Эдвина Круз.. Женщины, сексуальность и семья у Толстого[120].

Эдвина Круз.

Женщины, сексуальность и семья у Толстого[120].

 

В художественных поисках Толстого смысла жизни женственность играет решающую, если не первостепенную роль. Особенно в первой половине своей писательской деятельности Толстой создал женские образы, которые часто олицетворяют могущественные и непостоянные эмоции, вызываемые любовью. Все женские образы произведений Толстого, изучаемые и по отдельности, и в совокупности, воплощают собой поиск и попытку применить на практике идеальную идею «истинной любви». И поиск практически всегда проходит через область недозволенного.

Основное препятствие к полному прочтению всех художественных произведений Толстого, особенно его описанию женских характеров, сводится к желанию приравнять его искусство и жизнь. Так сказать, интерпретировать его искусство как едва замаскированные комментарии к его личным убеждениям. В соответствии с одной из таких точек зрения, презрение Толстого к эмансипации женщин (называемое в XIX веке в России «женский вопрос») находит художественное выражение в его абсолютно добродетельных матерях, наиболее очевидные воплощения которых - Наташа в «Войне и мире» и Китти в «Анне Карениной», чья поглощенность собственными детьми удовлетворяет все вопросы и желания и истощает все творческие возможности. Следуя этому образу мыслей, Анна Каренина, несмотря на некоторые привлекательные черты, которыми она обладает, приговорена, потому что она разрушает свою, природой ей данную материнскую роль и нарушает святость своей семьи. За это насилие над законом природы она должна умереть.  

На пороге славы Толстой приобрел нелестную репутацию, или, смягчив это определение, можно сказать, что он показал, что должно стать определяющей чертой искусства и жизни: естественная антипатия к популярным теориям и признанным авторитетам, особенно если они поддерживаются членами его социального класса. В 1855, например, он сцепился с редакторами «Современника» во время обеда в его честь. Накануне обеда один из его старых знакомых посоветовал ему воздержаться от нападок на чрезвычайно популярную Жорж Санд, которую, в отсутствие достойного русского кандидата, русская интеллигенция приняла как эталон сексуального освобождения и женских прав[121]. Когда празднование было в разгаре, беседа обратилась к последней работе Жорж Санд. Вполне предсказуемо, Толстой устроил сцену, предположив, что если бы героини её романов существовали в реальной жизни, их следовало бы провезти по Петербургу, выставив на посмешище в назидание гражданам. Ситуацию не спасло и то, что среди гостей на обеде, к которым обращался Толстой, были Некрасов и его любовница Панаева со своим мужем, все трое – защитники эмансипации, хорошо себя чувствовавшие в своем любовном треугольнике, который бросал вызов обществу.

 Прямота Толстого касательно женского вопроса стала его отличительной чертой. В его 90-томной собрании сочинений нет недостатка в свидетельствах для доказательства даже самому бесстрастному читателю, что он придерживался чрезвычайно строгих взглядов по вопросу о роли женщины. Один пример: в часто цитируемом письме 1886 года, побуждавшем либеральные газеты критиковать его консервативные взгляды по женскому вопросу, Толстой писал, что в отличие от тех многих ролей, которые может играть в жизни мужчина, у женщины есть лишь три дела, за которые она должна быть ответственной: «рождение, кормление и возращение стольких детей, сколько возможно». Если она предавала две из этих обязанностей, она становилась отрицательной и пагубной. Когда Толстой редактировал эти наблюдения для публикации несколько месяцев спустя, он исключил свою завуалированную атаку контрацепции («столько детей, сколько возможно») и смягчил отрицательную характеристику негодной женщины с «пагубной» на «нравственно павшую ниже мужчины» (ПСС 25: 413 - 414). Двадцатью двумя годами позже Толстой включает отредактированную версию этого эссе, теперь озаглавленного «Женщины», в свою хорошо известную серию вдохновенных текстов «Круг чтения».

Со времени смерти Толстого, определенно, наиболее последовательную защиту Толстого от обвинений в женоненавистничестве предложила Эми Манделкер (Amy Mandelker). Она использовала тексты, написанные после «Анны Карениной», для того, чтобы подтвердить коренные изменения во взглядах Толстого[122]. В самом деле, позднее Толстой приписывал огромные различия между мужчиной и женщиной времени, и защищал их с той же страстью, которая отличала мужчин - защитников феминизма почти век спустя в Америке: «Вспоминал свое грубое в этом отношении эгоистическое отношение к жене… Я предоставлял ей весь труд так называемый бабий, а сам ездил на охоту». (ПСС 52: 143).

Не характеризуя точку зрения Толстого как «за» или «против» женщин, поскольку это часто вызывает больше вопросов, чем дает ответы, и говорит меньше о Толстом и больше о предубеждениях его критиков, справедливо сказать, что в его работах, даже хотя он осознавал высокую цену, которую приходится платить за это женщинам, он последовательно считал материнскую роль наиболее заслуживающей человеческого признания. Толстовская точка зрения, выраженная в его художественных произведениях, фундаментально изменяется со временем. Бытует история, что во время написания «Анны Карениной» он появлялся из кабинета в замешательстве от того, что Анна совершила в этот день (интересно, что почти такую же историю рассказывают о Флобере и его Эмме Бовари). Толстой, конечно, не отбрасывает свои убеждения, когда садится за творческую работу, но, однако же, он и не скован ими. Более того, как свидетельствуют его собственные персонажи, даже в моментах абсолютной уверенности, когда жизнь кажется непоколебимо «простой и ясной», таится извечный потенциал разрушения. Другими словами, используя характеристику, данную Толстому Исайей Берлином, хитрая лиса всегда угрожает недалекому ежику. Именно в таком контексте мы и предлагаем изучать женские характеры у Толстого, начиная с повести «Семейное счастье» и заканчивая его последним романом «Воскресение». Через этот сорокалетний период Толстой изображает поиски женщины, преодолевающие укрепленные барьеры обычаев своего пола. Как мужчинам присущи поиск истины и смысла жизни, так женская одиссея преследует движущуюся цель. Каждый момент понимания содержит в себе зародыши нового конфликта и таким образом необходимость в изменении направления поиска. Нигде это не раскрыто с большей полнотой, чем в главной первой работе Толстого «Семейное счастье».

«Семейное счастье» основано на причудливом, по большей части эпистолярном ухаживании Толстого за Валерией Арсеньевой, над братом которой Толстой был назначен опекуном. Его переписка с ней показывает, что в то время, когда он забавлялся с идеей женитьбы, он также использовал возможность покритиковать популярное отношение к любви и замужеству. Письма часто имеют тон лекций, попеременно то снисходительны, то благоговейны:

“Пожалуйста ходите гулять каждый день… и корсет носите и чулки надевайте сами…” (ПСС 60: 98).

“Многого, что занимает меня, вы не поймете никогда, но зато я никогда не дойду до той высоты любви, до которой вы можете дойти…” (ПСС 60: 115).

“Кроме того, что назначенье женщины быть женой, главное её назначенье быть матерью, а чтоб быть матерью, а не маткой (понимаете вы это различие? ) – нужно развитие” (ПСС 60: 122).

 

Если Толстой и был влюблен в Арсеньеву, но не столько в неё лично, как в идею создания модели идеальной жены и матери. Его предостережения избегать фривольных удовольствий своего класса, возможно, пали на не слышащие уши, и попытка построения добродетельной жизни была, конечно, больше на пользу ему, нежели ей. В его поучениях о добродетели читалось противоядие общепринятым ритуалам и излишествам его социального класса. В любом случае, Толстой был оскорблен, когда Арсеньева сделала успешную карьеру в высшем обществе, и их отношения вскоре прекратились. Её не интересовали те довольно ограниченные нормы поведения, которые Толстой заставил бы её принять.

Неудавшиеся отношения Пигмалиона с Арсеньевой обеспечивали Толстого богатым материалом для последующего исследования женщины и сексуальности в «Семейном счастье», истории женитьбы превосходящего по возрасту, мирского человека на молодой провинциалке. Примечательная черта повести – то, что она написана от первого лица, от лица героини. Русский текст с его женскими окончаниями глаголов как бы морфологически усиливает с точки зрения Толстого смелые взгляды женщины. Смотря ретроспективно, с точки зрения оказавшейся в конце концов преданной матери, Маша проводит через свою жизнь, давая время от времени комментарии, но по большей части излагая события просто как соучастница. Во многом в то время она находилась во власти приверженности к моделям поведения, предлагаемым романтической литературой её времени.

 Ожидая визита Сергея, её веселого опекуна, дважды превосходящего её по возрасту, Маша представляет своего будущего мужа человеком совершенно иным, человеком современного стиля: «тонкий, сухощавый, бледный и печальный». (ПСС 5: 68). Ожидая традиционных приветствий мужчины её класса, она удивлена, когда Сергей не целует ей руки, и в дальнейшем, когда он позволяет ей сыграть не более одного адажио из «Лунной сонаты» Бетховена, холодно комментируя: «это вы нехорошо играете». (ПСС 5: 70). С таким зловещим началом, так несоответствующим её романтическим ожиданиям, Маша все же попадает под влияние Сергея. Доводя до крайности деланную простоту, она изменяет свою жизнь в соответствии с тем, какой он бы хотел её видеть: «только одно несомненное счастье – жить для другого». (ПСС 5: 80) Она вполне верит тому, что лишь небольшое усилие необходимо, чтобы воздержаться от греха.

Трезвый голос старшего по возрасту рассказчика разбивает химеры Машиного поэтизированного самообмана: «И удивительно, мне подумалось, каким необыкновенным чутьем угадывалось и тогда все то, что хорошо и что надо было любить; хотя я тогда ещё решительно не знала, что хорошо и что надо любить… Все мои тогдашние мысли, все тогдашние чувства были не мои, а его мысли и чувства». (ПСС 5: 79) Но это мудрость задним умом. Маша вступает в брак, целиком поверив в те прозаические уроки, которые она выучила наизусть от Сергея: «Я всегда только желала и любила эту тихую семейную жизнь» (ПСС 5: 101).

Чувства, которые привели Машу к замужеству, вскоре разрушились из-за её неопытного сердца. Она возвращается к своим романтическим фантазиям:

 

«Мне нужно было, чтобы чувство руководило нами в жизни, а не жизнь руководила чувством. Мне хотелось подойти с ним вместе к пропасти и сказать: вот шаг, я брошусь туда, вот движение, и я погибла, - и чтоб он, бледнея на краю пропасти, взял меня в свои сильные руки, подержал бы над ней, так что у меня бы в сердце захолонуло, и унёс бы куда хочет»

(ПСС 5: 111).

 

Она находит лекарство от застоя домашней жизни в сумятице общества, наслаждаясь своим положением первой леди. Только когда она свергнута более молодой и приятной дамой, она осознала, что дающее власть обожание общества эфемерно, а не истинно, как она полагала. Ещё одно разочарование ожидает её. В подходящем романтическом окружении руин завтра, вблизи модного курорта Бадена, её охватывает «буря чувств», вызванных итальянским маркизом, который являет собой образец хищника и сластолюбца. Только вмешательство компаньонки спасает её от пучины запрещенного удовольствия и от воображаемой мелодрамы «греха и стыда» (ПСС 5: 132).

 Выход Маши в общество, изначально рассматривавшееся как место для утоления желаний, становится полем сражения за самоопределение. Она должна проиграть до того, как она может победить. Испытав пугающий контроль, который сопровождает сексуальные желания, она возвращается к жизни в деревне, защищенная своим мужем. Вновь та же музыкальная комната, с тем же запахом сирени и тем же пением соловьев; вновь она играет «Лунную сонату», эмоционально наивную прелюдию к отношениям с Сергеем. Это не просто возвращение на круги своя, поскольку персонажи Толстого всегда находятся в поиске и всегда изменяются и для них невозможно войти в одну и ту же реку дважды. Осознав, что неправедные пути в жизни не для неё, когда она последний раз играет Бетховена, она обращается с молитвой к Богу, что же ей делать и как жить теперь. (Почти с теми же словами Наташа Ростова будет обращать свои молитву в поисках пути после своего унизительного падения. ) Пошлость её снисходительного мужа не является для неё большим утешением: «Всем нам, а особенно вам, женщинам, надо прожить самим весь вздор жизни» (ПСС 5 141). Относясь к ней не как любовник, а как старый друг, Сергей объясняет своей жене, что «нам нечего искать и волноваться; мы уже нашли» (ПСС 5: 142). В этот момент Маша направляет свою невостребованную страсть на своего ребенка, прижимая его к груди, в мыслях восклицает: «Мой, мой, мой» (ПСС 5: 143).

Если этой финальной сценой Маша намеревается выразить гармоничное завершение своей истории, она предана странным ощущениям разногласия, её рассказ не подготавливает и должным образом не объясняет её превращение в преданную мать. До сего момента она игнорирует своих детей; дитя, которого она держит сейчас, упоминался лишь мимоходом и лишь как предполагаемая причина её пошатнувшегося здоровья. Более того, её муж, от которого Маша скрывает свое завернутое дитя, кажется равнодушным и к рождению её детей и к её будущей жизни. < …>

К сожалению, основные нравственные поиски князя Андрея и Пьера Безухова в «Войне и мире» не находят равных целей среди ролей, отведенных женским персонажам. У женщин нет места ни на полях сражений, им не разрешается   появляться в политических кругах, кроме как в качестве украшения мужского общества, которое решает судьбы нации. Их боевой дух ограничивается гостиными и спальнями. Мария Дмитриева, прозванная за свой боевой дух в обществе «ужасный дракон», называет Наташу «казак» за её бесстрашие и неженское поведение. Почтенная хозяйка салона Анна Павловна, «испытывающая волнение командира на поле битвы», искусно располагает Пьера так, чтобы он находился в радиусе действия очаровательной улыбки Элен. Княжна Лиза, несмотря на позднюю беременность, готовится встречать гостей, «как старая полковая лошадь, услыхав звук трубы» (ПСС 9: 275). За некоторыми исключениями, женщины ведут войны лишь на домашнем фронте.

В художественном пространстве Толстого женщины редко допущены до этого величайшего сражения жизни: смерти. Наташа, а после неё и Китти, относятся к смерти с благосклонностью и чувствами, присущими их полу. Они могут взбивать подушки, чтобы облегчить физическую боль, бодрствовать у постели умирающего, но в то же время эти замечательные женщины не вязнут в этих абстрактных вопросах жизни и смерти. В обмен на это неучастие в вопросах, о чем можно поспорить, фундаментальных для каждого чувствующего существа, толстовские добродетельные женщины имеют привилегию в их глубоко удовлетворяющей роли матерей и в их спокойном и доступном только женщине пути познания мира.

В Наташе, в его наиболее ярком и детальном изображении достойного внимания пути юной девушки к взрослению, Толстой представляет наиболее убедительный довод о том, что истинная любовь в материнстве – это успешный результат благородного и сложного поиска женщины. Статичные и неразвивающиеся характеры женских персонажей, которые окружают Наташу – Лиза, Элен и Соня (но, как станет ясно позднее, не княжна Марья)- показывают ограниченность видов любви, через которые она проходит.

Лиза, очаровательное, но легкомысленное дитя - невеста, не имеет жизненных сил, чтобы стать матерью. Она ограничена своей пленяющей невинностью, которая сначала так привлекла князя Андрея. Её легкая походка и бессмысленная болтовня несоразмерны с ответственностью вынашивания и воспитания ребенка. И кроме того, как изображается в образе юной Наташи, бесхитростность детства принадлежит к наиболее драгоценным моментам семейного счастья. Выпестованная в лоне семьи Ростовых и находящаяся в блаженном неведении о грядущих битвах, Наташа покоряет сердца своим энтузиазмом и неудовлетворенным любопытством о возможностях жизни. Как читатели, мы знаем, что детство не может длиться бесконечно, но Толстой приглашает нас войти в её мир и предаться ностальгическим воспоминаниям о самом замечательном времени жизни[123].

След детства остается даже тогда, когда Наташа уже обручена. Рассказчик сомневается в истинности её чувств, когда она открыто признается в своей любви к Андрею: «Вы знаете, что с того самого дня, как в первый раз приехали в Отрадное, что полюбила вас, - сказала она, твердо уверенная, что она говорила правду» (ПСС 10: 228). Но до того, как Наташа сможет со знанием дела говорить о любви, она должна, однако же, посетить «эдемскую оперу» и стать добычей оголенной змеи-обольстительницы этого сада – Элен, обладающей невоздержанной чувственностью, не прикрытой даже легкой игривостью. Роль соблазнителя чуть было не сбившейся с пути Наташи отведена Анатолю, но сила, которая стоит за этим обольщением, несомненно, принадлежит Элен. С того момента, когда она остановила свой взгляд на самой уверенной и красивой женщине общества, Наташа, ещё не осознавая это, оказалась под властью сексуальной притягательности Элен: «Чудо! Вот влюбиться можно! » (ПСС 10: 323) Даже борясь с искусственной атмосферой оперы в одном из наиболее замечательных отрывков романа в конце первого действия оперы, и до того, как она встречает Анатоля, её сознание уже отравлено и она готова «перегнуться к Элен и защекотать её» (ПСС 10: 325). Когда оба Курагина устраивают засаду, чтобы разрушить Наташину улетучивающееся сопротивление, именно Элен входит в комнату, где одевается её молодая протеже, чтобы восхититься её красотой, пока та не одета.

В характере Элен Толстой собирает обильный урожай опасных плодов, которые таит сексуальность: самодовольство, инцест, неверность, аборты и что самое важное, разрушающая сила, которой выражение сексуальности наделяет своих обладателей. Что отсутствует у Элен, помимо неспособности любить кого-либо кроме себя, так это способность прикрывать свои эротические желания беззаботным заигрыванием. Наташа, кажется, подражает этой торжественности. В случае с Анатолем Курагиным Наташа серьезно предполагает, что они завершат свою поездку на тройке по аллее влюбленных к алтарю. Она может оправдывать свое физическое влечение к нему, лишь поскольку, поскольку он является подходящим поклонником. Наташина сексуальность всегда идет бок и бок с мыслями о браке. Где есть любовь, там должно быть и замужество. Подобно большинству добродетельных персонажей, помимо Анны, она может вообразить, но никогда не позволит себе испробовать свои эротические устремления вне уз брака.

Все же Наташа избегает курагинскую западню, в результате получив на собственном знания о добре и зле и моральную силу, которую даже самый благонамеренный ребенок не может почувствовать. Но наказание, которое она накладывает на себя, несоизмеримо с полученным уроком. В период сурового самоотрицания и искупления, который последовал, единственное, что она себе позволяет – это дать кров и перевозить раненых солдат, и ухаживать за Андреем, присутствовать при его уходе, и управлять семьей после смерти Пети, направляя, таким образом, все свои действия на других. В этот момент её жизни, когда война в буквальном смысле входит в их семью, Наташино поведение аналогично бросающейся в глаза преданности Сони семье Ростовых. Но в отличие от Наташиного бесстрашного альтруизма, в Сониной жертвенности, однако, есть расчет; она собирает добрые дела, как будто заранее намечает себе план вступить в брак. Освобождение Николая от его обязательства происходит только после того, как Наташа и князь Андрей воссоединились, показывает хитрость Сониных расчетов. Находясь, как может показаться, на разных концах морального спектра, Соня и Элен все же объединены склонностью к эгоистическим решениям. В то время как расчет Элен полностью наказан её преждевременной смертью, Соня наказывается существованием на обочине семейного счастья, которого она так жаждала.

В отличие от Сони Наташа не способна к расчетливой хитрости в надежде на отсроченную награду. Верность прошлому (как Сонина любовь к Николаю) находится в противоречии с Наташиной глубоко прагматичной натурой. Так, возрожденная тяга к любви, после периода скорби об умерших Андрее и Пете, приводит Наташу к замужеству. В моменты после встреч с Пьером, «что-то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое, проснулось в душе Наташи» (ПСС 12: 230). Узнавая в своем будущем муже такое же «морально из бани» (ПСС 12: 233), через которое она прошла, Наташа теперь готова выполнить своё предназначение. Это конец её исканиям.  

Когда мы вновь встречаемся с Наташей, эта тщательно разработанная прелюдия к её браку дала удивительные результаты. Семь лет – и четверо детей; и она неузнаваема: « Души вовсе не было видно. Видна была одна сильная, красивая и плодовитая самка» (ПСС 12: 266). Только её собственная мать не удивлена этим превращением, она интуитивно чувствует жизненную связь между Наташей - ребенком, которая впервые появляется в романе, тесно прижав к себе куклу и командуя старшими за столом, и Наташей – усердной матерью и властвующей женой. Три поколения Наташ в эпилоге – старая графиня, жена Пьера и дочь княжны Марьи – дает твердое определение естественного образца женской добродетели, завидной в своей ясности и уверенности, но прискорбная в том, что ею отрицается. Всё же в Наташином контроле над мужем и её преданности детям, выраженной наиболее ярко в том, как она сжимает младшего ребенка Петю, она достигла завидного состояния счастья. Не находя себе места, когда Пьер уезжает, она находит свое утешение в ребенке: «Существо это говорило: «Ты сердишься, ты ревнуешь, ты хотела бы ему отомстить, ты боишься – а я вот он, а я вот он…» И отвечать было нечего. Это было больше, чем правда» (ПСС 12: 271). Наташа достигла полной и абсолютной любви, в которой роли жены и матери неразделимы и равнозначны.

Княжна Марья – ещё одна счастливая жена и мать, описанная в эпилоге, повторяет значительные моменты Наташиного пути к материнству: столкновение с Анатолем, которые вызывает надежды земной любви (как она столь жеманно описывает свои эротические фантазии), период самопожертвования, когда она верит, что отдавать себя другим – единственное призвание, предназначенное ей, и её не вполне оптимистическое приятие того, что она «любила отца и племянника больше, чем Бога» (ПСС 10: 236). Подобно Наташе, княжна Марья слишком переполнена своим замужеством, но у неё это совершенно другое состояние. Там, где Наташа кажется довольной, когда машет пеленками, чтобы подтвердить, что её дорогое дитя выздоровело, духовные искания Марьи ставят её выше материнства и бросают тень на её замужество. Её муж, благоговейно, но со страхом чувствует её превосходящий ум и её высокие духовные способности. «Душа графини Марьи всегда стремилась к бесконечному, вечному и совершенному и потому никогда не могла быть покойна. На лице её выступило строгое выражение затаённого высокого страдания души, тяготящейся телом» (ПСС 12: 290).

Марья уникальна среди женских персонажей Толстого, её духовные устремления приводят её в область размышлений, которые обычно предназначены для мужских персонажей. Николая, возможно, предшествует усердной преданности Левина сельскому хозяйству в «Анне Карениной», но его жена является лучшим образцом того духовного бедствия, которое отличает Левина после замужества.  Глубоко размышляющая натура Марьи, которая отличает мужчин Болконских, может усложнить её жизнь матери, но ей доступны такие фундаментальные вопросы, как вопросы жизни и смерти. Среди женских образов Толстого, только Анна Каренина размышляет об этих вопросах более глубоко.

В первом эпилоге к «Войне и миру» «женский вопрос» выразительно помещается в финальный портрет Наташи, «эти вопросы не только не интересовали Наташу, но она решительно не понимала их» (ПСС 12: 268). Этот «ящик Пандоры» женских прав широко открыт в «Анне Карениной», во многих отношениях являющейся энциклопедией изменяющегося отношения к женщине в русском обществе в 1870-е. Роман начинается с эпиграммы, безусловно, наиболее часто цитируемой строчке из всех работ Толстого; предполагается, что счастливые семьи не дают стоящего материала для писателей. То же может быть сказано и о женских характерах, которые несут на себе тяжесть идеальной добродетели: покуда они повторяют друг друга, они лишены интереса. Предположим, например, сходство между Наташей и Китти, после того как они отвергли искреннее предложение и вынуждены были осознать обман мужчин, которых они возжелали. Действующий концепт здесь - это желание, хотя ни одна из молодых женщин не обладает знаниями, чтобы опознать это чувство. Когда их лечат доктора (агенты общества, которые ведут к разделению плоти и духа), которые не могут распознать духовного недомогания, Китти и Наташа тем не менее выздоравливают. Когда они очистились от желания, они приобрели непроницаемую броню добродетели. В процессе этого они становятся, однако же, фиктивными женскими персонажами, которые приобрели совершенный самоконтроль, отрезав себя от возможности познать все чувства, присущие человеческой природе. Их искания закончились, они превратились в окаменевшие статуи на пьедестале узко мыслящих и неправдоподобно идеализированных матерей. Правда, Китти иногда проявляет любовные вспышки и обнаруживает бурный темперамент в начале замужества. Но вскоре она устраивается в материнском гнезде, схему которого дала Наташа в первом эпилоге «Войны и мира», который смутно  напоминает смирительную рубашку.

Гораздо более правдоподобный кандидат на восхищение в «Анне Карениной» - это Долли, которая, как однажды заметила Марина Ледковски, «есть идеальная женственность»; она «хранительница семейных основ», которая воплощает способность беззаветной любви и самопожертвования[124]. Долли, наиболее реалистично изображенный женский образ у Толстого, возможно, и является, образцовым носителем женской добродетели, но она платит высокую цену за свою любящую натуру. Для всех и всегда она щедрый друг, Долли решает навестить Анну в загородном имении Вронского. На пути туда, в непривычном уединении, она размышляет о совей жизни. о смерти своего последнего ребенка, о скучной обыденности своего пятнадцатилетнего замужества. «И всё это зачем? » - задает она себе вопрос, - «столько мучений, трудов… Загублена вся жизнь» (ПСС 19: 181-82). Она характеризует себе как заключенную, «выпущенную из мира, убивающего меня заботами» (ПСС 19: 183). Размышляя о любовной истории Анны, она находит утешение в воображаемой идеальной собственной любви. Смягченная этими мечтами, Долли прибывает к месту назначения, расположенная к тому, чтобы одобрить новую семью и новую жизнь Анны. Но когда её теоретическое одобрение испытывается признанием Анны, что она использует контрацептивы, хотя это как раз «то самое, о чем она мечтала нынче дорогой», Долли сжимается от предположения, что сексуальные отношения могут иметь единственной своей целью удовольствие (ПСС 19: 214).

В то время как Долли, возможно, воплощает в романе ценность домашнего уклада, ей не легко дается ответственность за это. Но она принимает его: она не осудит Анну, но и не позволит себе пересечь границу, которая отделяет её мир от мира Анны. Она может раздражаться из-за ограничений своей жизни, может фантазировать об освобождении от роли жены и матери, но разъединение сексуального общения от воспроизводства представляет для неё слишком большое нарушение естественного хода вещей, того, какова жизнь должна быть. Недолго задержавшись у Анны, Долли возвратиться и останется в асимметричном замужестве, любя Стиву, но не будучи любимой в ответ. Её муж будет продолжать обманывать её безнаказанно, но она больше не будет думать о какой-либо другой или лучшей жизни.

Невозможно быть оптимистичной по поводу будущего Долли. Её ненадежные отношения со Стивой и её сдерживаемый гнев более реалистично отображает низменную обратную сторону их брака, чем те умозрительные интеллектуальные и духовные барьеры, отделяющие Левина от ничего не подозревающей Китти. Ради своих детей Долли старается сохранить свой давший глубокую трещину брак. Эмоциональная боль этого хорошо скроенного образца добродетельного материнства облагораживает её обязательства перед семьей.

Анне, самой блестящей и самой сложной героине Толстого, достаются битвы против жестких различий между женскими и мужскими переживаниями, между стремлениями духа и тягой плоти. Анна – первый пример женщины в поиске, которая не стала ни полной противоположностью материнства, лишенного сексуальности, ни эротической карикатурой, подобно Элен, а женщиной, борющейся с собственными противоречиями. Но тот факт, что Анна находится в конфликте, очевиден с самого первого её появления романе. Её будущий любовник чувствует эротические возможности Анны самого первого момент, когда он остановил свой взгляд на ней:

«В этом коротком взгляде Вронский успел заметить сдержанную оживленность, которая играла в её лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею её румяные губы. Как будто избыток чего-то так переполнял её существо, что мимо её воли выражался то в блеске взгляда, то в улыбке. Она потушила умышленно свет в глазах свет в глазах, но он светился против её воли в чуть заметной улыбке»

(ПСС 18: 66)[125].

В своем замужестве Анна не находит выражения своей сексуальной энергии. Она приучена, возможно, бессознательно, что не следует выражать свою упорную энергию в отношениям с мужем; встречая его на вокзале по возвращении из Москвы, она закрывается. Она не находит выхода и в материнстве. Несмотря на её преувеличенные поиски материнских радостей, которые спасают Долли от неподдельного отчаяния, Анна даже ещё до своих отношений с Вронским, неустойчива в своих отношениях к Сереже. Он тоже может быть обузой её духу, он «произвел в Анне чувство, похожее на разочарование» (ПСС 18: 114). В конечном счете, по крайней мере с точки зрения суждений общества, ни сам факт связи Анны с Вронским, ни её непоследовательность как матери не являются решающими. Главное, на самом деле, - единственный вопрос, по мнению защитников нравственности: не то, что Анна делает, а то, как. Среди друзей Анны есть женщины, который могут продолжать поддерживать внебрачные отношения легко и непринужденно, невосприимчивые к чувству вины или к осуждению общества, если только они не осознают греха. Как бы говоря о любовным отношениях другом женщины, Бетси Тверская дает Анне советы о правилах адюльтера: «Видите ли, на одну и ту же вещь можно смотреть трагически и сделать из неё мученье, и смотреть просто и даже весело. Может быть, вы склонны смотреть на вещи слишком трагически» (ПСС 18: 315). Конечно, страсть Анны к Вронскому и её борьба, направленная на подавление этой страсти, выводит её отношения из сферы случайного удовольствия, легко получаемого и безболезненно оставляемого или обменянного. И этот самый факт отличает её от брата, с которым она несправедливо сравнивается. Бессовестный обман Стивой супружеского обета – именно таков, без стыда и чувства вины. Анну, в противоположность ему, беспокоят оба варианта решения её проблемы, каждый из которых требует обмана. Анна не может принять для себя глупый обман общества княжной Бетси. Так, княжна Мягкая, женщина грубого здравого смысла, объясняет её (Анну): «Она сделала то, что все, кроме меня, делают, но скрывают; а она не захотела обманывать и сделала прекрасно» (ПСС 19: 309).

Степень борьбы Анны присутствует в её попытке объединить желания сердца и требования совести определенной супружеской связью. Она достигает чувства цельности своей жизни только в мечтах или во снах -  сфере воображения, которая находится вне её или чьего-либо контроля - обдумывая то разное, что она чувствует по отношению к Вронскому и Каренину. В этом счастливом и невозможном решении её конфликта она становится женой обоих Алексеев, и они готовы поделить её. Только в её предсмертной сцене (которая является решающей в нашем понимании ситуации, несмотря на атмосферу хорошо поставленной мелодрамы, все присутствующие, включая Анну, вполне убеждены, что она умрет) она решает очиститься от того, что кажется ей грешной её частью - от своего тела. Возможно, Анна и не делает выбор, а лишь боязливо соглашается с моралью, диктуемой церковью и обществом, в последнюю минуту вымаливая прощение за те прегрешения, которые позволили испытать её полноту жизни. В своем лихорадочном бреду она обращается к мужу с обезоруживающей эмоциональной силой, перекладывая лицемерие, которое она приписывала Каренину и Вронскому, на себя: «Я всё та же… Но во мне есть другая, я её боюсь, - она полюбила того, и я хотела возненавидеть тебя и не могла забыть про ту, которая была прежде. Та не я. Теперь я настоящая, я вся» (ПСС 18: 434). Эти строчки, в которых Анна попеременно говорит себе «она» или «я» отражена та внутренняя разобщенность, которую она чувствует, но утверждение «теперь я настоящая» предполагает, что она верит в то, что достигла единения души и тела. Что бы ни имела в виду Анна, говоря это, очевидно её желание быть прощенной. Это один из немногих моментов в романе, когда она эмоционально и выразительно утверждает то, что волнует её. Возбужденно и повелительно Анна командует Каренину: «Подай ему [Вронскому] руку. Прости его», после чего она готова умереть. Только её слова, которые кажутся заключительными, в которых она одновременно взывает к Богу и просит дать её морфий, показывает, что она не полностью свободна от её своей внутренней разобщенности. Её душа взывает к Богу, в то время как её тело ищет физического успокоения.

Что бы они ни чувствовала, реакции Вронского и Каренина ощущаются скорее в моментальном обмене ролями, чем в действительном согласии со слабой логикой представления Анны о гармонии и целостности. Этот момент восторга эмоционально обнажает Каренина; он испытывает вызывающее в нем слёзы прозрение исступленной христианской любви к своей жене, к новорожденному ребенку, которого он примет как своего собственного и даже к своему врагу Вронскому. Вронский, в свою очередь, осознает, что он побежден Карениным, и он испытывает зависть к тем достоинству и чести, в которых его соперник отказывает ему. Вронский испытывает в первый и единственный раз в своем отношении к Анне чувство стыда и не имеющей прощения вины. Особенным для обоих мужчин является то, что их реакция столь сильна и абсолютно сконцентрирована на себе; они думают о положении Анны, только в том, как оно отражается на них.

В любом случае, своевременно и грациозно обставленному уходу Анны не суждено случиться. Мужчины в её жизни очень быстро возвращается на свои места, таким образом разрушая всякую надежду на компромисс. Когда её жизнь вне опасности, Анна ещё раз отзывается на сильнейший порыв, в этом случае вызванный страстный объятием Вронского. В дальнейшем, когда она не может найти законченности этих отношений, мысли об обожаемом сыне потянут её к домашнему очагу. Эти противопоставленные и борющиеся влечения к любовнику и сыну, сильное эротическое влечение её тела против жертвенной материнской любви к детям и семье взаимно исключают друг друга. Здесь находится её трагедия. Её духовная борьба не может быть разрешена.

Но кто или что несет ответственность за ту ситуацию, в которую попала Анна? Может ли мы рассматривать самоубийство Анны как решительное утверждение самоконтроля над своей жизнью? Или Анна - жертва мужчин, которым она отдала себя: мужа, который не может представить свою жену как существо сексуальное и любовника, который не может представить глубину её страданий? Или Анна героиня доблестной попытки сопротивления давлению общественного мнения, которая хотела жить, используя все свои жизненные возможности? Можно ли оправдать общество, ограничивающее Анну в свободе действий? Ответственна ли Анна за свой выбор и

⇐ Предыдущая234567891011Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: