Лингвистика на пути преобразований 3 глава

б

стремятся к строгости анализа, стараются заимствовать приемы и даже аппарат символической логики для своих формальных опе­раций, оказывается, что и логики со своей стороны обратились к языковому «значению» и вслед за Расселом и Витгенштейном все больше интересуются проблемой языка. Их пути скорее пересека­ются, чем совпадают, и логики, занимающиеся языком, не всегда могут завязать диалог £^шнгви£1ами. По правде говоря, лингвисты, которые хотели бы сделать изучение языка наукой, предпочитают об- / раздаться к математике, они ищут скорее приемы записи материала, j чем аксиоматический метод, и слишком легко поддаются соблазну ■ некоторых новых исследовательских методик, например кибер- ' нетики или теории информации. Полезно было бы подумать о том, как применить в лингвистике некоторые из операций символической логики. Логики исследуют условия истинности, которым должны удовлетворять высказывания, составляющие основу науки. Они отвергают «обычный» язык, как двусмысленный, неточный и неус­тойчивый, и стремятся создать полностью символический язык. Но предмет изучения лингвистов — как раз этот «обычный язык», его они рассматривают как данный и структуру его исследуют во всей полноте. Для них представляло бы интерес попытаться исполь­зовать в анализе языковых классов всех порядков, которые они определяют, приемы, разработанные логикой множеств, для того чтобы выяснить, возможно ли установить между этими классами отношения, поддающиеся логической символизации. Тогда можно было бы получить хоть какое-то представление о типе логики, которая лежит в основе организации языка; стало бы ясно, оди­наковы.ли.по„лрироде,„типь1_дхнощений_х щойсхвенные обычному языку, и типы отношений,. ха$штШЗШШ£, я,з.щ„ла,учного рпи-Здия, или, иными словами, как взаимно соотносятся ^зьпоюступ-дГов и язык^эазума. Недостаточно просто констатировать, что один поддается записи в системе логических символов, а другой не под­дается или не поддается сразу и прямо; ведь факт остается фактом: тот и другой ведут свое происхождение из одного и того же источ­ника и в основе их лежат в точности те же самые элементы. Эту проб­лему ставит сам язык.

Подобные размышления весьма далеко на первый взгляд уводят нас от проблем, которыми лингвистика занималась несколько десятилетий назад. Но в действительности эти проблемы вечны, хотя вплотную к ним подошли только сейчас. Напротив, в том, что касается контактов, которые лингвисты стремились тогда устано­вить с другими областями науки, мы сталкиваемся сегодня с такими трудностями, о которых они и не подозревали. Мейе писал в 1906 го­ду: «Предстоит выяснить, какой социальной структуре соответст- \ вует данная языковая структура и как, в общей форме, изменения ] социальной структуры отражаются в изменениях структуры языка». (Несмотря на несколько попыток, например Соммерфельта, эта I программа не была осуществлена, потому что по мере того, как

пытались последовательно сопоставлять язык и общество, стали об­наруживаться разногласия. Выяснилось, что соответствие языка и общества постоянно нарушается из-за диффузии как в языке, так и в социальной структуре,— диффузии, в силу которой общества, характеризующиеся одной и той же культурой, могут обслуживать­ся гетерогенными языками, в то время как языки очень близкие могут быть формой выражения совершенно несхожих культур. Развивая эти наблюдения, лингвисты столкнулись с неизбежно возникающими проблемами анализа—языка,.с одной стороны, культуры— с другой,— а также с проблемами «значения», общими для того и другого, короче говоря, с теми самыми проблемами, которые были названы выше. Из этого не следует, что программа исследований, указанная Мейе, невыполнима. Задача состоит скорее в том, чтобы jiafira общую основу языка и общества, принципы, управляющиё~этимй"■даумя""сг^уТаураШГопределив сначала едини­цы, которые в языке и обществе соответственно поддаются сопо­ставлению, и отсюда попытаться вывести взаимозависимость.

Можно, конечно, подойти к этому вопросу более просто, но при этом, по существу, происходит подмена проблем; так, напри­мер, можно изучать следы воздействия культуры на язык. На практике, однако, в этом случае занимаются только словарным составом. Речь, следовательно, идет уже не о языке, но о составе его словаря. Впрочем, это материал весьма богатый и, несмотря на первое впечатление, довольно мало изученный. Мы распола­гаем теперь обширными лексиконами, которые послужат источником для многих работ,— таковы сравнительный словарь Ю. Покорно­го (J. Р о к о г п у) или, например, словарь понятий К. Д. Бака (CD. Buck) для индоевропейских языков. Другая столь же многообещающая область — изучение исторических изменений зна-.аен^ий. Значительные исследования были посвящены «семантике» словаря в теоретическом, а также социальном и историческом аспекте (Стерн, Ульман). Трудность состоит в том, чтобы из все воз­растающей массы эмпирических фактов выделить некоторые кон­станты, которые позволили бы построить теорию лексического зна­чения. Эти факты как бы постоянно бросают вызов всякой возмож­ности предвидения. С другой стороны, воздействие «верований» на языковое выражение также ставит многочисленные вопросы; некоторые из них были освещены: значение языкового табу (Мейе, Хаверс [Haver s]), варьирование языковых форм для передачи отношения говорящего к тому, о чем он говорит (Сэпир), иерархия выражений при различных обрядах,— все это обнару­живает сложное взаимодействие социального поведения и психо­логической обусловленности в употреблении языка.

Здесь мы подходим к проблемам «стиля» во всех его понима­ниях. В течение последних лет стилистическим приемам были по­священы работы, связанные с разными направлениями, но равно значительные,— работы Балли, Крессо (С г е s s о t), Марузо,

Шпитцера, Фосслера. В той мере, в какой автор подобного исследо­вания прибегает, сознательно или бессознательно, одновременно к эстетическим, лингвистическим и психологическим критериям, он затрагивает одновременно и структуру языка, и его способ­ность служить средством воздействия, и реакции, которые он вы­зывает. Хотя критерии эти еще слишком часто носят «импрес­сионистический» характер, тем не менее наблюдается стремление уточнить метод, применяемый для изучения и эмоционального содержания и лежащего в его основе намерения, а также для изу­чения языка, который служит средством выражения этого эмо-, ционального содержания. Путь к этому лежит через изучение порядка слов, качества звуков, ритма и просодии, а кроме того, лексических и грамматических средств языка. Здесь также широко используют данные психологии, не только потому, что в анализе постоянно подразумеваются эмоциональные оценки, но и потому, что психология дает методики для их объективации: тесты на запо­минание, исследования в области цветового слуха, в области тембра гласных, и т. д. Все это область символизма, который мало-помалу начинают расшифровывать.

Таким образом, можно констатировать повсеместно стрем­ление подчинить лингвистику строгим методам, изгнать из нее всякую приблизительность суждений, субъективные построения, философский априоризм. Лингвистические исследования стано­вятся все более трудными в силу самих этих требований, а также и потому, что лингвисты увидели, что язык — это сложный комплекс специфических свойств и описывать его нужно методами, которые еще предстоит создать. Свойства языка настолько своеобразны, что можно, по существу, говорить о наличии у языка не одной, а нескольких сгрукхур, каждая из которых могла бы послужить основанием для возникновения целостной лингвистики. Осознание этого факта, быть может, поможет разобраться в существующих противоречиях. Язык характеризуется прежде всего тем, что имеет всегда два плана: означающее и означаемое. Исследование уже только этого конституирующего свойства языка и отношений регулярности или дисгармонии, которые оно порождает, напряжений в системе" и изменений, которые из этого проистекают в любом конкретном языке, могло бы послужить основанием для особой лингвистики. Но язык — также феномен человеческий. В человеке он связующее зйено жизни психической и жизни общественно-культурной и в то же время орудие их взаимодействия. Но основе этой триады тер­минов — язык, культура, человеческая личность — могла бы быть создана другая лингвистика. Язык можно также рассматри­вать как существующий целиком в совокупности членораздельных звукоиспуеканий, которые составляют материал строго объектив­ного изучения. Язык будет здесь объектом исчерпывающего опи­сания, которое заключается в сегментации непосредственно наблю­даемых фактов. Можно, напротив, считать язык, реализованный в

регистрируемых высказываниях, необязательной манифестацией некоторой скрытой внутренней структуры. В таком случае предме­том лингвистики будет обнаружение и исследование этого недо­ступного непосредственному наблюдению механизма. Язык допус-* кает также представление в виде «структуры игр», как набор «фи­гур», образованных имманентными отношениями постоянных элемен­тов. При таком подходе лингвистика будет теорией возможных ком­бинаций этих элементов и теорией управляющих этими комбина­циями универсальных законов. Можно представить себе как воз­можное исследование языка в качестве отрасли общей семиотики, покрывающей одновременно область психической жизни и жизни общественной. Тогда лингвист должен будет определить специфиче­скую природу языковых знаков с помощью строгой формализации и особого метаязыка.

Этот перечень не исчерпывающий, он и не может быть таким. На свет могут появиться и другие концепции. Мы хотели здесь лишь показать, что за дискуссиями и провозглашениями того или иного принципа, краткий обзор которых мы дали, часто и не для всех лингвистов осознанно стоит заранее сделанный выбор — общие взгляды, определяющие отношение к объекту и природе метода. Не исключено, что все эти различные теории будут сосу­ществовать — хотя в той или иной точке их развития они неиз­бежно должны сомкнуться — вплоть до того момента, когда утвер­дится статус лингвистики как науки,— науки не об эмпирических фактах, но науки об отношениях и дедуктивных выводах, вновь обретающей единство своего внутреннего плана в бесконечном разнообразии языковых явлений.

ГЛАВА III СОССЮР ПОЛВЕКА СПУСТЯ *

Фердинанд де Соссюр скончался 22 февраля 1913 года. Через 60 лет в тот же день мы собрались здесь, в его городе, в его уни­верситете, чтобы торжественно почтить его память. Личность этого человека обретает теперь подлинные черты и предстает перед нами в своем истинном величии. Ныне нет лингвиста, который не был бы хоть чем-то ему обязан. Нет такой общей теории, которая не упо­минала бы его имени. Его с ранних лет уединенную жизнь окружа­ет некоторая тайна. Мы будем говорить здесь о его творчестве. Такому творчеству подобает лишь хвалебная речь, которая объяс­нит его истоки и его всеобщее влияние.

Сегодня мы воспринимаем Соссюра совсем иначе, чем его современники. Целая сторона его творчества, без сомнения самая важная, стала известна только после его смерти и мало-помалу преобразила всю науку о языке. Что же внес Соссюр в лингвистику своего времени и в чем проявилось его воздействие на лингвистику наших дней?

Для ответа на этот вопрос можно было бы, разбирая одно его сочинение за другим, анализировать, сравнивать, обсуждать. Подобный критический разбор, несомненно, нужен. Превосходное капитальное исследование г-на Годеля ¹ уже внесло существен­ный вклад в эту работу. Но у нас иная цель. Оставляя другим

* Эта глава воспроизводит основное содержание лекции, прочитанной по приглашению Женевского университета в Женеве 22 февраля 1963 года в ознаме­нование пятидесятой годовщины со дня смерти Фердинанда де Соссюра. Несколько вводных фраз личного характера здесь автором опущены. Не следует, забывать, что доклад был сделан не для лингвистов, а в расчете на более широкую публику, и это обстоятельство исключало всякую дискуссию и даже всякие слишком спе­циальные выражения.— Прим. автора.

¹ R. Go del, Les Sources manuscrites du Cours de linguist ique generate de Ferdi­nand de Saussure, Geneve — Paris, 1957,

детальное описание его трудов, мы попытаемся выделить в них главное — тот принцип, который составляет их внутреннюю необ­ходимость и даже их сущность.

У каждой творческой личности есть какая-то скрытая по­стоянная потребность, которая и служит этому человеку опорой и поглощает его, которая направляет его мысли, указует ему задачу, поддерживает его в неудачах и не дает ему покоя, если порой он старается от нее освободиться. Ее не всегда сразу видишь в раз­нообразных порывах соссюровской мысли, идущей иной раз ощупью. Но, однажды распознанная, эта потребность объясняет смысл его устремлений и позволяет определить его место как по отношению к предшественникам, так и по отношению к нам.

Соссюр — прежде всего и всегда человек, ищущий первоос-^говы^В своих размышлениях он инстинктивно стремится открыть основные признаки, которые определяют все разнообразие эмпи­рических данных. В том, что касается языка, он предчувствовал такие его особенности, которые нельзя обнаружить более нигде. С чем бы его ни сравнивать, язык всегда предстает как нечто от­личное. Но в чем его отличия? Рассматривая язык как речевую деятельность, в которой соединяется столько факторов — биоло­гических, физических и психических, индивидуальных и социаль­ных, исторических, эстетических, прагматических,— он задается вопросом: где же, собственно, сам язык?

Этому вопросу можно придать более точную форму, сведя его к двум следующим проблемам, которые мы ставим в центр сос­сюровской доктрины:

1. Каковы те главные данные, на которых будет основываться
лингвистика, и как мы можем установить их?

2. Какова природа языковых явлений и какой тип отношений
лежит в основе их связи?

Мы находим эти проблемы у Соссюра уже с момента его вступ­ления в науку, в работе «Мемуар о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках» *, опубликованной, когда автору был двадцать один год, и составляющей до сих пор одну из ступеней его славы. Гениальный дебютант в науке берется здесь за одну из труднейших проблем сравнительной грамматики, за вопрос, кото­рый, говоря точнее, еще не существовал и который он первым сфор­мулировал в собственных терминах. Почему в столь обширной и многообещающей области он выбрал такую трудную тему? Перечи­таем еще раз его предисловие. Он говорит здесь, что в его намерения входило изучить многочисленные формы индоевропейского а, но он пришел к необходимости рассмотреть «систему гласных как целое». Это приводит его к анализу «ряда проблем фонетики и мор­фологии, одни из которых только ждут своего решения, а некото-

* Memoire sur le systeme primitif des voyelles dans Ies langues indo-europeen-nes», 1878, в: «Memoires de la Societe de linguistique de Paris», 1879,

пые еще даже не были поставлены». И как бы извиняясь за «втор­жение в наименее разработанные области индоевропейского языко­знания», он добавляет весьма знаменательные слова: «И если мы все же отваживаемся на это, хотя заранее убеждены, что наша, неопытность будет не раз заводить нас в тупик, то это потому, что для всякого, кто предпринимает подобные исследования, браться за такие вопросы — не дерзость, как часто говорят, а необхо­димость; это первая школа, которую надо пройти, потому что дело здесь касается не трансцендентных рассуждений, а поисков первич­ных элементов, без которых все зыбко, все произвольно и недосто­верно».

Эти строки могли бы послужить эпиграфом ко всему его твор­честву. Они содержат программу его будущих исследований, пред­вещают их направление и цель. До конца своей жизни — и чем дальше углублялась его мысль, тем все более упорно и, можно сказать, мучительно — он шел к разысканию «первичных данных», которые образуют язык, шел, постепенно отдаляясь от науки свое­го времени, в которой он видел лишь «произвольность и недостовер­ность», к эпохе, когда индоевропеистика, обеспечив себе надеж­ные методы, с возрастающим успехом стала осуществлять сравни­тельно-исторические исследования.

Речь идет о получении именно первичных данных, даже тогда (хотелось бы сказать: в особенности тогда), когда их требуется восстанавливать, восходя от некоторого исторического состояния языка к состоянию доисторическому. Иначе нельзя разумно обос­новать историческое становление, ибо если есть история, то это история чего-то. Что изменяется, а что остается? Как можем мы ■' утверждать о каком-либо языковом факте, рассматриваемом в разные моменты его эволюции, что это один и тот. же факт? В чем заклю­чается это тождество, и если лингвист полагает его данным между двумя объектами, то как мы его определим? Необходима система определений. Нужно сформулировать логические отношения, ус-; танавливаемые нами между исходными данными, признаками или/ позициями, с которых мы воспринимаем эти данные. Следовательно, доходить до первооснов — это единственное средство (но средство надежное) для того, чтобы истолковать конкретный и случайный факт. Чтобы уловить явление в его исторической.„конкретности, чтобы понять необходимость случдшюго, мы должны поместить каждый элемент в сеть определяющих его отношений и эксплицитно

о

постулировать,

ко

ур, ^^^.^W^^^^^^^y^^e^i торое мы ему дали. Такова очевидность, открывшаяся Соссюру \ с самого начала его научной деятельности, и всей его жизни будет,j мало, чтобы ввести ее в лингвистическую теорию. л Но даже если бы он уже тогда мог сформулировать то, чему учил позднее, он только увеличил бы непонимание и враждебность, которыми были встречены его первые опыты. Маститые ученые того времени, уверенные в своей правоте, не желали внять его

строгим доводам, и уже самая трудность восприятия «Мемуара» была достаточна для того, чтобы оттолкнуть большинство. Соссюр мог бы пасть духом. Необходимо было новое поколение, чтобы пос­тепенно его идеи получили признание. Счастливая судьба привела его тогда в Париж. Он вновь обрел некоторую уверенность в себе благодаря тому исключительному стечению обстоятельств, когда ему удалось одновременно найти и доброжелательную опеку со стороны Бреаля и встретиться с группой молодых лингвистов, таких, как А. Мейе и М. Граммон, на которых его учение произвело глубокое впечатление. С этого времени начинается новая фаза сравнительной грамматики, когда Соссюр, завершая создание своей доктрины, одновременно излагает ее некоторым из тех лингвистов, кому в дальнейшем суждено было ее развить. Вот почему — не только для того, чтобы показать личное влияние Соссюра, но-и для того, чтобы оценить преемственность идей,— мы хотим напомнить слова посвящения, сделанного Мейе своему учителю Соссюру в 1903 г. в книге «Введение в сравнительное изучение индоевропей­ских языков»: «По случаю 25-летия со времени выхода в свет «Мемуара...» (1878—1903)». И если бы это зависело только от Мейе, это событие было бы отмечено еще более: из одного неиздан­ного письма Соссюра мы узнаем, что Мейе хотел сначала написать: «К годовщине опубликования...», от чего Соссюр его дружески от­говорил.

Но даже в 1903 г., по прошествии двадцати пяти лет, нельзя было еще понять всего, что с такой проницательной интуицией предвосхищено в «Мемуаре» 1878 года. Приведем один разительный пример. Соссюр подметил, что индоевропейская вокалическая систе­ма имела-,несколько_ а. С точки зрения чистого знания различные индоевропейские а — объекты столь же важные, как элементарные частицы в ядерной физике. Одно из..этих а обладало особым свой-гтппм ft"nfrro шбя HHaTjYJTPM n.F_g,.frf> гласных собрата. С подобных наблюдений — отсутствие равновесия в системе, возмущения в поле, янрмяль^op ^mgPH^^jipTTHTp"^^' н£""ря;Г нячиня лигт, под-линные открытия. Соссюр охарактеризовал это а двумя специфи­ческими чертами. С одной стороны, оно не родственно ни е, ни о; с другой — оно является сонантическим коэффициентом, то есть способно играть ту же двоякую роль, вокалическую и консонанти-ческую, как носовые_и_плавные, и сочетается с гласными. Отметим, что Соссюр рассуждает оёГэтом а как о фонеме, а не как о каком-то звуке или какой-то артикуляции. Он не говорит нам ни о том, как произносилась эта фонема, к какому звуку могла она приближаться в определенной наблюдаемой системе, ни даже о том, была ли она гласной или согласной. Звуковая субстанция & расчет не прини­мается. Перед нами алгебраическая единица, член системы, то, что позднее он назовет различительной и оппозитивной сущностью. Нельзя сказать, чтобы даже через 25 лет после того, как это наблю­дение было сделано, оно пробудило большой интерес, Потребова-

лось еще 25 лет, чтобы эта мысль заставила признать себя при об­стоятельствах, которые не смогло бы себе представить самое смелое воображение. В 1927 г. в только что дешифрованном тогда мертвом хеттском языке Е. Курилович обнаружил в звуке, обозначаемом на письме h, ту самую, фонему, которую за 50 лет до этого Соссюр определил как индоевропейскую сонантическую фонему. Это за­мечательное открытие заставило признать реальной теоретическую единицу, постулированную на основе умозаключений в 1878 г.

Естественно, фонетическая реализация этой единицы как h в хеттском языке внесла в споры новый момент, но другого порядка. Начиная с этого времени наметилось два направления исследова­ний. Для одних лингвистов задача заключалась прежде всего в том, чтобы, развивая дальше теоретические изыскания, вскрыть, в частности в области индоевропейской морфологии, следы и комбина­ции этого «сонантического коэффициента». Ныне известно, что эта фонема не единична, что она является одним из представителей целого класса неравномерно наличествующих в исторических язы­ках фонем, называемых «ларингалами». Другие лингвисты, напро­тив, делают упор на дескриптивный анализ этих звуков; они пытают­ся определить их реальный фонетический характер, а поскольку количество этих ларингалов все еще составляет предмет дискуссии, то их интерпретации из года в год умножаются, что дает основания для новых споров. Сегодня эта проблема находится в центре индо­европеистики; она в равной мере увлекает и диахронистов и дескрип-тивистов. Все это свидетельствует о плодотворности предвидений Соссюра, которые сбылись лишь в последние десятилетия, через полвека после того, как были высказаны. Даже те современные лингвисты, которые не читали «Мемуара», обязаны ему многим.

Вот так, с печатью гения, совсем молодым вступил Соссюр на научное поприще. Его с симпатией принимают и в Высшей школе, где он сразу находит учеников, которых восхищают и воодушевляют его идеи, и в Лингвистическом обществе, где вскоре Бреаль возла­гает на него обязанности второго секретаря; перед ним открывается легкая карьера, и все, кажется, возвещает много дальнейших откры­тий. Нельзя сказать, что ожидания были обмануты. Напомним хотя бы его фундаментальные статьи:_о ба.лтийс,кой..днтонации, ко­торые демонстрируют глубину его анализа и остаются образцом для тех, кто предпринимает подобные исследования. Тем не менее остается фактом, который был замечен и о котором сожалели те, кому приходилось говорить о Соссюре в те годы, что вскоре в его научной деятельности наступает спад. Время от времени, и все реже, он публикует одну-другую статью, и то делает это лишь по настоя­нию друзей. Вернувшись в Женеву, чтобы занять университетскую кафедру, он почти совсем перестает писать. И однако, он никогда не переставал работать. Что же удерживало его от публикаций? Теперь мы начинаем понимать это. За этим молчанием скрывается Драма, которая, по-видимому, была мучительной, которая обостря-

лась с годами, которая так никогда и не нашла выхода. С одной стороны, она связана с обстоятельствами личного порядка, на ко­торые могли бы пролить некоторый свет свидетельства его близких и друзей. Но главным образом это была драма мысли. В той самой мере, как Соссюр постепенно утверждался в своей собственной. ис­тине, он отдалялся от своей эпохи, ибо эта истина заставляла его отвергать все, что писалось и говорилось тогда о языке. Но, ко­леблясь перед этим радикальным пересмотром идей, который ощу­щался им как необходимый, он не мог решиться опубликовать хотя бы самую маленькую заметку, пока фундаментально не обосно­ваны сами исходные положения теории. Какой глубины достигало в нем это противоречие и как иногда он почти готов был пасть духом, показывает единственный в своем роде документ — отры­вок из письма к Мейе (от 4 января 1894 г.), в котором, касаясь своих этюдов о балтийской интонации, он сообщает ему довери­тельно: «Но мне порядком опротивело все это, как и вообще труд­ность написать десять строчек о языке с точки зрения здравого смысла. С давних пор занимаясь в особенности логической класси­фикацией языковых явлений, классификацией точек зрения, с ко­торых мы их рассматриваем, я все отчетливее вижу и необъятность того труда, какой был бы нужен, чтобы показать лингвисту, что он делает, сводя каждую операцию к ее предустановленной кате­гории, и в то же время тщетность всего, что можно в конце концов сделать в лингвистике.

Ведь при анализе в конечном счете только живописная сторона того или иного языка, та сторона, которая отличает его от всех других как принадлежащий определенному народу и имеющий определенные истоки, эта почти этнографическая сторона и сохра­няет для.меня интерес: и вот как раз для меня больше не существует удовольствия заниматься ею, предаваясь без всякой задней мысли ее изучению и получая наслаждение от рассмотрения определенного факта в его определенной среде.

Полная нелепость современной терминологии, необходимость реформировать ее, а для этого показать, что за объект представляет собой язык, взятый вообще, беспрестанно портят мне это наслажде­ние от моих исторических занятий, хотя мое самое заветное желание — не быть вынужденным заниматься языком, взятым вообще.

Против моего желания это кончится, вероятно, книгой, в кото­рой я без энтузиазма и страсти объясню, почему среди употребляе­мых лингвистических терминов нет ни одного, в котором я нашел бы хоть какой-то смысл. И только после этого, признаюсь, я смог бы возобновить свою работу с того места, на котором ее оставил.

Вот каково настроение, быть может глупое, которое объяс­нило бы Дюво, почему, например, я более года тянул с публи­кацией одной статьи, не представлявшей в отношении материала никакой трудности, да так и не сумел избегнуть выражений, одиоз-152

ных с точки зрения логики, потому что для этого нужна была бы решительная и радикальная реформа» ².

Мы видим, в какую борьбу вступил Соссюр. Чем глубже ис­следует он природу языка, тем меньше могут удовлетворить его установившиеся понятия. Он хочет отвлечься тогда изысканиями в области этнолингвистической типологии, но его снова и снова влечет к его первой всепоглощающей идее. Быть может, именно для того, чтобы от нее избавиться, позднее он отдается неисчер­паемой теме—поискам анаграмм... Но мы видим сегодня, какой была ставка в этой игре: драме Соссюра суждено было преобразить лингвистику. Препятствия, на которые наталкивается его мысль, вынудят его выработать новые точки зрения, и они упорядочат представления о фактах языка.

С этого момента Соссюру стало ясно, что изучение какого-либо конкретного языка неизбежно приводит к изучению языка вообще. Мы думаем, что можем постичь языковой факт непосредственно, как некую объективную реальность. На самом же деле мы пости­гаем его лишь на основе некоторой точки зрения, которую прежде надо определить. ЭДы доджны перестать видеть в языке простой объект, который существует сам по себе и который можно охватить сразу целиком. Первая задача — показать лингвисту, «что он делает», какие предварительные операции он бессознательно про­изводит, когда приступает к рассмотрению языковых данных.

Ничто так не отдаляло его от его эпохи, как эта озабоченность логической строгостью. Лингвисты были тогда поглощены напря­женными историческими • исследованиями, введением в научный обиход сравнительных материалов и установлением этимологии. Эти грандиозные предприятия, хотя и весьма полезные, не остав­ляли места теоретическим интересам. Соссюр со.своими, проблемами.. был одинок. Огромность дела, которое нужно было свершить, ра­дикальный характер необходимой реформы могли порой поколебать его, иногда приводили в уныние. Но он не отступал. Он мечтает о "книге, в которой выскажет свои взгляды и предпримет полное преобразование теории.

Этой книге не суждено было родиться, но она существует у него в набросках, в форме подготовительных заметок, замечаний, черновиков; и когда он, выполняя университетские обязанности, должен будет читать курс общей лингвистики, он снова примется за те же темы и доведет их до той степени разработки, в какой мы их знаем.

В самом деле, у зрелого лингвиста 1910 года мы вновь находим то же стремление, которое воодушевляло начинающего ученого

* Этот текст приведен у Р. Годеля (цит. соч., стр. 31), но по неверной копии, которую нужно было исправить в нескольких местах. Здесь отрывок воспроизве­ден по оригиналу. См.: Е. Benveniste, Lettres de Ferdinand de Saussure u Antoine Meillet, в: «Cahiers Ferdinand de Saussure», 21 (1964), стр. 92—135.

в 1880 году: обосновать начала лингвистики. Он отвергает привыч­ные рамки и понятия, которые в ходу повсюду, они кажутся ему! чуждыми собственной природе языка. Какова эта природа? СЫ разъясняет это кратко в нескольких приводимых ниже заметках, фрагментах размышлений, которых он не может ни прекратить, ни] довести до конца:

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: