быть выражено любым другим сочетанием звуков; это может быть доказано различиями между язы­ками и самим фактом существования различных языков: означаемое «бык» выражается означающим b-ce-f (франц. bceuf) по одну сторону языковой границы и означающим o-k-s (нем. Ochs) по другую сто­рону ее.

Принцип произвольности знака никем не оспаривается; но часто гораздо легче открыть истину, нежели указать подобающее ей мес­то. Этот принцип подчиняет себе всю лингвистику языка; следствия из него неисчислимы. Правда, не все они обнаруживаются с первого же взгляда с одинаковой очевидностью; их можно открыть только после многих усилий, но именно благодаря открытию этих послед­ствий выясняется первостепенная важность названного принципа.

Заметим мимоходом: когда семиология сложится как наука, она должна будет поставить вопрос, относятся ли к ее компетенции способы выражения, покоящиеся на знаках, в полной мере «ес­тественных», как, например, пантомима. Но даже если семиология включит их в число своих объектов, все же главным предметом ее рассмотрения останется совокупность систем, основанных на произ­вольности знака. В самом деле, всякий принятый в данном обществе способ выражения в основном покоится на коллективной привычке или, что то же, на соглашении. Знаки учтивости, например, часто характеризуемые некоторой «естественной» выразительностью (вспомним о китайцах, приветствовавших своего императора девя­тикратным падением ниц), тем не менее фиксируются правилом; именно это правило, а не внутренняя значимость обязывает нас при­менять эти знаки. Следовательно, можно сказать, что знаки, целиком произвольные, лучше других реализуют идеал семиологического под­хода; вот почему язык — самая сложная и самая распространенная из систем выражения — является вместе с тем и наиболее характер­ной из них; в этом смысле лингвистика может служить моделью (patron general) для всей семиологии в целом, хотя язык — только одна из многих семиологических систем.

Для обозначения языкового знака, или, точнее, того, что мы на­зываем означающим, иногда пользуются словом символ. Но поль­зоваться им не вполне удобно именно в силу нашего первого прин­ципа. Символ характеризуется тем, что он всегда не до конца произ­волен; он не вполне пуст, в нем есть рудимент естественной связи между означающим и означаемым. Символ справедливости, весы, нельзя заменить чем попало, например колесницей.

Слово произвольный также требует пояснения. Оно не должно пониматься в том смысле, что означающее может свободно выбирать­ся говорящим (как мы увидим ниже, человек не властен внести даже малейшее изменение в знак, уже принятый определенным языковым коллективом); мы хотим лишь сказать, что означающее немотивировано, то есть произвольно по отношению к данному означаемому, с которым у него нет в действительности никакой естественной связи.

Отметим в заключение два возражения, которые могут быть вы­двинуты против этого первого принципа.

5. В доказательство того, что выбор означающего не всегда про­изволен, можно сослаться на звукоподражания. Но ведь звукопод­ражания не являются органическими элементами в системе языка. Число их к тому же гораздо ограниченней, чем обычно полагают. Такие французские слова, как fouet «хлыст», glas «колокольный звон», могут поразить ухо суггестивностью своего звучания, но до­статочно обратиться к их латинским этимонам (fouet от fagus «бук», glas от classicum «звук трубы»), чтобы убедиться в том, что они пер­воначально не имели такого характера: качество их теперешнего звучания, или, вернее, приписываемое им теперь качество, есть случайный результат фонетической эволюции.

Что касается подлинных звукоподражаний типа буль-буль, тик- так, то они не только малочисленны, но и до некоторой степени про­извольны, поскольку они лишь приблизительные и наполовину условные имитации определенных звуков (ср. франц. ouaoua, но нем. wauwau «гав! гав!»). Кроме того, войдя в язык, они в большей или меньшей степени подпадают под действие фонетической, морфо­логической и всякой иной эволюции, которой подвергаются и все остальные слова (ср. франц. pigeon «голубь», происходящее от народно-латинского pipio, восходящего в свою очередь к звукоподра­жанию),— очевидное доказательство того, что звукоподражания утратили нечто из своего первоначального характера и приобрели свойство языкового знака вообще, который, как уже указывалось, немотивирован.

6. Что касается междометий, весьма близких к звукоподража­ниям, то о них можно сказать то же самое, что говорилось выше о звукоподражаниях. Они также ничуть не опровергают нашего тезиса о произвольности языкового знака. Весьма соблазнительно рассматривать междометия как непосредственное выражение реаль­ности, так сказать продиктованное самой природой. Однако в от­ношении большинства этих слов можно доказать отсутствие необ­ходимой связи между означаемым и означающим. Достаточно сравнить соответствующие примеры из разных языков, чтобы убе­диться, насколько в них различны эти выражения (например, франц. aYe! соответствует нем. аи! «ой!»). Известно к тому же, что многие междометия восходят к знаменательным словам (ср. франц. diable! «черт возьми!» при diable «черт», mordieu! «черт возьми!» из mort Dieu букв, «смерть бога» и т. д.).

Итак, и звукоподражания и междометия занимают в языке вто­ростепенное место, а их символическое происхождение отчасти спорно.