 |
Глава двадцатая,
|
|
|
|
из которой Витя, его друзья и читатель узнают, почему деревня называется Жемчужиной, и еще кое‑ что
Иногда мальчики или девочки спрашивают о чем‑ нибудь, задают вопросы: «Что это? », «Почему? », а им говорят, даже, случается, с раздражением: «Не будь любопытным! » Не будь любопытным... Вы только представьте, что сталось бы с человечеством, если бы в людях исчезло любопытство! Что бы мы с вами сегодня из себя представляли, если бы однажды кто‑ то, посмотрев на небо, не задал вопросы: «Почему солнце движется от горизонта до горизонта? Почему оно круглое? Почему оно горячее? Почему ночью появляются звезды? » Или если бы в чьей‑ то голове в один прекрасный день не возник вопрос: «А что там, за дальним холмом? Пойду‑ ка посмотрю... » Примеры – вопросы каждый из вас может продолжать сам. И теперь нетрудно вообразить, что бы с нами случилось без любопытства к жизни и ее тайнам...
Будьте, будьте любопытными! Пожалуйста!
... И вот «Альбатрос» готов. Голубая легкая остроносая лодка.
– Ну, мил друзья, – сказал дедушка Игнат, – попробуем, как она ходит. Пора бакены зажигать.
– Будем бороздить моря и океаны! – заорал Вовка.
Уже начинался вечер. «Альбатрос» спустили на воду. Вовка, Катя и Витя забрались в лодку, дедушка Игнат сел на весла. Витя сидел сзади и смотрел, как уходит, отодвигается берег, как вода воронками закручивается за бортом.
Завтра с утра начинается путешествие! Трое отважных – Витя, Вовка, Катя – и две собаки – надо полагать, тоже отважные, Альт и Сильва, – отправятся вниз по узкой Птахе изучать неведомые места.
С мамой получилось все очень легко. В этом, конечно, заслуга папы: убеждал, спорил, доказывал. И – победил.
|
|
|
– Отправляйся, – сказала мама. – Если заболеешь, сломаешь шею – на мою помощь не рассчитывай. – И вдруг схватила Витю за шею, прижала к себе. – Сынок, будь там осторожен. Прошу тебя! – И еле сдержала слезы. Вот чудачка!
– Да что ты, мама! – растерялся Витя. – Всего два дня!
Папа подмигнул Вите:
– Мужайтесь! Разлуки нам еще предстоят. – И тоже погрустнел немного...
– Легкая на ходу, – сказал дедушка Игнат. – Ну, кто теперь на весла?
Выяснилось, что Витя не умеет грести. На весла сел Вовка.
– Ничего, – солидно бросил он Вите. – Научу. Будешь грести, как настоящий моряк.
Дедушка Игнат зажег первый бакен.
Хорошо плыть по тихой вечереющей реке! Легким туманом курится вода; всплеснет большая рыба – и плавные круги расходятся в стороны. Слышно, как птицы летят над водой, хлопая крыльями.
– Утки, – спокойно сказал дедушка Игнат.
– Дикие? – удивился Витя.
– А то какие же! У домашних свободы в крыльях нету. Лёт для них не по силам.
– Мне бы крылья, – вздохнула Катя. – Так бы и полетела в неведомые страны.
– И чего болтает? – буркнул Вовка.
Слышно, как сверху идет катер – его басовитый гудок долгим эхом летит над Птахой. Поскрипывают весла в уключинах, срываются с весел тяжелые капли.
Дедушка Игнат зажигает огонь в бакене, лодка отплывает, а красный или зеленый глаз покачивается на сонной воде – все дальше, дальше.
В Жемчужине тоже загораются неяркие огни, дымки курятся, горланят вечерние петухи.
– Красиво? – спросил дедушка Игнат.
– Красиво! – радостно сказала Катя.
– Скажу я вам, ребятки... – Старик помолчал, стал вроде бы строгим. – Есть одно наипервейшее правило. Усвоил его – и на душе счастье поселится. Ох, много людей еще это правило не соблюдают. А суть его в чем? Красоту надо беречь на нашей земле. И ту, что природа сотворила, и ту, что руками человеческими сделана. Беречь и приумножать. Вон, глядите, церковь. (И все посмотрели на смутную громаду церкви, возвышающуюся на холме. ) Стоит она глухая, неведомая людям. По неразумению нашему неведомая. А сокрыта в ней красота.
|
|
|
– Какая красота? – спросил Витя.
– Называется она церковью апостолов Петра и Павла, – продолжал дедушка Игнат. – А расписывали ее чудесные мастера, ученики Андрея Рублева. Слыхали про такого?
– Нет, – призналась Катя.
А Вовка и Витя промолчали.
– Великие надежды Руси были в иконах Андрея, – тихо говорил старик. – А ученики рублевские шли по его стопам. В нашей церкви писали Даниил Зоркий и Аввакум Смерд. Не Иисус Христос на стенах и не святые, а русские люди, вся жизнь их. И во всех ликах – призыв к борьбе за лучшую долю. Вот за этот призыв и погибли они.
– Как... погибли? – тихо ахнула Катя.
– Работали эти мастера и в других храмах средней России, но донес на них какой‑ то священник. Обвинили живописцев в скрытой ереси, богохульстве и подстрекательстве к бунту... – Дедушка Игнат замолчал.
– А дальше? – не выдержал Витя.
– Дальше что же... – вздохнул старик. – Заковали Даниила Зоркого и Аввакума Смерда в кандалы и привезли в Москву. На дознании, терпя муки на дыбе, они не покаялись и были биты кнутом на Красной площади, на деревянном помосте. А вокруг улюлюкала и потешалась жадная до кровавых зрелищ толпа.
– Как это... потешалась? – шепотом спросил Витя.
– А так уж. – Дедушка Игнат внимательно посмотрел на мальчика. – Жестоки в то время люди были. Да и по сей день жестокость в человеческих сердцах не перевелась.
– Что же дальше с ними? – спросил на этот раз Вовка.
– Прямо на Красной площади опять заковали мастеров в кандалы, и, полуживые, ушли они по этапу в далекий лесной край, в соляные рудники, а там сгинули. С собой в безымянную могилу унесли мастера секрет своего дивного письма...
Все смотрели на далекую церковь. Казалось, она легко парит над вечерней землей, еле различимая.
У Вити глухо, глубоко билось сердце.
Вовка нарушил молчание: решил, что пора переменить тему разговора.
– Дедушка Игнат, – спросил он, – почему наша деревня Жемчужиной называется? Витька вот спрашивал, а я забыл.
– Почему Жемчужиной‑ то? – Старик, видно, тоже обрадовался, что можно поговорить о другом. – А история вот какая. Раньше название было простое – Ракитино. И вот однажды помещик здешний, Вельяминов, лютый и своенравный был он по характеру, привез из Италии молодую жену, красавицу, говорили, такую, что посмотришь – зажмуришься, как от солнца красного. Только затосковала она в наших краях по родине, по Италии своей. Чахнет, сохнет, красота ее неземная вянет. И тогда решил помещик Вельяминов перестроить Ракитино на итальянский манер – чтоб дом был каменный, да сад с заморскими растениями, да пруд широкий, как море. Согнал со всех своих деревень крепостных крестьян на работы. А название деревне новое дал – Жемчужина. Потому что жена его итальянская очень жемчуга любила, ожерелье из них на шее носила, никогда с ним не расставалась. Только ничего не вышло из затеи помещика Вельяминова. Пруд вырыли, стали дом строить, а итальянская красавица возьми и умри от тоски. Не прижилась она на русской земле. Схоронил ее Вельяминов, а сам в горе‑ кручину впал, запил, а потом все кинул и уехал в Петербург. Здесь его младший брат остался. Строительство забросили. А в память о тех временах, об итальянке‑ красавице остался пруд. И название вроде бы не наше, не русское – Жемчужина.
|
|
|
По домам расходились совсем поздно.
– Жалко мне итальянскую красавицу, – прошептала Катя.
– «Жалко»! – хмыкнул Вовка. – Это когда было! При царе Горохе. А может, и вовсе не было.
– Было, – упрямо сказала Катя.
– Было, – подтвердил Витя и, непонятно за что, разозлился на Вовку.
– Чокнутые вы какие‑ то, – сказал Вовка. – Пошли быстрее. Выспаться надо. И не забудьте: в шесть часов – у дедушки Игната.
Ребята разошлись по домам.
Уже из темноты Вовка заорал:
– «Альбатрос» уходит в плавание!
Дома мама и папа помогли Вите окончательно уложить рюкзак. Проверили вещи по списку. Мама вздыхала и хмурилась. Наконец все было готово. Витя лег спать, счастливо подумал, закрывая глаза: «Да здравствует микроб странствий! »
... Нет, не отпустила бы мама Витю Сметанина в двухдневное путешествие, если бы знала, что этой ночью обворуют магазин в деревне Дворики, которая стоит недалеко от Птахи вниз по течению, если бы знала, что сторож магазина будет оглушен страшным ударом по голове, что в середине ночи примчится в Жемчужину «газик» с опергруппой, разбудят Матвея Ивановича, и он, выслушав ночных гостей, скажет хмуро:
|
|
|
– Есть у меня кое‑ какие подозрения.
Но ничего этого не знала Витина мама. И сам Витя, крепко спавший на своей раскладушке, разумеется, тоже ничего не знал.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ, в которой представляется возможность прочитать письмо, написанное в сорок втором году
Чтобы понять свое место в огромном и сложном мире, мы пристально всматриваемся в прошлое: «Что там было? », мы стараемся заглянуть вперед, обгоняя стук маятника: «Что ждет нас там, в будущем? » И все это вместе – наша жизнь. Ее глубокая река, кроме сегодняшнего, имеет еще два течения: назад, в прошлое, и вперед, в будущее.
... Было пять утра, солнце, еще не греющее, путалось в деревьях сада, когда прибежал Вовка, стал тормошить Витю:
– Вставай! Побежали в школу. За рюкзаками. Пионервожатая Галя вчера приехала. Я ее специально разбудил!
Дело в том, что У Вовки и Кати не было рюкзаков для похода, они хотели достать их в школе, у пионервожатой, которая одновременно была председателем штаба следопытов, и поэтому в пионерской комнате было сколько угодно походного снаряжения. Но Галя уехала в город, и ребята не знали, что делать. И как раз вчера, поздно вечером, пионервожатая вернулась, это, конечно, узнал Вовка.
Школа помещалась в деревянном здании, и пахло здесь – вот интересно! – книгами. Галя была невыспавшейся, сердитой; она открыла ключом пионерскую комнату:
– Выбирайте. Да поживее!
Рюкзаки зеленой кучей были свалены в углу.
– Вот этот и вот этот, – сказал Вовка, выбрав два совсем новых рюкзака.
Когда выходили из пионерской комнаты, Витя увидел между окном и дверью стенд. В центре его была большая фотография Матвея Ивановича, и был председатель колхоза на этой фотографии в военной форме, с орденами и медалями на груди. А вокруг было еще много фотографий поменьше, какие‑ то старые документы, письма, вырезки из газет.
– Что это? – спросил Витя.
– Это же наши следопыты все о Матвее Иваныче собрали, – сказал Вовка. – Ты знаешь, какое это письмо? – Он показал на треугольник бумаги, ставшей от старости желтой, с множеством штемпелей. – Фронтовой товарищ Матвея Иваныча написал его жене. Сюда, когда еще немцы не пришли. У тетки Надежды письмо хранилось: у ней на квартире стояли Гурины – жена и дочь председателя нашего. Ему, когда уже у нас навсегда остался, передали. Еле следопыты выпросили. Не хотел отдавать. Да, Галя?
|
|
|
– Скромный он, – тихо сказала Галя.
– А прочитать можно? – спросил Витя.
– Можно. – Галя уже не была сердитой, а стала строгой и даже торжественной. Она приподняла стекло и вынула письмо. – Прочитай. Только осторожней, держи за краешки.
Витя, еле касаясь, развернул ветхий бумажный треугольник.
Уважаемая Анна Петровна!
Пишет Вам однополчанин Матвея Ивановича, вашего мужа, Виктор Трухов. Анна Петровна, сразу хочу успокоить Вас: он жив, поправляется, сейчас в госпитале, и мы, бойцы его батареи, ходим к нему при любой возможности. Матвей Иванович и попросил меня написать Вам, дал адрес – сам он еще слаб. Очень он тревожится о вашей судьбе, о здоровье дочери. Ну, а Вы не беспокойтесь: Матвей Иванович поправляется, врачи говорят, что кризис позади. Ранен он был осколком снаряда в шею.
Анна Петровна! У вас замечательный муж, и все мы, бойцы батареи, счастливы и горды, что служим под его командой.
Разрешите, я опишу Вам, при каких обстоятельствах был ранен Матвей Иванович. С самого раннего утра мы обстреливали Петергоф. Представляете? Мы всегда знали своего командира выдержанным, спокойным, хладнокровным. А тут Матвей Иванович плакал. Он командовал: «По Петергофу, прицел такой‑ то – огонь! » – и у него дрожал подбородок. «По Петергофу – огонь! » – кричал он, и по его щекам текли слезы.
И мы тоже плакали. Смотрели, как за линией горизонта поднимаются дымы, и плакали. И нам не было стыдно. Я, Анна Петровна, ленинградец, студент второго курса политехнического института. Раньше, до войны, – кажется, что все это было в другой жизни – я часто ездил в Петергоф. И вот теперь там фашисты, они сосредоточили в парке и дворце огневые точки, и мы стреляли, стреляли, стреляли...
Уже кончился день. Мы были взвинчены до предела, и такая бессильная ярость, и такая тоска на душе. Тут нашу батарею подняли: пришел приказ перебазироваться на другое место. Мы вздохнули с облегчением. Тогда‑ то все и случилось.
Мы проходили через Васильевский остров, и начался обстрел. Немецкий снаряд попал в дом, где находился детский госпиталь. Там обвалилась лестница, начался пожар. И там были больные и раненые дети. Матвей Иванович только крикнул нам: «Ребята! За мной! » И мы стали выносить детей из дома. Я не буду, Анна Петровна, описывать Вам, как все это было... Как они все кричали только одно слово: «Мама! » А обстрел продолжался. И я не скрою: многим было страшно. Но мы видели перед собой Матвея Ивановича – он не боялся смерти, казалось, он просто не знает, что она есть: он не пригибался, не старался спрятаться за угол, когда свистел снаряд. Он только спешил и все время повторял: «Скорее! Скорее! » Они были совсем легонькие, эти детишки: косточки да кожа, от них резко пахло лекарствами – наверно, этот запах я запомню на всю жизнь...
Его ранило, когда он выходил с тремя детишками, взяв их в охапку. Я шел следом, у меня в руках были два мальчика – они из последних сил обхватили мою шею. Снаряд разорвался совсем рядом, но Матвей Иванович успел упасть и закрыть детей собою. Больше он не встал, и мы перенесли его под арку ворот соседнего дома, где лежали спасенные нами ребятишки. Скоро приехали санитарные машины. Матвей Иванович был без сознания, он потерял много крови. Его увезли вместе с детьми.
Мы вынесли из госпиталя всех детей, какие были живы. Мы бы вынесли их, если бы даже дом разрушался на наших глазах, – мы видели перед собой нашего командира Матвея Ивановича Гурина.
А ночью батареей командовал младший лейтенант Соченко. Нет, не изменился адрес наших снарядов. Лейтенант Соченко кричал: «По Петергофу – огонь! » – и лицо его было каменным. И наверно, у всех были каменные лица. «По Петергофу! Огонь! » И стволы наших орудий были раскалены добела.
Анна Петровна! Думаю, что следующее письмо Вам напишет уже сам Матвей Иванович. Берегите себя и дочь.
На прощание я хочу Вам сказать: мы обязательно победим. Потому что невозможно поработить народ, у которого есть такие солдаты, как Матвей Иванович.
Рядовой Виктор Грухов.
12. 2. 1942 г. Ленинград.
Утро разгорелось. Солнце уже стояло высоко, курилась роса. Мальчики медленно шли по дороге.
– Ну, понял теперь, какой у нас Матвей Иванович? – спросил Витю Вовка.
– Понял...
|
|
|
