О моих встречах с девицей, именующей себя спасенной великой княжной Анастасией Николаевной 11 страница

Среда 10/23 марта 1927 г. Еще вчера вечером я сообщил герцогу Георгию Николаевичу, что мое убеждение окончательно сложилось и что я решил сегодня вернуться домой. Герцог убедительно просил меня остаться у него еще несколько дней, но мне по домашним дедам необходимо было поехать к себе в Оберстдорф. Тогда герцог сказал, что он попытается сегодня же, еще до моего отъезда, сломить болезненный страх Чайковской и меня ей представить.

Посоветовавшись с г-жою Мельник, он предполагал это сделать следующим образом. После своего обеда больная часто приходит к Т. Е. Мельник в маленькую гостиную, где Татьяна Евгеньевна или дочери герцога играют на рояле. Чайковская очень любит слушать музыку, но сама не играет. Они условились привести больную в эту комнату, и тогда герцог введет меня туда, объяснив мое неожиданное появление тем, что «вот я покидаю замок и не хотел уехать, не простившись со всем домом; что он, зная, как она не любит чужих лиц, в особенности русских, подозревая их лишь в желании ее узнавать, и не решался ей меня представить вплоть до настоящего часа… Но что теперь она видит сама, что все ее страхи были напрасны: я уже уезжаю, бояться меня нечего и отказать мне в естественном желании с нею проститься он, конечно, не может» и т. д. Так было задумано и так было сделано при моем сегодняшнем посещении больной. В комнате, когда мы с герцогом вошли, находились только больная, сидевшая в кресле, и г-жа Мельник, игравшая на рояле. Чайковская была очень смущена нашим неожиданным появлением, но после веселой вступительной немецкой фразы герцога вскоре успокоилась и довольно приветливо подала мне руку. Я сел совсем рядом с нею и сказал какую-то незначащую фразу на своем топорном немецком языке, что-то вроде того: что вот здесь так хорошо, а приходится уезжать; что я слышал, что она больна, и я надеюсь, что здешний хороший воздух ей принесет пользу, что я ненавижу большие города и люблю только деревню, в особенности русскую, и т. п. Разговор от деревни перешел на природу, на того неизвестного зверька, которого и мы, и она с Боткиной встретили на вчерашней прогулке… Мы говорили только одни с герцогом, обращаясь к ней, а иногда и к Т. Е. Боткиной, сидевшей за роялем. Больная во время этого разговора не проронила ни одного слова. Со стесняющимся, часто, но, видимо, насильно улыбающимся лицом она сидела глубоко в кресле, посматривая то на меня, то на герцога и нервно комкая в руках свой носовой платок. На все мои веселые вопросы, обращенные прямо к ней по-немецки, она отвечала лишь такой же стесняющейся улыбкой и часто подносила платок к своему рту. Разговаривая с нею, я тоже почти все время держал в руках на виду у больной свой скромный серебряный портсигар, на который Чайковская не обратила никакого внимания, хотя не могла его не заметить, так как ее глаза все время всматривались в мою фигуру. Этот портсигар был у меня единственной памятной вещью, которую моей дочери удалось спасти из советской России. Мне его подарили за 3 месяца до революции все четыре великие княжны с милой сердечной надписью. Мне вспоминается, как из всех многочисленных вещей, находившихся в их распоряжении, они выбрали для меня этот «особенный», по их словам, портсигар, который им «особенно» нравился своею формой и какими-то «особенными» полосками и красивым драгоценным камнем. Несмотря на всю незначительность как самого подарка, так и обстоятельств, при которых он был мне дан, этот портсигар долгое время привлекал к себе внимание великих княжон. Надо их знать, чтобы этому не удивляться. При всяком моем появлении среди них они заботливо спрашивали, в порядке ли он, не потерял ли я его из-за своей обычной рассеянности, просили его им снова показать, придумывали, где еще можно на нем поместить их следующие надписи, и т. п. Великая княжна Татьяна Николаевна «для его сохранности» даже сшила на него из старой перчатки императрицы очень изящный чехол. Уже находясь в заточении в Царском Селе, они писали мне, что каждая из них приготовила для меня по небольшой золотой фигурке, чтобы поставить их на этот портсигар на память об них, и что я должен сам отгадать, какая фигурка и от какой именно великой княжны была мне предназначена. Вряд ли подлинная Анастасия Николаевна могла забыть этот портсигар и теперь.

Я попросил Т. Е. Мельник сыграть что-нибудь русское, чтобы иметь возможность во время ее игры более внимательно, чем в разговоре, всмотреться в лицо больной. Она сидела ко мне % левым профилем, и никогда впечатление от разительного несходства не было у меня столь сильным, как во время этого последнего свидания. В особенности был не похож нос, намного более широкий в своем основании и поднятый своим концом как-то вверх. Также и рот ее, хотя и со вставною челюстью, был совершенно другой.

К концу игры Т. Е. Мельник (она играла какой-то марш) больная, видимо, чувствуя мой пытливый взгляд, начала все сильнее и сильнее волноваться и с еще большею нервностью перебирать свой платок. «Надо вам теперь уходить», – озабоченно шепнул мне по-русски герцог. Я встал, простился с больной, сказав ей по-немецки, что «я от всего сердца желаю ей полного выздоровления и всего лучшего». Фразу эту я сказал совершенно искренне, так как столь же искренно считаю ее действительно больной, испытавшей притом до своей мании столько тяжелого, что оно довело ее до самоубийства. Такое же чувство человеческой жалости испытала к ней во время свидания и великая княгиня Ольга Александровна. Кто бы она, вытащенная ночью из воды, затем ни была, к ней по-человечески, даже в ее теперешнем вольном или невольном заблуждении, уже нельзя относиться иначе. Но жалость, конечно, еще не оправдание. Я вышел. Вскоре за мной вышел в коридор и герцог Лейхтенбергский. «Она сильно сейчас волнуется, – сказал он мне, – но как-то скорее приятно взволнована». – «Я лично этого не успел заметить, – отвечал я, – но что в конце она стала более нервной, то и я действительно почувствовал по ее дрожащей руке с платком, а лицо ее было приветливо, хотя и с «деланым» выражением – быть может, она была приятно поражена, что я, этот неизвестный ей русский, не допрашивал ее, болтал о пустяках и, пожелав ей искренне всего лучшего, наконец уезжает и оставляет ее в покое. Но ведь она одинаково волнуется при всяком неизвестном ей посетителе». – «Не знаю, – сказал задумчиво Лейхтенбергский, – она снова спросила меня, когда вы вышли: «Русский ли он» и «Как его фамилия». Я ей просто сказал, что вы мой друг, русский, что зовут вас Мордвинов, и спросил, не напоминаете ли вы ей кого-нибудь? » Но она молчала – видимо, ваша фамилия ее ничего не сказала». Вскоре вышла к нам из комнаты и Т. Е. Мельник. «Знаете что, – сказала она значительным шепотом, – больная все не перестает спрашивать, кто вы такой. Я ей повторила вашу фамилию и спросила, знала ли она вас раньше. Она ответила, что нет, но что вы ей многое, очень много напоминаете и что она поэтому и спрашивала в свое время у меня (Боткиной), кто вы такой». – «Да, да, – вставил герцог, – она, видимо, очень заинтересована вами, говорила и мне, что вы ей многое напоминаете, спрашивала у меня, «правда ли он уезжает и действительно ли правда, что он приезжал не для того, чтобы меня узнавать», даже добавила «я так хотела бы с ним еще побольше поговорить! » (Оригинальная фраза ввиду ее упорного молчания во время нашего свидания! ) «Ну, если вы этого так хотите, – отвечал я (герцог Лейхтенбергский), то я ему скажу и попрошу хоть ненадолго отложить его отъезд! » – «Нет, нет, – заговорила быстро больная, – только не сейчас, я теперь взволнована, лучше как-нибудь потом». – «А знаете еще что, – говорила мне Боткина, – наша больная, после того, как я осталась с ней одна, спросила про вас: «а как он спасся? » и при этом еще добавила «как он постарел! » За кого принимала меня ее больная фантазия? Или это была только хитрость немудрой женщины, желавшей вывернуться из затруднительного положения? Последнее вернее, так как то же самое можно спрашивать и говорить и о любом русском беженце, вырвавшемся за границу.

У меня было привезено с собой в Зееон несколько самых интимных фотографий и две маленькие памятные вещицы, происхождение которых могла объяснить лишь подлинная Анастасия Николаевна. Было приготовлено в памяти и несколько вопросов, на которые правильно, не задумываясь, могла ответить только действительная великая княжна. Всем этим материалом после этого последнего свидания мне не хотелось даже воспользоваться, настолько очевидно стало для меня, что передо мною находилось совершенно чуждое мне лицо.

Когда я уезжал и наш автомобиль был уже подан к крыльцу замка, мне сказали, что больная, к удивлению всех, выскочила из своей комнаты в коридор, чтобы посмотреть, как говорили, якобы на меня. Причина, мне кажется, тут была другая: Чайковская хотела лично убедиться, действительно ли я уезжаю и не была ли это, с моей стороны, лишь уловка, чтобы под предлогом отъезда с нею познакомиться. Большинство душевнобольных (но также и авантюристов) бывают до удивления находчивы и обладают какой-то изощренной хитростью, присущей лишь им одним. «Смотрите, смотрите, – указывала мне с довольством Т. Е. Мельник, – наша-то больная выскочила в коридор, хоть еще раз посмотреть на вас, а вот когда уезжал брат герцога, она этого не сделала! Вон она стоит в этом окне, пожалуйста, поклонитесь ей на прощание – она будет очень довольна! » Я поклонился, глядя наверх в сторону указанного окна, ничего, впрочем, в нем не разбирая, и автомобиль тронулся.

Мои окончательные впечатления? Их и слишком много, и слишком мало. Много – из-за бесчисленных мелочных подробностей; мало – из-за почти одного сложившегося из этих подробностей крепкого убеждения: г-жа Чайковская, или как ее еще называли, Шанцковская, отнюдь не великая княжна Анастасия Николаевна. Кто она в действительности, я не знаю, да это для меня лично уже слишком второстепенный вопрос. Ответ на него, вероятно, рано или поздно будет получен с исчерпывающей полнотой, чувствуется лишь по всем моим впечатлениям, что эта девица душевнобольная или в высшей степени истерична. Разобраться более определенно в этих, бросающихся, впрочем, в глаза, ненормальностях я как не специалист не в состоянии. Авантюристка ли она? Вряд ли. Если и авантюристка, то авантюристка маленькая, случайная, не прирожденная. Большие авантюристки если и бросаются, не желая спасения, ночью в воду, то лишь в конце своих неудавшихся приключений, а до этого они упорно желают жить и блистать. А эта, бросившись в грязный канал, не успела даже начать свою игру, для которой, по ее позднейшим словам, она и прибыла якобы в Берлин. В ее «авантюризме» повинны главным образом другие, вначале ее невольно обманувшие, заставив ее поверить в ее «высокое происхождение», а затем и сами ею уже вольно обманутые. Но и этих других как-то не хочется особенно винить: в их заблуждениях чувствуется много искреннего, а также и горячей любви к царской семье. Если бы этих хороших побуждений у них не было, то и сами заблуждения не были бы в них так упорны. Да и больная скорей бы поправилась. В этой причудливой «игре жизни» всегда много тяжелого для обеих сторон. Для полного успокоения обеих партий, конечно, необходимо снять полную «загадочность» этой девушки, то есть возможно скорее выяснить точно ее происхождение или вылечить ее от ее больного самовнушения. Избавив себя от предвзятой идеи, она избавит от этого же и своих покровителей. Только в этом последнем случае возможен конец легенды, волнующей не одни только узкие русские круги. Но пока больная будет убеждена, что она настоящая великая княжна, и ее в этом будут поддерживать, этот конец не наступит, несмотря на самые яркие разоблачения, судебные и иные следствия. Всегда у нее найдутся убежденные сторонники, которые будут продолжать смущать и других. История и жизнь подтверждают это слишком часто. И еще от одного воспоминания я не могу отделаться, возвращаясь сегодня домой: встреча с Чайковской живо напомнила мне другую встречу почти с такой же душевнобольной девушкой-самозванкой и точно так же убежденно себя считавшей великой княжной. Ее случай был намного более труден для исполнения, так как произошел еще при жизни и при полном почете царской семьи. Это было давно, на второй или третий год войны, когда в один из гатчинских лазаретов императрицы-матери поздним вечером неожиданно появилась великая княжна Татьяна Николаевна и стала обходить больных, расспрашивая их о ранениях и передавая им привет от ее родителей. Великая княжна была в обычном тогда для нее платье сестры милосердия и приехала из Царского Села в сопровождении своей молоденькой «фрейлины» и пожилого артиллерийского генерала. О ее посещении сейчас же дали знать начальству и докторам, спешно прибывшим в лазарет и дававшим «великой княжне» при ее обходе почтительные разъяснения. В лазарете, как всегда бывало в подобных случаях, царило самое приподнятое настроение, и раненые были довольны, была довольна и сама высокая посетительница, высказывая свое полное удовлетворение всем виденным. Все могло бы окончиться к общему благополучию, если бы у одной дежурной сестры милосердия, полковой кирасирской дамы, не возникли некоторые сомнения, и она этими сомнениями не поделилась со мною по телефону: «Не можете ли вы приехать к нам сейчас в лазарет, – говорила она. – У нас творится что-то странное… Только что приехала к нам в лазарет из Царского Татьяна Николаевна… доктора повели ее по палатам, она здоровается с ранеными, те ей громко хором отвечают, а я видела ее, правда, в потемках при входе и не узнала. По-моему, это совсем не она, а кто-то другой. Но быть может, я и ошибаюсь, помогите нам разобраться, в чем дело». Я приехал в лазарет, когда «великая княжна», окончив обход, опускалась по ярко освещенной уже лестнице, окруженная оживленною толпою раненых и докторов. Одного взгляда было достаточно, чтобы определить, что эта ничего общего с подлинной Татьяной Николаевной не имела. «Да это совсем не великая княжна, – шепнул я одному из знакомых мне докторов, – она какая-то странная…» Тот смутился, но, видимо, быстро сообразил, в чем было дело, выбежал вперед и находчиво предложил: «Пожалуйте, ваше высочество, в эту комнату – мы вас почтительнейше просим расписаться на память в книге посетителей». Но больная сразу же почувствовала возникшее к ней недоверие и стала волноваться: «Нет, нет, зачем в эту комнату, там раненых у вас нет. Прикажите мне скорее подать автомобиль, я очень тороплюсь в Царское, мама меня уже давно ждет». Ее все же уговорили «в ожидании автомобиля» войти в одну из пустых лазаретных комнат, заботливо усадили в кресло и стали обращаться с удвоенной почтительностью. Но она стала еще более волноваться, нервно перебирать в руке платок и как-то растерянно оглядываться по сторонам. На лице ее появилась жалкая, смущенная, как будто бы в чем-то извиняющаяся улыбка; она вдруг закрыла лицо руками и заплакала. Совершенно с такой же смущенной, взволнованно-растерянной улыбкой, как будто прося в чем-то прощения, прощалась со мной и Чайковская в день моего отъезда из Зееона и точно так же беспомощно комкала платок в своей дрожащей руке. «Великая княжна» оказалась ненормальной дочерью одного зажиточного царскосельского купца, поставщика высочайшего двора, с малых лет влюбленной в царских дочерей и старавшейся во всех мелочах им подражать. Вся комната ее была увешана фотографиями семьи государя. Ей как-то удалось ускользнуть от обычно очень строгого надзора своих домашних и настолько хорошо представить себя Татьяной Николаевной, что, сев в поезд без билета, обманула не только поездную прислугу, но и находившихся случайно в одном вагоне с нею молоденькую провинциальную сестру милосердия и даже столичного артиллерийского генерала. В подлинности «великой княжны» эта столь находчиво составленная ею для себя «свита» не сомневалась ни одной минуты. «Мы только с сестрицей радовались, – рассказывал генерал, – нашей неожиданной встрече с царской дочерью в общем вагоне и, конечно, с величайшей готовностью исполнили ее желание проводить ее до лазарета ее бабушки».

Когда на следующий день я рассказал великим княжнам об этом случае, они долго над ним смеялись, но и много жалели «несчастную больную». Их любовь к людям ведь и всегда главным образом основывалась на жалости. Я убежден, что подлинная Анастасия Николаевна пожалела бы и эту свою иностранную самозванку.

27 марта 1927 г. Оберстдорф, Аллген.

P. S. После моего возвращения из Зееона я получил еще несколько писем от герцога Г. Н. Лейхтенбергского, в которых он мне сообщал, что больная все еще продолжала волноваться после моего отъезда. Видимо, она «ломала себе голову», чтобы «допытаться, кто бы я такой мог быть». Так как вскоре она узнала от Т. Е. Боткиной-Мельник, что я раньше был адъютантом великого князя Михаила Александровича, то ее больное воображение сейчас же заработало в связи с этим именем брата государя, и она объявила окружающим, что у нее имеется давнишнее письмо к ней от великого князя – прием необычайно опасный для здоровой, испытанной авантюристки и почти естественный для лица, находящегося под самовнушением. После тщательных расспросов, конечно, оказалось, что никакого письма у нее нет и никогда не было. Великий князь, в мою бытность при нем, никогда не писал писем дочерям государя, а в последние годы Михаил Александрович из-за своей женитьбы, к сожалению, держался совсем вдали от семьи государя…

28 апреля 1927 г. Оберстдорф. Аллген.

2 августа 1928 года

После моего посещения Зееона вплоть до сегодняшнего дня мне приходилось снова много читать об этой полузагадочной девушке, направленной ее покровителями в начале 1928 года для жительства в Америку. Она по-прежнему, к удивлению всех, действительно близко знавших подлинную княжну, продолжала упорно считать себя спасенной великой княжной Анастасией Николаевной. Это, конечно, ее дело, вернее, дело ее болезни и ее вольных или невольных вдохновителей. Но долг и совесть заставляют меня и теперь (то есть после признания больной великим князем Андреем Владимировичем, княгиней Ксенией Георгиевной (дочерью великого князя Георгия Михайловича) и князем Гавриилом Константиновичем) сказать, что она не имеет ничего общего с подлинной великой княжной. Для меня это, безусловно, другое лицо, с разительно непохожею внешностью, а главное, с еще более непохожим внутренним миром.

Оберстдорф, 2. VIII. 1928 г.