О моих встречах с девицей, именующей себя спасенной великой княжной Анастасией Николаевной 7 страница

Брата моего к тому времени после долгих недель варварского заключения перевезли из его деревенской тюрьмы на колесах в столичную тюрьму на Шпалерную, а после нее заперли в Чесменский лагерь «до конца гражданской войны», как гласило распоряжение из Гороховой. Это тюремное учреждение не только должно было обезопасить большевиков от особенно враждебно настроенных к ним соотечественников, но преследовало и высокие воспитательные цели: «Не мстим, а исправляем» – было написано на плакатах Чесменского лагеря. Единственно хорошим исключением этого учреждения от остальных советских тюрем было то, что там раз в неделю, по субботам, разрешались свидания. Добиться этого свидания все же было нелегко. Необходимо было приходить заранее и долго ждать на морозе, без теплого одеяния, пока наконец начинали впускать посетителей в лагерь. Во время одного из таких стояний у тюремных ворот моя девочка дочь простудилась и слегла. Жена моя также была очень больна, и они обе, как и большинство обывателей, лежали в морозной комнате. Питаться приходилось только советским супом – тепловатой серой водицей из коммунальной столовой, – хлеба мы не получали. Прислуги у нас уже давно не было никакой. Лекарств необходимых ни в одной из аптек достать было нельзя. Я вспоминаю, что никогда чувство беспомощности не было у меня таким тяжелым, как именно в эти дни болезни моих самых дорогих людей.

Особенно мне было тогда жаль брата. Он сидел в тюрьме, не оправившийся еще от своей оспы, и совершенно не знал, что его любимая дочь Ирина, прелестная девочка, крестница императрицы-матери, скончалась в больнице от голодного истощения. Жена брата также его недавно покинула и ожидала развода, чтобы выйти замуж за другого. Мы были с братом очень дружны с самого детства, хотя тот, кто нас видел вместе, никогда бы этого не подумал. Мы всегда стеснялись в этом отношении не только других, но и самих себя.

К моему обостренному братскому чувству довольно близко в те дни подходили слова из «Шильонского узника». Как и там, «нас было двое – брат и я», и так же, как и там, «нашу младость вскормила» не родная семья отца и матери, а старая бабушка, хотя и любившая нас горячо, пожалуй, даже намного сильнее своих собственных детей. Мы были круглые сироты с самого нашего младенчества, и это-то нас и сближало особенно тесно. Но поддерживать силы брата в тюрьме, как это являлось необходимым, нам было чрезвычайно трудно. Разрешалось приносить ему пищу два раза в неделю, а мы могли только раз, да и то в таком ничтожном количестве картофеля, хлеба, папирос, о котором я и сейчас вспоминаю со стыдом. У нас самих, да и у наших родных, также в те дни почти ничего не было.

Несмотря на всю кучу обрушившихся несчастий и грозившее полное одиночество, брат, как только узнал о кончине своей любимой дочери и матери моей жены, в первое же свидание стал нас уговаривать бежать в его имение в Литву.

– Обо мне не думайте, – говорил он, – я тут хоть в тепле, да и умереть с голоду другие не дадут. Вон, меня и старостой в камере выбрали; а вы уж, наверное, пропадете, ожидая, пока меня выпустят. Дайте мне радость думать, что хоть вы-то у меня уцелели. Да и имение мое литовцы не отберут, когда будут знать, что кто-нибудь из владельцев вернулся.

Но мысль о бегстве, с которой вся моя семья и раньше не расставалась, все же, несмотря на всю ее заманчивость, являлась для нас в первые дни неисполнимой. Надо было иметь большие, преимущественно «царские», деньги, а также надежного сообщника, способного нас переправить за границу. Ни того, ни другого у нас пока не было. Мы уже давно осторожно наводили всякие справки насчет проводника, но все полученные сведения были очень неопределенны и нас совсем не удовлетворяли. Приходилось сидеть, медленно умирать и ждать тюрьмы или случая. Наконец, через месяц или два после моего разговора с братом, этот «случай», как всегда, находившийся где-то рядом, нам наконец представился. В той барской квартире моей жены, где мы занимали крошечную каморку для судомойки, жил одновременно с нами, в той же нужде, один недавно выпущенный из тюрьмы молодой швейцарский подданный, обрусевший до полного забвения собственного языка, Иван Петрович Флорин. Он служил последнее время в швейцарском посольстве, был там же арестован, затем выпущен и ждал только поезда, который, по слухам, должен был увезти последних иностранцев из Петрограда. Об этом поезде только говорили, его могло и не быть. Иван Петрович поэтому старался найти и другие возможности, чтобы выбраться скорее из Совдепии. У Флорина была своя дача в Финляндии, а соседкой его по Териокам являлась небогатая портниха, фамилию которой я теперь забыл. Портниха эта незадолго до революции приобрела свой домик от давно и близко ей знакомого старшего кондуктора финляндской дороги – Тергуева, человека, по ее словам, «старого закала» и безусловной порядочности, с семьей которого она продолжала поддерживать самые доверчивые отношения. У этого старика кондуктора имелся молодой сын, перешедший, как тогда многие, на сторону большевиков и сделавшийся важным комиссаром по заведованию какими-то перевозками на одной из веток Финляндской железной дороги. Этот сын, по ее словам, являлся комиссаром и большевиком только для видимости и лишь «поневоле». Он сочувствовал всему «прежнему», как говорила портниха, ему уже удалось благодаря своему положению благополучно переправить многих за границу. Обо всем этом нам сообщил под большим секретом И. П. Флорин и по просьбе моей жены познакомил ее с портнихой. Сам он, так как слухи о поезде подтвердились, решил обождать в Петрограде, предлагая нам воспользоваться вместо него таким подходящим случаем. Портниха производила прекрасное впечатление, но была необычайно осторожна, опасалась всего, и жене моей лишь с большим трудом, но за малое вознаграждение удалось уговорить ее войти в сношение со знакомым комиссаром, которого та знала еще мальчиком, чтобы помочь нам спастись от неминуемой гибели.

Комиссар сейчас же согласился «устроить это дело» за 2 тысячи «царских» и 20 тысяч «керенских» денег с каждого из нас и просил только дать ему небольшой срок для необходимой подготовки. Он обещал через неделю зайти на нашу квартиру для подробных переговоров и назначения точного дня нашего отъезда.

Тот, кто в те месяцы жил в советском Петрограде, а главное, находился в нашем положении, поймет, что сулило нам такое обещание. Нашим радостям и уверенным надеждам не было конца. Брат также просиял от радости в своей тюрьме, когда я ему сообщил о явившейся возможности и даже обещал помочь своими деньгами от запроданного им леса. Количество их было у него все же незначительно и хватало только для уплаты за одного, а нас было трое, так как гувернантка дочери, наш любимый друг, швейцарка мадемуазель Эмма Жакар, решила мужественно ожидать поезда для иностранцев.

Все, что можно было продать, мы продали. Помню, что моя маленькая дочь для этого, геройски и незаметно от домового комитета, съездила в деревню, чтобы привезти оттуда уцелевшие каким-то чудом пару лакированных ботинок и пальто, которые и дополнили недостававшую плату. Труднее всего было получить «царские» деньги, но и это каким-то образом удалось устроить через знакомого брата, дав ему в дополнение к «керенкам» «Полное собрание сочинений Тургенева», принадлежавшее моей дочери, и прекрасную копию с картины старого голландского мастера. Деньги были собраны, прошло затем больше недели, а комиссар почему-то не являлся. Жена не вытерпела и поехала с портнихой на квартиру к его отцу, совместно с которым тот жил. Вернулась она успокоенная и довольная. Как оказывалось, наш спаситель был еще в отъезде, отыскивая необходимые подводы и подготовляя все для нашего бегства. Семья его отца оставила у жены самое хорошее и доверчивое отношение. В особенности сочувственно отнеслась к нашему положению старушка мать комиссара, успокоившая мою Ольгу подтверждением, что ее сын очень ловкий и осторожный проводник и что ему удалось уже многих переправить за границу. В этой семье находился и больной ребенок, чуть ли не сын самого комиссара. Моя опытная жена его осмотрела и дала указания для его лечения. Положиться на эту семью, видимо, было можно, и притом без всяких опасений. Наша портниха даже рассказывала нам, что мать комиссара просила при ней своего сына особенно о нас позаботиться и охранить от всяких опасностей, так как «молодая барыня» ей очень понравилась: «такая симпатичная и страдалица», говорила она.

Прошло еще несколько томительных дней. Был уже март; наступала весна, а с ней и половодье. Речка на границе, через которую мы должны были перебираться пешком по льду, могла разлиться каждый день, что нас особенно волновало. Жена упросила портниху разузнать, в чем дело, и поторопить. Та вернулась и принесла самые радостные известия. Комиссар уверил ее, что он якобы заходил к нам на двор нашего дома, но не мог отыскать нашей квартиры. У него все уже было подготовлено, подводы с надежными людьми найдены, и что лед на речке простоит еще несколько дней. Он назначил и день нашего отъезда. В этот день, рано утром, мы должны были явиться к нему на дом, откуда он собирался провести нас на вокзал и передать в руки испытанного проводника. Этому проводнику комиссар обещал вручить и заготовленные им бумаги для пропуска в финляндский район. Предполагалось ехать сначала по вновь отстроенной финляндской ветке до какой-то станции, а дальше следовать на заготовленных подводах до самой границы. За пограничной речкой до ближайшего финляндского поста мы должны были двигаться на свой уже страх и риск. Но выговоренная плата казалась комиссару уже недостаточной. Он просил прибавить ему по 10 тысяч «керенок» с каждого да дать еще в дополнение хорошие сапоги, что «было бы ему дороже денег»… Сапог лишних у нас самих не было, и мы отказались, а комиссар великодушно не настаивал. «Да чего они так торопятся, – почему-то посмеиваясь, сказал он, прощаясь, портнихе, – еще успеют…»

 

XVII

 

Известие, что все готово для бегства, мы получили вечером в пятницу, а в субботу был день свидания с братом. Все, что можно было собрать из оставшейся провизии и белья, мы собрали, и этот маленький узелок и немного денег я понес брату «на прощание» в его Чесменский лагерь. Брат был очень доволен и не скрывал своей радости, что мы не только очутимся в безопасности, но даже побываем в его имении, о котором он очень беспокоился. Бегство наше предполагалось на вторник, и мы с братом довольно наивно условились, что если кто-нибудь из нас в следующую субботу к нему не придет, то это будет означать, что наше бегство удалось и что мы уже за границей. Вместо меня через субботу его обещал навестить И. П. Флорин, с большой сердечностью относившийся к нашей семье. Я живо помню наш радостный, возбужденный вечер накануне отъезда и наши окончательные сборы. Они были не долги, так как у нас, в сущности, уже ничего не было. Мы захватили с собой только особенно памятные фотографии да вещицы, с которыми мы не хотели расстаться. Я – свой золотой портсигар, первый подарок от вел. кн. Михаила Александровича и золотые часы, жена – два червонца брелока, память от ее отца, и брошку от императрицы; дочь – длинную цепочку с пасхальными яичками и медальон с портретом маленького наследника. Все это они зашили в свои муфты. В подкладку своего дорожного костюма я заделал, как мне казалось – совершенно незаметно, записочку с сердечными словами великих княжон как оставшуюся у меня единственную память о них и о государе.

В маленькие ручные корзиночки, по одной для каждого из нас, мы уложили по одной смене белья, немного провизии да кой-какие умывальные принадлежности для дороги. Чтобы не брать отдельного свертка, я оба имевшиеся еще у меня костюма надел один под другой. Вышло довольно уродливо, очень неудобно, но зато тепло. Ехал я под видом железнодорожного техника строившейся через мое имение новой железной дороги.

Поднялись мы, когда еще было совершенно темно, и, провожаемые пожеланиями и советами нашего милого сожителя И. П. Флорина, двинулись в трамвае к Финляндскому вокзалу, где в казенном доме жил наш комиссар. К счастью, трамвай на этот раз не останавливался на несколько часов, как бывало тогда не раз из-за недостатка тока, и мы не опоздали. Комиссар был дома и нас ждал. Его старушка мать встретила нас необычайно приветливо и сейчас же провела в маленькую, чистую комнату самого небольшевистского вида, с образами и лампадкой в углу. Ее сын оказался молодым, крайне необщительным человеком, в обычном комиссарском кожаном одеянии. На лице его нельзя было ничего прочесть, кроме ленивого безразличия. Ни особого доверия, ни большой тревоги оно не вызывало. У комиссара мы оставались недолго.

Вручили ему положенную плату, которую он равнодушно, не пересчитывая, сунул в карман, спросили о беспокоивших нас подробностях, получили в ответ: «Ручаюсь вам, что будет все чисто сделано», и сейчас же все вместе вышли на улицу. Комиссар нас провел на вокзал, просил подождать в главной зале и пошел доставать билеты. Эти билеты никому без особого разрешения разного большевистского начальства не давались, и получить их было необычайно трудно. По словам комиссара, мы должны были ехать с обычным утренним поездом по Лемболовской ветке и высадиться на каком-то полустанке, не доезжая до станции Грузино. На этом полустанке нас будут ждать надежные люди, которых нам укажет проводник. Вскоре комиссар появился с билетами и с проводником. Этот последний оказался приземистым, плохо говорившим по-русски финном, с юркими движениями, с белобрысым, хитрым, но веселым лицом. Ничего флегматичного чухонского в нем не было. Глаза его бегали во все стороны, что мне не особенно нравилось, но я решил, что у людей, идущих на подобные предприятия, должны быть и глаза, ищущие опасность отовсюду, да и рассматривать его пристально у меня не было времени. Комиссар молча указал нам на него, ему на нас, передал мне билеты и поспешно отошел.

Проводник схватил мою корзиночку, сказал: «Идем садиться» и направился на платформу. Эти два слова были единственными, услышанными мною от него за все время моего недолгого с ним знакомства. На все мои дальнейшие попытки с ним заговаривать он отвечал только покашливанием, веселой мимикой и делал вид, что мы ему совершенно не знакомы. По платформе он шел самой беспечной походкой впереди нас и что-то насвистывал. Он знал, что мы от него не отстанем, и, не оборачиваясь, влез в вагон, наполовину еще пустой, указав нам глазами сесть напротив него в углу около входа. Вагон быстро наполнился разнообразными людьми, и после томительных ожиданий поезд наконец тронулся. Мы с женой обменялись довольными взглядами и молча пожали друг другу руки. У проводника в вагоне оказалось почему-то много знакомых. Он поминутно вскакивал, подходил то к одному, то к другому, о чем-то весело с ними переговаривался на своем финском языке и не переставая курил папиросы.

Мы и тут для него совершенно не существовали. «Ловкий человек, – подумал я тогда, – не подведет! Что-то будет дальше? » Жена и дочь сидели также молча, стараясь ничем не выдать своего волнения, не покидавшего каждого из нас с самого выхода из нашего дома. Вскоре появился в вагоне старший кондуктор для проверки билетов. Он также оказался знакомым нашего проводника, обменялся с ним дружеским приветствием и даже не спросил у него билета. Видимо, наш проводник был своим человеком на этой железнодорожной ветке и не нуждался ни в чьем контроле. Ехать по железной дороге в дни владычества большевиков было всегда не только мучительно, но и опасно. Надо было не только с большими испытаниями проникнуть в поезд, что для большинства без соответствующего письменного разрешения являлось задачей почти неисполнимой, но и в самом уже поезде пройти через бесчисленные проверки различных заградительных отрядов и железнодорожной Чеки. Эти отряды не только подробно осматривали и отбирали вещи, достойные их внимания, но и с особой подозрительностью проверяли «документы», без которых, как я уже сказал, нельзя было очутиться в вагоне. Это испытание пока еще к нам не приходило, и я его ждал с особенным волнением.

– Что, тут проверка документов не бывает? – спросил я шепотом проводника, когда никто из остальных пассажиров на нас не смотрел. Он только весело подмигнул мне, вытащил как будто невзначай какую-то бумажку и снова спрятал ее в боковой карман, даже похлопав меня для успокоения по колену. Только после двух или трех остановок к нам вошел железнодорожный чекист с двумя красноармейцами и потребовал показать документы. Наши «бумаги», которые нам подготовил комиссар и которые, по его словам, заключались лишь в одном пропуске для всех нас четверых, находились у нашего проводника. Я вопросительно и тревожно посмотрел на него, он принял самую непринужденную позу, снова подмигнул мне и стал закуривать папиросу. Мы сидели с дальнего конца у выхода, и чекист подошел к нам последним. Проводник вытащил наш общий документ и что-то непонятно, но спокойно «буркнул» чекисту, указав ему на нас, и подал бумажку. Комиссар в черной куртке, даже не посмотрев ни в нашу сторону, ни в документ, вернул ему бумажку и перешел в следующий вагон. У меня стало совсем легко на душе. «Однако, – удивленно думал я, – на какого действительно надежного и влиятельного человека мы напали…» Оставалось лишь нетерпеливо ждать полустанка, на котором нам предстояло выходить. Ни его названия, ни расстояния, на котором он находился от Петрограда, мы не знали. Перед каждой новой остановкой я вопросительно смотрел на нашего финна, а он лишь отрицательно качал головой. Наконец, около часа дня, когда поезд стал подходить к какой-то глухой станции, проводник весело подмигнул мне и стал доставать мою корзиночку с верхней полки. Поезд остановился, и мы все вышли на платформу. За небольшим станционным зданием пролегала дорога, на которой у переезда скопился длинный ряд возов с сеном, сопровождаемых командою красноармейцев. У забора, отделявшего станционную площадку от дороги, было привязано несколько крестьянских подвод, видимо, ожидавших прихода поезда. Наш финн подвел нас к двум крайним саням, устланным соломой, и о чем-то таинственно шепнул подводчикам. Те засуетились и начали отвязывать лошадей. Проводник указал нам с женой сесть на передние сани, сам сел с моей дочерью на вторые, и мы, выждав время, когда поезд покинул станцию, двинулись наконец в путь. Помню, что стоял прекрасный солнечный день, солнце уже сильно грело, и дорога начала уже сильно портиться. Но мы двигались быстро, обгоняя красноармейские подводы с сеном и дровами, а две попутные деревушки, где, по словам возницы, стояли какие-то большевистские отряды, мы проехали даже вскачь. Конечно, это было неблагоразумно, так как привлекало внимание, но я весь отдался опыту и сноровке «испытанных людей». Да и быстрая езда, отвечая моему нетерпению, помогала проскочить через самую опасную часть нашего пути.

В то время иностранцы еще не пожимали сочувственно большевикам их кровавые руки и не искали расположения воров, а просто их считали уголовными преступниками, которых и старались отогнать подальше от своего имущества и своего народа. Особенно сильны были эти старания у Финляндии, что, как говорили, сильно возмущало хвастливых, но и весьма опасливых большевиков. В пограничной полосе они собрали поэтому большие, избранные красноармейские силы и отдали их под начальство какому-то предприимчивому «товарищу» из прежних солдат, фамилия коего начиналась на А. Вся местность около Финляндии была объявлена на военном положении и охранялась всякими явными и тайными способами. Доступ в нее, кроме жителей местных деревушек да имевших служебное отношение к большевистским отрядам, был почти немыслим и опасен, в особенности для нас. Я был бывший офицер, «белогвардеец», намеревавшийся в военное время тайно перейти через границу к неприятелю, и это усиливало остроту моего положения. В случае если бы я был узнан, никакой пощады от большевиков я ожидать, конечно, не мог.

Все это вместе с мыслями об участи жены и дочери заставляло меня нетерпеливо справляться у нашего возницы о предстоящих еще нам опасных местах и о том, скоро ли мы наконец доедем до границы. Наш кучер был русский, рослый мужик с черной бородой, одетый в длинный армяк. Он казался добродушным и был очень словоохотлив.

– Таперь уж недалече, барин, – говорил он, когда мы проехали вторую деревушку и двигались, ныряя по сугробам, по пустынному полю, окруженному вдали лесом. – Ладно, что вот тут проскочили… Теперь бы только еще одну избенку за этим бугром объехать, а там уже помехи не будет. – Он поднялся со своего сиденья и стоя пустил свою лошаденку вскачь. Мы быстро пронеслись мимо опасного, но безлюдного домика и снова поехали ровной рысью. Дочь с проводником не отставала от нас. На душе, видно, и у жены стадо совсем легко. Она крепко сжимала мою руку и радостно улыбалась…

– Вот и Финляндия, – указывая кнутом вдаль, куда-то налево, сказал наш возница, – лес-то большой уж на ихней стороне, а речка и того ближе. Сейчас там будем.

Нет слов, чтобы описать ту восторженную радость, которая охватила меня при этих словах. Я не отрываясь смотрел в заветную сторону и ничего не видел по сторонам, кроме этой дымчатой, розоватой дали и освещенного вечерним солнцем леса. Ведь за этим лесом для нас, погибавших, начиналась жизнь, а смерти и мучениям были отведены лишь естественные возможности! Приближавшаяся окраина Финляндии в тот весенний вечер была так красива и столько еще более прекрасного сулила за собой…

И вдруг мое очарование рушилось: сани резко остановились. Я покачнулся и одновременно услыхал:

– Стой, ни с места!

Я повернулся в сторону грубого голоса. Мы стояли на дороге около небольшого одинокого домика. Нашу лошадь держал под уздцы какой-то рослый, в черной кожаной куртке, вооруженный шашкой и револьвером человек. Из домика бежали ему на подмогу еще два таких же комиссара. Один из них бросился к подъехавшей подводе дочери, другой подбежал к нам:

– Куда вы едете? – спросил он меня. – Показывай сейчас документы!

– Мы погибли, – шепнула мне по-французски, еле слышно, жена и крепко схватила за руку.

– Мы едем всей семьей отыскивать дачу на лето, – отвечал я, совсем ненаходчиво, комиссару, – а разрешение на наш проезд находится вон у этого человека, – и я указал на стоявшего рядом проводника. Тот, представляясь сильно смущенным, ни слова не говорил, не показывал никакого документа, а только глупо улыбался.

– Хороша дача на фронте, да еще на самой границе, – злобно засмеялся комиссар. – Нечего тут басни рассказывать, вылезай все. Я вас арестую. Отведи подводы на двор, – приказал он одному из своих помощников. – Ну, сейчас узнаем, что вы за люди, – говорил старший чекист, подымаясь по лесенке и вводя нас в небольшую комнату своего домика, видимо, в прежнее время предназначенного для дачного жилья. Чекист был довольно интеллигентный финн, но говорил по-русски совсем без акцента: – Как бы вместо дачников не оказались шпионы. Переловили мы их достаточно, а все лезут. – Он вызвал какую-то бедно одетую женщину-финку и, указывая на жену и дочь, что-то ей по-фински сказал. Та пригласила их подняться с нею наверх и они вышли…

– Идите сюда, – сказал мне из соседней комнаты низенький, черный, в громадной финской шапке с наушниками чекист, раньше мною не замеченный. – Надо вас обыскать как следует. Раздевайтесь… Нет, все, все снимайте, чтобы ничего на вас не оставалось. Не бойтесь, не простудитесь, у меня для таких случаев всегда жарко натоплено, – и он с довольством рассмеялся.

Я никогда не забуду ни той жадной быстроты, ни той поразительной ловкости, с которыми он хватал, ощупывал и осматривал каждую снимаемую вещь из моего одеяния. Золотые вещи и рваный бумажник были найдены первыми и с особенным удовлетворением положены им на стол. Вскоре к ним присоединилась и моя драгоценная записка от великих княжон, которую чекист сейчас же вытащил из-под распоротой им подкладки. Имен великих княжон он, видимо, не знал, и записка его не очень заинтересовала. Он ее равнодушно присоединил к найденным уже вещам и схватил мои сапоги. Они были сильно поношены, все в дырах, но он и их осматривал долго, с особым вниманием, подойдя к окну. Наконец вынул нож и стал что-то в них отпарывать внутри. Затем оторвал подметки и хотел резать уже одну из подошв.

– Уверяю вас, что там ничего нет, – сказал я ретивому сыщику, – не портите мне окончательно мои последние сапоги! В чем я буду ходить?! – Он поверил искренности моего восклицания и вернул мне изрезанные сапоги обратно. Одно обстоятельство, о котором я внезапно вспомнил лишь во время обыска, меня особенно в те минуты взволновало. У меня был взят с собою небольшой образ-складень, с которым я никогда не расставался. Мне его подарили солдаты моего кирасирского эскадрона, когда я сдавал командование над ними великому князю Михаилу Александровичу. На оборотной стороне этого складня была четко выгравирована надпись: «Дорогому командиру, ротмистру Мордвинову I-му, от нижних чинов эскадрона Ее Величества». Эта милая надпись могла стать для меня в те минуты лишь роковой, так как с очевидностью выдавала мое офицерское звание, и мой расстрел был бы тогда неминуем. Поэтому я потихоньку во время раздевания вынул складень из бокового кармана своего нижнего костюма и хотел незаметно положить его на подоконник за своей спиной. Мое движение все же не укрылось от зорких глаз комиссара, смотревшего, как мне казалось, в совершенно другую сторону.

– А это что у вас? – сейчас же с живостью спросил он и потянулся за складнем.

– Самый простой, но очень памятный мне образок, – отвечал я, раскрывая складень. Он только вскользь посмотрел на внутреннюю сторону иконки и, не оборачивая ее на переднюю, где была надпись, отдал мне ее в раскрытом виде обратно.

– Ну, это можете оставить себе, – сказал пренебрежительно комиссар и продолжал обыск белья. Закончив его, он придвинулся вплотную на своем стуле ко мне. На мне ничего, кроме цепочки с крестом и несколькими маленькими образками, уже не было. Один из них, благословение моей бабушки, все же заинтересовал чекиста. Он был больше остальных, в золотой оправе, финифтяный и очень выпуклый с обеих сторон. Комиссар взял снова нож и распластал иконку на две части. Не найдя и в ней ничего подозрительного, он мне наконец приказал одеваться, и мы вышли в главную комнату, где уже находились жена и дочь. Взглянув на них, я почувствовал, что и их золотые вещи найдены и что чекисты уже успели выведать настоящую цель нашей поездки.

– Пришлось все сказать, – шептала мне по-французски жена, – но кто мы, они пока не догадываются. Нам удалось с Мари, к счастью, даже незаметно съесть твою фотографию во флигель-адъютантском мундире, которую я взяла с собой, а осматривавшая нас женщина не сумела открыть медальон Мари, где у нее хранились фотографии твоя, государя и наследника… Мушка выпросила себе свой медальон обратно. Остальное все забрали. – Все это жена говорила отрывисто, скороговоркой, в то время, когда чекисты с моим сыщиком отошли в угол и стали совещаться. Судя по их лицам и пренебрежительной интонации голоса, они были сильно разочарованы. Мы, видимо, оказывались для них самыми обычными беглецами «из буржуев», и притом беглецами не важными, а главное, не состоятельными. Своего разочарования старший чекист не скрывал и от нас.

– Ну, куда вы суетесь с такими деньгами. Да еще за границу! Знаете, сколько финских марок дали бы вам за ваши царские да «керенки»? С голода бы подохли в вашей загранице! – И он, смеясь, назвал действительно ничтожную сумму. – Нам-то ведь все хорошо известно, что творится в Финляндии. Сидели бы теперь спокойно у себя дома, а не в тюрьме, куда я обязан вас отправить. Чем у нас так уж нехорошо? А все бегут и бегут… Только простых людей в беду вводят… Думаете, что вашему проводнику да возчикам это так и сойдет – немало уж таких расстреляли… Их искоренять надо.

– За что же нас в тюрьму? – говорил я комиссару. – Ведь вы теперь убедились, что мы не преступники и не шпионы…

Просто хотели через Финляндию проехать в имение жены, поезда туда не ходят, ну и пришлось на подводах.

– Как так не преступники, – даже удивился чекист. – Забралась в район военных действий, задумали тайно перейти границу, да не преступники? Знаете, что за это бывает?

– Что же нам предстоит? – с тревогой спросил я.

– Ну, это наш Особый отдел в Шувалове вам скажет. Здесь у нас только передовой пост, а пока отправляйтесь на ночь в арестантскую. Завтра, если будет время, я вас допрошу.

Арестантской при чекистской заставе не было. Она находилась в соседней деревне, при бывшем волостном правлении. Выходя из дома, чтобы следовать туда под конвоем, мы заметили в комнатке рядом с прихожей какую-то чрезвычайно веселую компанию. За столом сидели несколько чекистов, наш проводник-финн и наши подводчики. Все они пили чай, закусывали и о чем-то оживленно говорили. Веселее всех нам показался наш проводник. Только тогда я понял все…

 

XVIII

 

Арестантская оказалась темным чуланчиком, настолько маленьким, что вмещала в себе лишь подобие какого-то покатого, истерзанного диванчика, стоявшего на трех поленьях вместо четырех ног. Расстояние между невысокими стенами этого ящика было настолько узкое, что втроем там было можно сидеть, лишь упираясь скрюченными ногами в перегородку напротив, чтобы не свалиться с круто покосившегося сиденья из мочалы. Ни окошка, ни какого-либо другого отверстия в чулане не было. Клопов оказалось, как и всюду в те времена, порядочно. К счастью, у меня оказался неотобранный огарок свечи, взятой на дорогу. Светом его мы пользовались большую часть ночи, и это спасало нас отчасти от нападения насекомых. Лишь одно преимущество было в этом почти заколоченном ящике – в нем было тепло от выведенной в него трубы жарко снаружи натопленной печки. Спать мы не могли и почти всю ночь провели в разговорах, обсуждая наше положение. О будущем, которое лишь два часа назад нам представлялось таким прекрасным, а теперь таким ужасным, мы уже не говорили. Нас в ту ночь особенно возмущало предательство железнодорожного комиссара. Конечно, именно он являлся главным провокатором и без ведома своих стариков родителей, душою всего дела. Проводник-финн и возчики были только его подчиненными сообщниками. В желании чекистов воспользоваться главным образом нашими предполагаемыми большими драгоценностями мы также не сомневались. Во время краткого допроса и при обыске чекисты несколько раз пытались выведать, не имею ли я графского титула. Мой отдаленный родственник, граф Мордвинов, был действительно очень богатый человек16, какое обстоятельство было, видимо, хорошо известно Чека даже на их далеко выдвинутом к границе посту. Но ведь от портнихи и при посещении двора нашего городского дома наш проводник должен был заранее знать, что графского титула у меня не было, как не было и особенного богатства. Быть может, именно потому он так и не спешил устраивать наш побег? К тому же, зная заранее нашу квартиру и наше намерение бежать, чекисты могли бы в любое время нас там арестовать и забрать все наше имущество, не прибегая к столь сложной комедии с проводником и подводами. Все это было тогда для нас непонятно, как многое продолжает быть непонятно и теперь. Остается лишь предположить две возможности: или между финляндской железной дорогой и прифронтовой полосой существовал тогда среди их чекистов особый сговор, дабы не делиться полученной добычей со своими товарищами с Гороховой, или же эти красноармейские чекисты количеством арестов в своем районе стремились выслужиться перед своим большевистским начальством, доказывая грабежом свою особую бдительность. Последнее предположение мне представляется более вероятным, так как забранные у нас вещи комиссары передового поста препроводили в полной целости при описи Особому отделу Чека в Шувалове. Куда они девались дальше – не знаю, были ли они рассованы по карманам местных следователей и комиссаров, или поступили на упрочение власти интернационала в целом мире, можно только, конечно, бесплодно гадать. Но во всей этой печальной истории, хотя и с большой натяжкой, можно предположить и другое, почти невероятное, а именно то, что ни железнодорожный комиссар, ни проводник, ни подводчики не были и не намеревались стать нашими предателями, а находчиво выставили себя такими перед захватившими нас чекистами, чтобы избежать грозившего им всем расстрела. За такую возможность мне говорили лишь смущение и глупая растерянность на лице проводника-финна, замеченные мною в первое мгновение нашего ареста. Было ли это только искусной игрой комедианта, или более высокое, человеческое, которое может иметь даже и у провокатора, по отношению к преданной жертве, – я не знаю до сих пор. Но тогда мы думали и о подобной возможности, не желая вызывать у себя слишком уж резкого осуждения этого губившего нас деяния, которое все же могло походить на простую беспечность или на глупую неосторожность. Мы поэтому при тогдашнем допросе, несмотря на все старания чекистов, не выдали им ни фамилии, ни места службы железнодорожного комиссара, называя его лишь «одним человеком». Находившийся пока на свободе проводник мог всегда успеть предупредить этого «одного человека» о своей спасительной выдумке.

⇐ Предыдущая21222324252627282930Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: