Второй принцип: линейный характер означающего

 

Означающее, являясь по своей природе воспринимаемым на слух, развертывается только во времени и характеризуется заимст­вованными у времени признаками: а) оно обладает протяженностью и б) эта протяженность имеет одно измерение — это линия.

Об этом совершенно очевидном принципе сплошь и рядом не упо­минают вовсе, по-видимому, именно потому, что считают его черес­чур простым, между тем это весьма существенный принцип и послед­ствия его неисчислимы. Он столь же важен, как и первый принцип. От него зависит весь механизм языка (см. стр. 155). В противопо­ложность означающим, воспринимаемым зрительно (морские сиг­налы и т. п.), которые могут комбинироваться одновременно в не­скольких измерениях, означающие, воспринимаемые на слух, рас­полагают лишь линией времени; их элементы следуют один за дру­гим, образуя цепь. Это их свойство обнаруживается воочию, как только мы переходим к изображению их на письме, заменяя после­довательность их во времени пространственным рядом графических знаков.

В некоторых случаях это не столь очевидно. Если, например, я делаю ударение на некотором слоге, то может показаться, что я кумулирую в одной точке различные значимые элементы. Но это иллюзия; слог и его ударение составляют лишь один акт фонации: внутри этого акта нет двойственности, но есть только различные противопоставления его со смежными элементами (см. по этому поводу стр. 163).

 

Глава II

 

НЕИЗМЕНЧИВОСТЬ И ИЗМЕНЧИВОСТЬ ЗНАКА

Неизменчивость знака

 

Если по отношению к выражаемому им понятию означающее представляется свободно выбранным, то, наоборот, по отношению к языковому коллективу, который им пользуется, оно не свободно, а навязано. У этого коллектива мнения не спрашивают, и выбранное языком означающее не может быть заменено другим. Этот факт, ка­жущийся противоречивым, можно было бы, грубо говоря, назвать «вынужденным ходом». Языку как бы говорят: «Выбирай!», но тут же добавляют: «...вот этот знак, а не другой!». Не только отдельный человек не мог бы, если бы захотел, ни в чем изменить сделанный уже языком выбор, но и сам языковой коллектив не имеет власти ни над одним словом; общество принимает язык таким, какой он есть (telle qu’elle).

Таким образом, язык не может быть уподоблен просто договору; именно с этой стороны языковой знак представляет особый интерес для изучения, ибо если мы хотим показать, что действующий в кол­лективе закон есть нечто, чему подчиняются, а не свободно прини­мают, то наиболее блестящим подтверждением этому является язык.

Рассмотрим, каким же образом языковой знак не подчиняегся нашей воле, и укажем затем на вытекающие из этого важные след­ствия.

Во всякую эпоху, как бы далеко в прошлое мы ни углублялись, язык всегда выступает как наследие предшествующей эпохи. Не­трудно себе представить возможность в прошлом акта, в силу ко­торого в определенный момент названия были присвоены вещам, то есть в силу которого было заключено соглашение о распределении определенных понятий по определенным акустическим образам, хотя реально такой акт никогда и нигде не был засвидетельствован. Мысль, что так могло произойти, подсказывается нам лишь нашим очень острым чувством произвольности знака.

Фактически всякое общество знает и всегда знало язык только как продукт, который унаследован от предшествующих поколений и который должен быть принят таким, как он есть. Вот почему во­прос о происхождении языка не так важен, как это обычно думают. Такой вопрос не к чему даже ставить; единственный реальный объект лингвистики — это нормальная и регулярная жизнь уже сложив­шегося языка. Любое данное состояние языка всегда есть продукт исторических факторов, которые и объясняют, почему знак неиз­менчив, то есть почему он не поддается никакой произвольной за­мене.

Но утверждение, что язык есть наследие прошлого, решительно ничего не объясняет, если ограничиться только этим. Разве нельзя изменить в любую минуту существующие законы, унаследованные от прошлого?

Высказав такое сомнение, мы вынуждены, подчеркнув социаль­ную природу языка, поставить вопрос так, как если бы мы его ста­вили в отношении прочих общественных установлений. Каким обра­зом передаются эти последние? Таков более общий вопрос, покры­вающий и вопрос о неизменчивости. Прежде всего надо выяснить, какой степенью свободы пользуются прочие общественные установ­ления; мы увидим, что в отношении каждого из них баланс между навязанной обществу традицией и свободной от традиции деятель­ностью общества складывается по-разному. Затем надо выяснить, почему для данного общественного установления факторы первого рода более или, наоборот, менее действенны, чем факторы второго рода. И наконец, обратившись вновь к языку, мы должны спросить себя, почему исторический фактор преемственности господствует в нем полностью и исключает возможность какого-либо общего и внезапного изменения.

В ответ на этот вопрос можно было бы выдвинуть множество ар­гументов и указать, например, на то, что изменения языка не свя­заны со сменой поколений, которые вовсе не накладываются одно на другое наподобие ящиков комода, но перемешаны между собой и проникают одно в другое, причем каждое из них включает лиц различных возрастов. Можно было бы указать и на то, как много усилий требуется при обучении родному языку, чтобы прийти к вы­воду о невозможности общего изменения его. Можно было бы доба­вить, что рефлексия не участвует в пользовании тем или другим языком: сами говорящие в значительной мере не осознают законов языка, а раз они их не осознают, то каким же образом они могут их изменить? Допустим, однако, что говорящие относились бы созна­тельно к языковым фактам; тогда следовало бы напомнить, что эти факты не вызывают критики со стороны говорящих в том смысле, что каждый народ в общем доволен доставшимся ему языком.

Все эти соображения не лишены основания, но суть не в них: мы предпочитаем нижеследующие, более существенные, более пря­мые соображения, от которых зависят все прочие.

5. Произвольность знака. Выше мы приняли допущение о теоретической возможности изменения языка. Углубляясь в вопрос, мы видим, что в действительности сама произвольность знака защищает язык от всякой попытки сознательно изменить его. Гово­рящие, будь они даже сознательнее, чем есть на самом деле, не могли бы обсуждать вопросы языка. Ведь для того чтобы подвергать об­суждению какую-либо вещь, надо, чтобы она отвечала какой-то ра­зумной норме. Можно, например, спорить, какая форма брака ра­циональнее — моногамия или полигамия, и приводить доводы в пользу той или другой. Можно также обсуждать систему символов, потому что символ связан с обозначаемой вещью рационально (см. стр. 101); в отношении же языка, системы произвольных знаков, не на что опереться. Вот почему исчезает всякая почва для обсуж­дения: ведь нет никаких оснований для того, чтобы предпочесть оз­начающее soeur означающему sister для понятия «сестра» и означаю­щее Ochs означающему bceuf для понятия «бык».

6. Множественность знаков, необходимых в любом языке. Значение этого обстоятельства немаловажно. Система письма, со- стоящая из 20—40 букв, может быть, если на то пошло, заменена другою. То же самое можно было бы сделать и с языком, если бы чис­ло элементов, его составляющих, было ограниченным. Но число зна­ков языка бесконечно.

7. Слишком сложный характер системы. Язык яв­ляется системой. Хотя, как мы увидим ниже, с этой именно стороны он не целиком произволен и, таким образом, в нем господствует относительная разумность, но вместе с тем именно здесь и обнару­живается неспособность говорящих преобразовать его. Дело в том, что эта система представляет собой сложный механизм и постичь ее можно лишь путем специальных размышлений. Даже те, кто изо дня в день ею пользуются, о самой системе ничего не знают. Можно было бы представить себе возможность преобразования языка лишь путем вмешательства специалистов, грамматистов, логиков и т. д. Но опыт показывает, что до сего времени такого рода попытки успе­ха не имели.

8. Сопротивление коллективной косности любым языковым инновациям. Все вышеуказанные соображения ус­тупают по своей убедительности следующему: в каждый данный мо­мент язык есть дело всех и каждого; будучи распространен в некото­ром коллективе и служа ему, язык есть нечто такое, чем каждый человек пользуется ежечасно, ежеминутно. В этом отношении его никак нельзя сравнивать с другими общественными установлениями. Предписания закона, обряды религии, морские сигналы и пр. затра­гивают единовременно лишь ограниченное количество лиц и на ограниченный срок; напротив, языком каждый пользуется ежеми­нутно, почему язык и испытывает постоянное влияние всех. Это фундаментальный фактор, и его одного достаточно, чтобы показать невозможность революции в языке. Из всех общественных установ­лений язык предоставляет меньше всего возможностей для проявле­ния инициативы. Он составляет неотъемлемую часть жизни обще­ства, которое, будучи по природе инертным, выступает прежде все­го как консервативный фактор.

Однако еще недостаточно сказать, что язык есть продукт соци­альных сил, чтобы стало очевидно, что он несвободен; помня, что язык всегда унаследован от предшествующей эпохи, мы должны до­бавить, что те социальные силы, продуктом которых он является, действуют в зависимости от времени. Язык устойчив не только пото­му, что он привязан к косной массе коллектива, но и вследствие того, что он существует во времени. Эти два факта неотделимы. Связь с прошлым ежеминутно препятствует свободе выбора. Мы говорим человек и собака, потому что и до нас говорили человек и собака. Это не препятствует тому, что во всем явлении в целом всегда налицо связь между двумя противоречивыми факторами — произвольным соглашением, в силу которого выбор означающего свободен, и вре­менем, благодаря которому этот выбор оказывается жестко опреде­ленным. Именно потому, что знак произволен, он не знает другого закона, кроме закона традиции, и, наоборот, он может быть произ­вольным только потому, что опирается на традицию.

 

Изменчивость знака

 

Время, обеспечивающее непрерывность языка, оказывает на него и другое действие, которое на первый взгляд противоположно пер­вому, а именно: оно с большей или меньшей быстротой изменяет языковые знаки, так что в известном смысле можно говорить одно­временно как о неизменчивости языкового знака, так и о изменчи­вости его.

В конце концов, оба эти факта взаимно обусловлены: знак может изменяться, потому что его существование не прерывается. При вся­ком изменении преобладающим моментом является устойчивость прежнего материала, неверность прошлому лишь относительна. Вот почему принцип изменения опирается на принцип непрерывности.

Изменение во времени принимает различные формы, каждая из которых могла бы послужить материалом для большой главы в теории лингвистики. Не вдаваясь в подробности, необходимо под­черкнуть следующее.

Прежде всего требуется правильно понимать смысл, который приписывается здесь слову «изменение». Оно может породить мысль, что в данном случае речь идет специально о фонетических измене­ниях, претерпеваемых означающим, или же специально о смысловых изменениях, затрагивающих обозначаемое понятие. Такое понима­ние изменения было бы недостаточным. Каковы бы ни были факторы изменения, действуют ли они изолированно или в сочетании друг с другом, они всегда приводят к сдвигу отношения между означаемым и означающим.

Вот несколько примеров. Лат. песаге, означающее «убивать», превратилось во французском в поуег со значением «топить (в воде)». Изменились и акустический образ и понятие; однако бесполезно раз­личать обе эти стороны данного факта, достаточно констатировать in globo, что связь понятия со знаком ослабла и что произошел сдвиг в отношениях между ними. Несколько иначе обстоит дело, если сравнивать классически латинское песаге не с французским лоуег, а с народнолатинским песаге IV и V вв., означающим «топить»; но и здесь, при отсутствии изменения в означающем, имеется сдвиг в отношении между понятием и знаком.

Старонемецкое dritteil «треть» в современном немецком языке превратилось в Drittel. В данном случае, хотя понятие осталось тем же, отношение между ним и означающим изменилось двояким обра­зом: означающее видоизменилось не только в своем материальном аспекте, но и в своей грамматической форме; оно более не включает элемента Teil «часть», оно стало простым словом. Так или иначе, и здесь имеет место сдвиг в отношении между понятием и зна­ком.

В англосаксонском языке дописьменная форма fot «нога» со­хранилась в виде fot (совр. англ. foot), а форма мн. 4.*foti «ноги» превратилась в fet (совр. англ. feet). Какие бы изменения здесь ни подразумевались, ясно одно: произошел сдвиг в отношении, возник­ли новые соответствия между звуковым материалом и понятием.

Язык коренным образом не способен сопротивляться факторам, постоянно меняющим отношения между означаемым и означающим. Это одно из следствий, вытекающих из принципа произвольности знака.

Прочие общественные установления — обычаи, законы и т. п.— основаны, в различной степени, на естественных отношениях вещей; в них есть необходимое соответствие между использованными сред­ствами и поставленными целями. Даже мода, определяющая наш костюм, не вполне произвольна: нельзя отклониться далее опреде­ленной меры от условий, диктуемых свойствами человеческого тела. Язык же, напротив, ничем не ограничен в выборе своих средств, ибо нельзя себе представить, что могло бы воспрепятствовать ассоциа­ции какого угодно понятия с какой угодно последовательностью звуков.

Желая ясно показать, что язык есть общественное установление в чистом виде, Уитни справедливо подчеркивал произвольный ха­рактер знаков: тем самым он направил лингвистику по правильному пути. Однако он не развил до конца это положение и не разглядел, что своим произвольным характером язык резко отличается от всех прочих общественных установлений. Это ясно обнаруживается в том, как он развивается; нет ничего сложнее его развития: так как язык существует одновременно и в обществе и во времени, то никто ничего не может 6 нем Изменить; Между тем Прбиз&бльность его Зна­ков теоретически обеспечивает свободу устанавливать любые отно­шения между звуковым материалом и понятиями. Из этого следует, что оба элемента, объединенные в знаке, живут в небывалой степени обособленно и что язык изменяется, или, вернее, эволюционирует, под воздействием всех сил, которые могут повлиять либо на звуки, либо на смысл. Эта эволюция является неизбежной: нет языка, кото­рый был бы от нее свободен. По истечении некоторого промежутка времени в каждом языке можно всегда констатировать ощутимые сдвиги.

Это настолько верно, что принцип этот можно проверить и на материале искусственных языков. Любой искусственный язык, пока он еще не перешел в общее пользование, является собственностью автора, но, как только он начинает выполнять свое назначение и становится общим достоянием, контроль над ним теряется. К числу языков этого рода принадлежит эсперанто; если он получит распро­странение, ускользнет ли он от неизбежного действия закона эво­люции? По истечении первого периода своего существования этот язык подчинится, по всей вероятности, условиям семиологического развития: он станет передаваться в силу законов, ничего общего не имеющих с законами, управляющими тем, что создается продуман­но; возврат к исходному положению будет уже невозможен. Человек, который пожелал бы создать неизменяющийся язык для будущих поколений, походил бы на курицу, высидевшую утиное яйцо: соз­данный им язык волей-неволей был бы захвачен течением, увлекаю­щим вообще все языки.

Непрерывность знака во времени, связанная с его изменением во времени, есть принцип общей семиологии: этому можно было бы найти подтверждения в системе письма, в языке глухонемых и т. д.

Но на чем же основывается необходимость изменения? Нас могут упрекнуть в том,что мы разъяснили этот пункт в меньшей степени, нежели принцип неизменчивости. Это объясняется тем, что мы не выделили различных факторов изменения; надо было бы рассмот­реть их во всем разнообразии, чтобы установить, в какой степени они необходимы.

Причины непрерывности a priori доступны наблюдению; иначе обстоит дело с причинами изменения во времени. Лучше пока отка­заться от их точного выяснения и ограничиться общими рассужде­ниями о сдвиге отношений. Время изменяет все, и нет оснований считать, что язык представляет исключение из этого общего пра­вила.

Резюмируем этапы нашего рассуждения, увязывая их с установ­ленными во введении принципами.

1) Избегая бесплодных дефиниций слов, мы прежде всего выде­лили внутри общего явления, каким является речевая деятельность, две ее составляющих (facteur): язык и речь. Язык для нас — это рече­вая деятельность минус речь. Он есть совокупность языковых навыков, позволяющих отдельному человеку понимать других и быть ими понятым.

2) Но такое определение все еще оставляет язык вне социальной реальности, оно представляет его чем-то нереальным, так как вклю­чает лишь один аспект реальности, аспект индивидуальный: чтобы был язык, нужен говорящий, коллектив. Вопреки видимости, язык никогда не существует вне общества, ибо язык — это семиологическое явление. Его. социальная природа — одно из его внутренних свойству полное.его. определение ставит нас перед лицом двух не­разрывно связанных явлений, как это показано на нижеследующей схеме:

Но в этих условиях язык только жизнеспособен, но еще не жи­вет; мы приняли во внимание лишь социальную реальность, но не исторический факт.

3) Может показаться, что язык в силу произвольности языкового знака представляет собой свободную систему, организуемую по воле говорящих, зависящую исключительно от принципа рационально­сти. Такой точке зрения, собственно, не противоречит и социальный характер языка, взятый сам по себе. Конечно, коллективная психо­логия не оперирует чисто логическим материалом; нелишне вспом­нить и о том, как разум сдает свои позиции в практических отношениях между людьми. И все же рассматривать язык как простую условность, доступную изменению по воле заинтересо­ванных лиц, препятствует лам не это, но действие времени, сочетаю­щееся с действием социальных сил; вне категории времени языковая реальность неполна, и никакие заключения относительно нее не­возможны.

Если бы мы взяли язык во времени, но отвлеклись от говорящего коллектива (представим себе человека, живущего изолированно в те­чение многих веков), то мы не обнаружили бы в нем, возможно, ни­какого изменения: время было бы не властно над ним. И наоборот, если мы будем рассматривать говорящий коллектив вне времени, то не увидим действия на язык социальных сил. Чтобы приблизиться к реальности, нужно, следовательно, добавить к приведенной выше схеме знак, указывающий на движение времени:

Теперь уже язык теряет свою свободу, так как время позволяет воздействующим на него социальным силам оказывать свое действие; мы приходим, таким образом, к принципу непрерывности, аннули­рующей свободу. Однако непрерывность по необходимости подразу­мевает изменение, то есть более или менее значительные сдвиги в от­ношениях между означаемым и означающим.

 

Глава III

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: