 |
Дружески жму вам руку, Л. Толстой.
|
|
|
|
Статья в сборнике «Русск(их) Ведом(остей)», говорят, вышла и потому к вашим услугам, если вы найдете это желательным. Боюсь, что статья от Гайдебурова будет передана вам в очень необработанном виде. Я сколько раз переделывал её и потом столько к ней делалось изменений для цензуры, что я никак не мог её привести в окончательный вид… Вы меня очень обяжете, исключив из неё в переводе все, что найдете лишним. Большая статья почти готова и на-днях будет вам прислана через Черткова.
Дружески жму вам руку, Л. Толстой.
Обращаюсь к вам по-английски по своей беспамятности и неаккуратности: опять забыл ваше отчество»[57].
На первый взгляд обычная деловая переписка. И только тревожное упоминание имени графини Новиковой в письме Диллона нарушает это впечатление. Действительно, у толстовского начинания – организации бескорыстной помощи голодающим крестьянам – появился серьезный противник, давно и умело формировавший общественное мнение в Англии, но с совершенно иных позиций. Диллон верно уловил: действия графини Новиковой, сами по себе необходимые в тяжелую годину, в данном случае намеренно уводили от толстовского анализа причин, которые привели миллионы русских крестьян к нищете и голодной смерти.
Получив от Гайдебурова корректурные листы статьи Л. Толстого «О голоде», Диллон немедленно приступил к работе. Он переводил и публиковал практически одновременно. Рукопись, разбитая на несколько частей, появилась на страницах «Daily Telegraph» как серия из семи или восьми статей о голоде в России. Фрагменты статьи Л. Толстого появились в газете «Daily Telegraph» 12, 22, 23, 26, 30 января 1892 года. Диллон уточнил название – «Голод в России», - чтобы читателям было понятно, о чем идет речь. В некоторых случаях он конкретизировал суть разногласий между администрацией и земством. В сопоставлении с вариантом, напечатанном Гайдебуровым, Диллон произвел незначительное сокращение текста статьи Л. Толстого.
|
|
|
«Нет надобности добавлять, что эта публикация вызвала необычайную сенсацию в Европе и Америке, она была передана обратно в Россию, где породила ещё больший скандал. Консервативные газеты яростно нападали на Толстого, называя его предателем своей собственной страны. Даже его друзья порицали его неосторожные обвинения. Царь был зол на автора «Войны и мира» и отказался принимать его жену и дочерей во Дворе»[58].
Даже чуть приглаженный вариант статьи Л. Толстого вызвал бурное негодование в кругах, близких к редакции газеты «Московские ведомости». Именно на её страницах 22 января 1892 года была изложена суть «безумного трактата» Л. Толстого.
Петровский на свой страх и риск опубликовал выдержки из статьи Толстого «О голоде». И естественно возникает вопрос, почему редактор «Московских ведомостей» не воспользовался русским текстом, напечатанным в январских «Книжках Недели», а предпочел метод двойного перевода, при котором передержки просто неизбежны? Но именно этого и хотел Петровский. В недатированном послании Победоносцеву он подробно, обстоятельно и откровенно объяснил, чем он руководствовался, начиная новую антитолстовскую кампанию:
«< …> Антирелигиозный и антигосударственный дух всей последней десятилетней деятельности графа Толстого всем известен. Но, увы, все как-то снисходительно смотрят на заблуждающегося, обуянного сатанинской гордостью старика, все не могут отрешиться от очарования когда-то великого художника и гордости России. < …>
< …> Когда «Московские ведомости» стали указывать на антигосударственный дух учения гр. Толстого, поднялся шум против нас; стали обвинять нас в доносе, говорили, что мы клевещем на Толстого, извращаем его мысли, выхватывая отдельные фразы, и что подобным выхватыванием можно самую благонамеренную книгу представить революционной. И этому верили, верило большинство, верили даже люди нашего лагеря: в Петербурге один добрый знакомый, хорошо образованный и занимающий видный пост, расположенный и ко мне и к газете, лично мне сказал, что " Московские ведомости" в своих нападках на Соловьева и Толстого впадают в преувеличения. Если и этот мною уважаемый и действительно высокообразованный человек не мог отрешиться от взгляда на Соловьева и Толстого сквозь призму их прежних заслуг, то что же можно требовать от так называемой образованной толпы?
|
|
|
Вот почему я счел своею обязанностью показать графа Толстого этой толпе, этим почитателям его не по разуму, в его настоящем виде, во всей наготе. Лучшим средством для этого было – перепечатка письма Толстого в «Daily Telegraph». Моя цель была – отрезвить имеющих ложное понятие о Толстом. < …> »[59]
Как восприняли публикацию отрывков из статьи Л. Толстого «О голоде», известно из дневника советника министра иностранных дел графа Ламздорфа. 23 января 1892 года он записал: «Я предполагаю, что перевод подлинный: слишком хорошо узнается неподражаемый замечательный стиль нашего великого писателя… Гениальные, всеобъемлющие и прекрасные мысли близки к истине и в то же время ложны и опасны именно в силу таланта, с которым они высказаны. Это квинтэссенция социализма, но отнюдь не христианского социализма, основывающегося на любви и сострадании… По-видимому, были приняты меры, чтобы помешать распространению этой статьи, ставящей правительство в довольно затруднительное положение»[60].
Дневник министра Киреева приоткрывает закулисную сторону событий. Две записи – они пронумерованы, но не датированы – сделаны в конце января 1892 года: «6. Был на обеде у Петровского. < …> Курьёзные дела! «М[осковские] в[едомости]» перевели с «Telegraph» и «Pall Mall» статью Л. Толстого «О голоде» - возмутительную. Просто воззвание к крестьянам к бунту. Первоначальную редакцию в гранках Петр[овский] мне показывал. Эта ред[акция] была смягчена в том № «Вопр[осов] филос[офии] и психол[огии]», который < …> запрещен. Эту первоначальную редакцию переслали в Англию, и части появились в «Tel[egraph]» и в «Pall M[all]». Как только статья «М[осковских] вед[омостей]» появилась, сейчас последовал запрет писать о сей статье. Между тем в петерб[ургских] газетах свободно говорят, «Гражд[анин]» бранит «М[осковские] в[едомости]», а «М[осковские] в[едомости]» не могут отвечать. Быстрый запрет объясняют тем, что Истомин сродни гр[афине] Толстой и хочет их выгородить!
|
|
|
Но дело не в этих инцидентах, а в нелепой постановке всего вопроса. Вместо того чтобы дать возможность указать на нелепость того, что говорят разные Толстые, Соловьевы, предпочитают (наши администр[аторы]) запретить говорить об этом вопросе! Что же оказывается? – оказывается, что их писания, напр[имер], «Крейц[ерова] сон[ата]» посредством разных гектографов расходится тысячами, а нам запрещено говорить!
7. Дело выяснилось. Фет рассказал, что во время обеда, на котор[ом] был Соловьев, к нему пришел Dillon объясниться с Соловьевым, жалуясь на то, что гр[афиня] Толстая отрицает подлинность сведений, сообщенных Диллоном «Telegraph’y». Редакция хочет лишить его его места и насущного хлеба. Д[иллон] утверждает, что он получил гранки (ещё не отделанные для появления в «Жур[нале] псих[ологии] и философии») от Толстых. Конечно, для печати за границей. Dill[on] называет себя D филос[офии] Харьковского университета.
Государь запретил Толстому и Соловьеву выходить публично реферировать. Ему представили статьи «Ж[урнала] психол[огии] и филос[офии]» с стат[ьями] Т[олстого], С[оловьева] и Гр[ота]. И он сказал – «ну хороши! все три одинаково хороши! ». [61]
Петровский рассчитал точно: метод двойного перевода сработал безотказно. Эмилий Диллон как переводчик крамольной статьи Л. Толстого оказался под перекрестным огнем. Им были недовольны и в России, и в Англии. После того, как в редакции газет было разослано опровержение, подписанное С. А. Толстой, отрицающее сам факт существования «писем» Л. Толстого за границей, Диллон по настоятельному требованию «Daily Telegraph» выехал из Петербурга в Москву. Диллон обратился за помощью к Соловьеву. С письмом от него Диллон вечером 28 января 1892 г. приехал в Бегичевку, где писатель продолжал работать на голоде.
|
|
|
На следующий день Диллон рассказал ему о цели своего неожиданного визита, передал письмо В. Соловьева и вручил свое, на которое ему было совершенно необходимо получить письменный ответ.
«29 января/10 февраля 1892
Дорогой граф,
К моему крайнему удивлению, я только что получил телеграмму из Лондона, извещающую меня, что вы отрицаете автентичность статей о Русском Голоде, которые появились в январе месяце (между 12 и 30-м числом) под вашим именем в «Daily Telegraph». Так как эти статьи были переведены и опубликованы мной с нарочитого вашего согласия и составляют отделы или главы вашей статьи, которая должна была появиться в московском философском журнале, но была запрещена цензурой, я ни на минуту не мог подумать, что вы отрицали или уполномочили кого-нибудь отрицать их автентичность, ввиду того, что содержание упомянутых статей хорошо известно профессору Гроту, Владимиру Соловьеву и столь многим иным лицам.
Я уверен, что вы будете столь добры высказаться об этом вопросе при ближайшей возможности.
Э. Диллон»[62].
О реакции Л. Толстого читаем у Диллона: он «очень внимательно прочитал послание и … совершенно переменился в лице. Оно стало очень серьёзным и мрачным. Он помолчал несколько минут и потом воскликнул: «Ах, женщины, женщины, губят они меня! »[63]
По просьбе Диллона в тот же день, 29 января 1892 года, Л. Толстой написал текст объяснения, предложенный Диллоном и отредактированный Софьей Андреевной:
«В ответ на сегодняшнее письмо ваше, я могу только выразить свое удивление на ту телеграмму, которую вы получили от Daily Telegraph’а. Я никогда не отрицал и никого не уполномочивал отрицать отентичность статей о Голоде. Появившихся под моим именем в Daily Telegraph. Я знаю, что эти статьи суть перевод статьи, написанной мною для журнала Вопросы Философии и Психологии и переданной мною вам для перевода на английский язык. В правильности же вашего перевода, хотя я и не читал всех статей, я не имею никаких оснований сомневаться, так как по прежним опытам знаю вашу точность и аккуратность в этом отношении. Полученную же вами телеграмму могу объяснить себе только тем, что жена моя написала в Московские Ведомости письмо, опровергающее утверждение, что я посылал какие-либо статьи в какие-либо иностранные газеты, и отвергающее известные выдержки из Daily Telegraph, совершенно справедливо утверждая, что они были искажены до такой степени, что сделались совершенно неузнаваемыми.
|
|
|
Очень сожалею об этом беспокойстве, причиненном вам моей статьей.
Прошу принять уверение в совершенном уважении.
Л. Толстой»[64].
С этим документом Диллон покинул Бегичевку, считая, что недоразумение выяснилось. По приезде в Москву Диллон телеграфировал в редакцию «Daily Telegraph» о результатах своей встречи с Л. Толстым: писатель «дал письменное подтверждение того, что статьи аутентичны, однако же я попросил их насколько возможно не предавать дело широкой огласке и опубликовать только необходимое, чтобы обелить меня от обвинений в фальсификации, ничего более»[65].
«Затем я поехал в Петербург, и сразу же встретился с Н. Лесковым и В. Соловьевым, и рассказал им о посещении Л. Толстого и исходе встречи. Они просили меня не делать ничего, что могло бы причинить вред Л. Толстому, на что я ответил, что приму все меры против ненужных публикаций, и я был уверен, что «Daily Telegraph» с уважением отнесется к моим пожеланиям в этом вопросе»[66].
В период кратковременного затишья Диллон из Петербурга 9 февраля 1892 года написал Толстому:
«Многоуважаемый Лев Николаевич!
< …> Дело, по которому я предпринял путешествие в Бегичевку, по-видимому, уладится тихо, само собой без обнародования каких бы то ни было писем или объяснений. По крайней мере все мои старания направлены к достижению этого результата, и, по всей вероятности, они не останутся безуспешными. Лишнее затруднение в этом создало мне заявление газеты «Русская жизнь», которое Вы может быть, видели. Но и это, я думаю, не испортит дело. Но ввиду того, что вопрос, может, все-таки когда-нибудь возобновится, вследствие подобных необдуманных заявлений какой-нибудь газеты, я, с Вашего позволения, оставлю у себя корректурные листы, переданные мне г. Гайдебуровым, с которых я переводил. Это желание основано скорее на сентиментальных соображениях, чем на необходимости запастись оружиями для самозащиты против возможных нападений, так как в настоящий момент я считаю все дело оконченным.
< …> Я с радостью готов во всякое время бросить все другие работы и взяться за перевод Ваших статей, книг, заметок. Но с такой же радостью, ставя дело выше всяких личных соображений, я готов уступить эту честь другим, если Вы того желаете, как я уступил перевод «Крейцеровой сонаты» мисс Хэпгуд по желанию В. Г. Черткова. Другими словами, без вашего согласия я никогда ничего бы не позволил себе переводить.
Но раз я уже берусь за перевод, я считаю себя нравственно обязанным переводить текст подлинника и во всяком случае не исполнять роли турецкого цензора, вычеркивая все то, что может навлечь на автора неудовольствие властей. Я убежден, что и Вы точно так же смотрите на обязанности переводчика.
Но, к крайнему моему удивлению, я на днях получил строгий выговор за подобный взгляд от г. Гайдебурова, который уверял меня, что я буду считаться врагом русского общества и Вашим, если я не буду смягчать ваши будущие сочинения настолько, насколько это кажется нужным для того, чтобы они не вызывали неудовольствие ни с чьей стороны в России. Я считаю это мнение ошибочным; г. Гайдебурову же я сказал, что оно положительно безнравственно. < …>
В этом духе я никогда не переводил; и в этом духе я никогда не буду переводить. Ваши же указания я всегда буду исполнять с точностью. Если вы напишете завтра, что Вы убедились в том, что английский философ, Гоббс, прав и что во всех странах светский глава уполномочен Богом установить законы религии и нравственности по собственному усмотрению, я это переведу так же добросовестно, как и противоположное, если Вы противоположное напишете. Но ни то, ни другое я цензировать не стану.
< …> Всей душой желаю Вам всего хорошего, главным же образом здоровья для того, чтобы продолжить то доброе дело, которое теперь поглощает все Ваше время и требует всей Вашей энергии.
Эмилий Диллон»[67].
Но передышка оказалась весьма кратковременной:
«Прошло несколько недель, и я уже практически забыл об этом эпизоде. Но однажды утром я был ошеломлен, прочитав в одной русской газете, имеющей связи с Л. Толстым, письмо, подписанное на этот раз самим Л. Толстым, в котором он отрицал аутентичность статьей о голоде»[68].
Действительно, под давлением окружающих 12 февраля 1892 года Л. Толстой обратился к редактору газеты «Правительственный вестник». По своему статусу «Правительственный вестник» в полемику не вступал, и тогда решено было отпечатать на гектографе 100 экземпляров письма, чуть изменив при этом его текст, и разослать его в редакции крупных газет, а также частным лицам. 8 марта 1892 года его опубликовали «Санкт-Петербургские ведомости» и «Русская жизнь».
«Милостивый Государь, господин редактор!
В ответ на полученный мною от разных лиц письма с вопросами о том, действительно ли написаны и посланы мною в английские газеты письма, из которых сделаны выписки в №22 «Московских ведомостей», покорнейше прошу поместить следующее мое заявление:
Писем никаких я в английские газеты не писал. Выписка же, напечатанная мелким шрифтом и приписываемая мне, есть очень измененное (вследствие двухкратного – сначала на английский, потом на русский язык – слишком вольного перевода) место из моей статьи, ещё в октябре отданной в московский журнал и не напечатанной, и после того отданной, по обыкновению моему, в полное распоряжение иностранных переводчиков.
Место же в статье Московских Ведомостей, напечатанное вслед за выпиской из перевода моей статьи крупным шрифтом и выдаваемое за выраженную мною будто бы во втором письме мысль о том, как должен поступить народ для избавления себя от голода, - есть сплошной вымысел.
В этом месте составитель статьи пользуется моими словами, употребленными в совершенно другом смысле, для выражения совершенно чуждой и противной моим убеждениям мысли.
С совершенным уважением Лев Толстой.
12 февраля 1892 г., Бегичевка».
Диллон утверждает, что он сразу же отправился к друзьям Л. Толстого Н. Лескову и В. Соловьеву, и предупредил, что в сложившихся обстоятельствах он не может больше ждать и собирается сейчас же придать дело гласности. Они согласились с Диллоном, и признали, что Л. Толстой, по всей видимости, не в себе. Без промедления, Диллон написал в газеты «Московские ведомости» и в «Гражданин», рассказывая все обстоятельства дела, приложив текст подтверждения Л. Толстым аутентичности его статей и уведомив редакцию, что в его распоряжении находятся корректурные листы с исправлениями самого графа. Перед публикацией, редакторы газет попросили предоставить корректурные листы, что Диллон и сделал, заручившись обещанием, что они будут возвращены ему. Опубликование этих документов вызвало большой резонанс в обществе.
Итак, 8 марта 1892 года появилось отказное письмо Л. Толстого, 10 марта, потеряв надежду на успех в петербургских газетах, Диллон отправил телеграмму в редакцию «Московских ведомостей». В тот же день Диллон выслал все материалы в редакцию «Московских ведомостей» вместе с подробным комментарием к письмам Л. Толстого и сопроводительным письмом, в котором по существу опровергается отказ Л. Толстого от авторства.
«ПИСЬМО К ИЗДАТЕЛЮ
10 марта 1892.
М. Г.! – в № 5757 газеты Новое время появилось письмо графа Л. Н. Толстого, написанное с целью точно определить, в каком смысле и до какой степени он ответственен за статью «О голоде», которая появилась в английской газете Daily Telegraph. В этом письме почтенный граф категорично заявляет: «Писем никаких я в английские газеты не посылал». Так как многие лица вывели из этого заключение, что посланная мною в Лондон, по желанию самого графа, статья о голоде вовсе не принадлежит его перу, я вынужден заботой о своей репутации сделать следующее заявление.
В ноябре месяце почтенный граф прислал мне запрещенную цензурой статью, о существовании которой я тогда ещё и не подозревал; потом он написал мне собственноручное письмо (№1), в котором он уполномочивает меня сделать в статье известные стилистические поправки, и, наконец, он сам подтвердил все это письмами №№3, 4 и 5, которые я теперь весьма неохотно предаю гласности.
Следовательно, сказать, что граф Л. Н. Толстой не посылал в Daily Telegraph статьи в Англию, все равно, что сказать, что я, положим, не купил железнодорожного билета, который купил для меня, по моему требованию, артельщик.
Что касается статьи, часть которой была приведена Московскими ведомостями в переводе, то у меня находится подлинный текст, состоящий из корректурных листов и значительных рукописных вставок, написанных частью самим графом, частью же его дочерью, под его диктовку.
Не желая принять участие в полемике о степени точности переводов, я при этом присылаю Вам точный список 5-й главы (то есть той части, которая была напечатана в Московских ведомостях), который предоставляю Вам обнародовать, если найдете это желательным
Примите и пр.
Эмилий Диллон»[69].
12 марта все материалы, включая письма Л. Толстого, были опубликованы в газетах «Московские ведомости» и «Гражданин». В тот же день, ещё не зная о выступлении «Московских ведомостей», Феоктистов телеграфировал Петровскому: «Сегодня Гражданин Диллон сильно обличил Толстого».
В своей книге Диллон дает обширную подборку газетных материалов[70]. О тоне этих статей говорит, например, следующий пассаж из редакционного заявления «Московских новостей»: «…Толстой – художник, гордость своей страны и своего народа, заслуживший вечную признательность нашу, имя которого перейдет в потомство, - что этот Толстой, автор Войны и Мира, автор Анны Карениной, умер и не воскреснет. Пред нами другой Толстой – несчастный старик, находящийся в состоянии умственного и нравственного распадения, опустившийся до миросозерцания малограмотных анархистских листков и брошюр… Очевидно, что талант автора Войны и Мира потух: лампада догорела, драгоценное миро, заключенное в ней, истощилось, а фитиль все ещё трещит и дымит, распространяя чад и удушье…»[71].
14 марта газета вернулась «К инциденту с гр. Л. Н. Толстым», а 29 марта «Московские ведомости» в статье «Граф Л. Н. Толстой и анархизм» подвели итоги этой войны реакционно–охранительной прессы против Л. Толстого. Эту кампанию «Вестник Европы» охарактеризовал как «газетный поход против частной помощи и против даровой раздачи хлеба»[72]. В декабре 1892 года журнал назвал деятельность «Московских ведомостей» «не только словесным грехом против правды, но и дурным делом»[73].
Получилось, что в этой газетной войне Диллон был марионеткой. Для тех, чью точку зрения выражали «Московские ведомости» и «Гражданин», он стал рупором Л. Толстого, представителем враждебного царскому режиму направления.
По своему журналистскому опыту Диллон знал, что такое кампания в прессе, но в марте 1892 года он растерялся: «Отказные письма» С. А. Толстой и Л. Н. Толстого перепечатали многие газеты, снабдив их своим комментарием. О его характере и тональности можно судить по пространному заявлению газеты «Русская жизнь». 9 марта 1892 года в разделе «Вести и факты» говорилось: «На третий день после получения в Петербурге № «Московских ведомостей» с передовой статьей по поводу революционного послания графа Толстого в английской газете «Daily Telegraph» мы сочли возможным заявить, что такого послания граф не составлял. Заявление это мы основали на достоверных источниках, но мы не можем скрыть, что поместили его не без колебаний. Нам не верилось, не могло вериться, чтобы одно из самых старых, солидных и распространенных изданий приводило в кавычках подлинные чужие слова, никогда не произносившиеся теми, кому они приписывались, и чтобы редакция такого издания могла своим именем в передовой статье удостоверить, что слова эти – точный перевод статьи из иностранной газеты, где её никогда не было… И вот, сам гр. Толстой публично удостоверяет, что он сделался жертвой гнусной проделки… тут произведены были выстригивания из статьи отрывков с целью «слишком вольный перевод» с иностранного на русский, присовокупление того, что уже вовсе никогда не говорилось, сочинение по этому поводу передовой в столичной газете – слово, произведен был целый ряд манипуляций с несомненно заранее обдуманным намерением. Целый подпольный союз «работал» над статьей так, как может работать только опытная рука русского газетного шулера – мастера передержек и подлогов.
Да, это страшная новость, это ужасающее знамение времени!.. »[74].
О реакции общества на этот скандал Диллон говорит следующее:
«Когда скандал, связанный со статьями о голоде, достиг своего апогея, многие их тех, кто раньше восхищался Л. Толстым, разорвали его портреты. Когда же об этом узнал Л. Толстой, он спокойно заметил, что они не заслуживали того, чтобы иметь их. Неприязнь к Л. Толстому была столь велика, что в Петербурге состоялось заседание министров, на котором было решено выслать Л. Толстого из России. Но царь, узнав об этом решении, сказал: «Хотя я никогда не читал таких ужасных статей, как его, всё же я решил не позволять трогать его».
Однако даже в далекой мадрасской газете «Egyetertes» дошло до того, что там описали камеру, в которую уже был заключен «великий пленник»:
«Камера находится в двух метрах под землей, два метра по длине, метр по ширине и двадцать сантиметров по высоте – так что заключенный не может двигаться. Пищу ему передают через узкую щель».
Один из авторов «Cornhill Magazine» (июнь 1892) рассказывает о своем визите к Л. Толстому после поездки по голодающим регионам. Он говорит, что все члены семьи графа были встревожены, когда увидели приближающийся экипаж, поскольку каждое мгновение они боялись, что могут приехать жандармы и увезти графа. Вследствие опубликования статей о голоде в «Daily Telegraph» и воспроизведения их в других иностранных и русских газетах поднялась буря негодования.
Журналист рассказывает: «Когда я приехал в Самару, я обнаружил, что жители города обсуждают этот вопрос страстно и взволнованно. Преобладающее мнение было таково, что автор статьи – сумасшедший и его нужно поместить в психиатрическую больницу»[75].
Когда инцидент уже был исчерпан, Диллон, в письме Л. Толстому, объясняет свое поведение и с благодарностью упоминает имена тех, кто поддержал его в критический момент:
«Дорогой Лев Николаевич!
Я Вам пишу по совету Н. Н. Ге и по собственному побуждению. Если Вы сами не предчувствовали того, что я имею Вам сказать, то напрасно я Вам теперь пишу.
Я напечатал письма Ваши не по собственному желанию, совсем против моей воли и лишь после того, как я испытал все другие средства, и испытал их бесплодно. Тому свидетелями были добрые Ваши друзья и поклонники Н. Н. Ге, Н. С. Лесков, Хирьяков и др.
Когда письмо Ваше появилось в газетах, я видел, что я должен написать объяснение. Раньше, чем написать его, я отправился к Лескову, и он очень меня просил оставить дело, если это возможно, и подождать, пока я не получу их Лондона формального приказа. Я на это согласился и, будучи нездоров, изъявил свое согласие письменно. Это письмо находится у Н. С. Лескова. Следовательно, будь только Ваше письмо, я бы ничего не писал. Затем появилась передовая статья Русской жизни, в которой говорилось прямо о подлоге, заговоре и о том, что Вы сделались «жертвой гнусной проделки». Кроме того, сказано было, что Daily Telegraph печатал ряд статей, вовсе не принадлежащих Вашему перу. Эта глупая статья отняла у меня возможность дальше бездействовать. Тем не менее я отправился в редакцию «Русской жизни» пригласить редактора извиниться в печати. Представители редакции издевались надо мной и более ещё над «Daily Telegraph’ом», говоря, что, если читать ваше письмо между строками, нельзя не прийти к заключению, что все сказанное в передовой статье основано на Ваших словах.
Тогда, только тогда, я напечатал мое заявление и письма, с чувством, с которым я бы приступил к отсечению свой собственной руки. Я страдал и продолжаю страдать от этого поступка; страдаю, как страдал Vergniaud после того, как он подал свой голос за смертную казнь короля; и при всем этом чувствую, что если бы все это случилось опять, я бы иначе не мог поступать, как поступил.
Я питаю к вам все те же чувства, как и прежде; частно и публично отношусь к Вам и к Вашему делу точно так же, как и прежде.
Н. Н. Ге, который собств[енными] глазами все видел, расскажет Вам ход дела, точно так же, как я Вам рассказал, и расскажет, как глубоко я жалею, что обстоятельства не дали мне возможность не делать того, что я так неохотно сделал.
С истинным уважением остаюсь
Эмилий Диллон»[76].
Л. Толстой незадолго до получения его, 21 марта 1892 года, писал В. Г. Черткову: «Статьи Моск[овских] Вед[омостей] и Гражд[анина] и письма Диллона были мне неприятны – в особенности Диллона – тем, что никак не можешь догадаться, чем вызвал враждебное, недоброе чувство в людях. В особенности Диллона. Мотивы его я совершенно не понимаю. И не притворяясь могу сказать, что он мне прямо жалок теми тяжелыми чувствами, к[оторые] он испытывает и к[оторые] побуждают его писать то, что он пишет. Тут все полуправда, полуложь и разобраться в этом, когда не доброжелательства людей друг к другу, нет никакой возможности…
Меня занимает вопрос: как быть с Диллоном? Поручать ли ему перевод статьи новой или нет? Не то, чтобы наказывать его, а просто скучно и некогда иметь дело в людьми, к[оторые] все усложняют, из всего делают какие-то вопросы, к[оторые] надо доказывать или опровергать. Как вы думаете? Я не имею ничего лично против него, но боюсь хлопотать»[77].
Долгое время письмо Диллона оставалось без ответа, но благодаря усилиям Н. Лескова Л. Толстой преодолел внутреннее сопротивление и написал Диллону:
«Dear Sir,
Очень сожалею, что тогда же, когда получил его, не отвечал на письмо ваше. Пожалуйста, извините меня за это и не сочтите это признаком какого-нибудь недоброжелательства к вам. Я сначала откладывал, потом колебался, писать или нет, а под конец и совсем оставил намерение писать. И так бы и не написал, если бы не истинно добрые люди, которые мне указали, что молчание мое есть поступок, и дурной. Прошу вас простить меня за те неприятные чувства, которые оно могло возбудить в вас.
Я ни минуты не испытывал к вам недоброжелательства, а, напротив, очень сожалел о тех неприятностях, которым вы подверглись и которых я отчасти был невольной причиной.
Итак, с самым добрым чувством к вам и пожеланиями вам душевного спокойствия остаюсь ваш
Л. Толстой.
За письмо ваше ко мне очень благодарю вас и надеюсь, что вы не измените те добрые чувства расположения ко мне, которые вы в нем высказываете»[78].
Диллон ответил, что он принимает извинения, и ещё раз подчеркнул, что все его действия в этой истории были обусловлены только лишь одним побуждением: добиться справедливости[79].
Он ответил на письмо Л. Толстого из Вены, куда вынужден был уехать в связи со смертью отца:
«Дорогой Лев Николаевич!
Я был в высшей степени обрадован получением вашего письма, которое породило во мне самое приятное чувство успокоения, Ваше молчание я приписал многим различным причинам (между прочим, нездоровию, которое сильно меня беспокоило), но твердо знал, что в Ваших мотивах не было, да и не могло быть, места для соображений, идущих мало-мальски вразрез с самым глубоким пониманием и самым добросовестным исполнением христианской любви.
Я Вам очень благодарен за высказанные Вами чувства расположения ко мне. Что касается моего уважения к Вашей благотворной деятельности и личной к Вам любви, то я стою на той же почве, на которой я находился полтора года тому назад, когда беседовал с Вами в Ясной Поляне. Это мог бы подтверждать Н. С. Лесков, если бы мои собственные старания в самое последнее время возбуждать точно такие же к Вам чувства в Англии, Америке и Австрии не были так хорошо известны[80].
Это, понятно, отнюдь не заслуга моя; ибо не могу не видать того, что очевидно, и не могу не понимать того, что явствует всякому непредубежденному человеку.
Я был приятно удивлен числом и разнородностью лиц в Австрии, которые не только хорошо знакомы с Вашей деятельностью на поприще христианской этики, но и сочувствуют ей не менее меня. Между прочим, немало таковых я нашел в здешнем университете и где всего менее думал их встретить – среди римско-католического духовенства.
От души Вам желаю доброго здоровья на многие годы, дабы Вы могли продолжать плодотворно посвящать все свои силы излюбленному делу.
Эмилий Диллон».
Итак, «диллоновская история», короткая и драматичная, подошла к концу. Конечно, теперь видно, как реакционные круги последовательно и планомерно вели антитолстовскую кампанию. Но с другой стороны, воссоздавая основные моменты скандальной ситуации, испытываешь неловкость от поведения её участников. «Полуправда, полуложь», о которой Л. Толстой писал В. Г. Черткову, опутала едва ли не всех действующих лиц, в том числе и великого писателя. Минутной слабости Л. Толстой потом устыдился.
Как бы то ни было, произошло и заочное объяснение между двумя главными действующими лицами этой истории, и все точки над i были расставлены. Однако жизнь развела Диллона и Л. Толстого, и, оборвавшись на полуслове, переписка их более не возобновлялась.
|
|
|
