Синтетическое (конструктивное) толкование 12 глава

Если же это не сделать, то аналитику не остается ничего иного, кроме как обесценивать перенос (редуцируя его к инфантильному желанию и тем самым разрушая его) или же принимать перенос как нечто реальное и принести себя в жертву пациентам (даже вопреки их бессознательному противлению); при этом все участники окажутся обделенными, и врачу, как правило, придется хуже всех. Если же удается поднять фигуру врача на субъектную ступень, тогда можно будет вновь вручить пациенту все перенесенные (проецированные) содержания вместе их с изначальной ценностью. Пример такого возврата проекций в ходе переноса имеется в моем соченении "Die Beziehungen zwischen dem Ich und dem Unbewussten"^[246].

Мне представляется совершенно очевидным, что всякий, кто сам не является практикующим аналитиком, навряд ли найдет удовольствие в рассужениях об "объектной" и "субъектной" ступенях. Тем не менее, чем глубже мы занимаемся проблемой сновидений, тем более должна приниматься в расчет техническая точка зрения по поводу практической процедуры лечения. В этом деле требуется то самое неумолимое понуждение, какое всегда оказывает на врача всякий тяжкий случай, потому что постоянно нужно размышлять и держать в голове, как бы усовершенствовать свои средства так, чтобы они могли помочь в тяжелых случаях. Этому мы обязаны трудностям повседневного лечения больных, трудностям, вынудившим нас прийти к воззрениям, которые отчасти потрясают самые основа­ния нашего обыденного менталитета. Хотя субъективность имаго есть так назы­ваемая прописная истина, все же эта констатация звучит несколько философически, что для некоторых ушей звучит неугодно. Почему это так, - происходит как раз из обсуждаемого ранее факта, а именно из наивной предпосылки, которая безогово­рочно идентифицирует имаго с объектом. Всякое нарушение такой предпосылки действует раздражающе на подобный класс людей. По той же самой причине мысль о субъектной ступени вызывает у них антипатию, - ведь она нарушает наивную предпосылку об идентичности содержаний сознания с объектами. Наш менталитет характеризуется тем, - как отчетливо продемонстрировали события военного времени^[247] - что мы с бесстыдной наивностью судим о противнике и в суждении, которое мы высказываем о нем, мы предаем огласке наши собственные дефекты; да, так оно и есть, противника просто упрекают в собственных, непризнанных ошибках. В другом видят все, критикуют и осуждают другого, другого хотят улучшить и воспитать. Вовсе нет необходимости приводить примеры для дока­зательства этих утверждений: наилучшие доказательства можно найти во всякой газете. Само собой разумеется, что то, что совершается в большом масштабе, происходит также в малом, - в каждом отдельном человеке. Наш менталитет все еще очень примитивен, потому что он только лишь в некоторых функциях и областях высвободился из изначальной мистической индентичности с объектом. У примитива при минимуме раздумий о себе - максимум отнесенности к объекту, что может оказывать даже прямое магическое принуждение. Вся примитивная магия и религия зиждятся на этих магических объект-отношениях, которые состоят не в чем ином, кроме как только лишь в проекциях бессознательных содержаний на объект. Из этого начального состояния идентичности постепенно развивается раздумье о себе, вместе с которым рука об руку идет и различение субъекта от объекта. Следствием этого различения было прозрение того, что некоторые, ранее наивно причисленные объекту свойства, суть в действительности субъективные содержания. Человек античности уже не верил, будто он является красным попугаем или братом крокодила, однако он был еще вплетен в магическую паутину. В этом отношении только лишь Просвещение XVIII-ro столетия сделало существенный шаг вперед. Между тем известно каждому, сколь далеки мы еще в нашем самораздумье от действительного знания о самих себе. Когда мы сердимся на кого-либо до беспамятства и до безрассудства, то ничто не в состоянии нас разубедить, что не стоит искать причину нашего гнева целиком и полностью вовне, в какой-либо рассердившей нас вещи или в человеке. Таким образом мы признаем за какой-то вещью власть, которая может привести нас в состояние гнева, а при известных обстоятельствах - вызвать даже расстройства сна и пищеварения. Поэтому мы - без страха и без удержу - осуждаем предмет преткновения и тем самым посрамляем какой-то бессознательный кусочек в нас самих, - тот, который оказался проецированным на рассердивший нас объект.

Имя подобным проекциям - легион. Отчасти они благоприятны, т.е. они в ка­честве мостков для либидо действуют облегчающим образом; отчасти они небла­гоприятны, хотя практически и не принимаются в расчет в качестве препятствия, потому что неблагоприятные проекции в большинстве своем выдворяются из круга интимных отношений. Невротик составляет, конечно же, исключение: у него (сознательно или бессознательно) столь интенсивное отношение с ближайшим окружением, что он не в состоянии помешать неблагоприятным проекциям влиться в ближайшие объекты и тем самым возбудить конфликт. Поэтому он принужден - если ищет исцеления - вникать в свои примитивные проекции в значительно большей мере, чем это делает нормальный человек. Последний создает точно такие же проекции, но они только лучше отделены; для благоприятных проекций - это объект в непосредственной близости, и для неблагоприятных - намного более удаленный. То же самое, как известно, бывает и у примитивов: чужой - враждеб­ный и злой. У нас еще в позднем средневековье "чужбина" была идентична "злопо­лучию и изгнанию". Эта расстановка проекций целесообразна, почему нормальный человек и не ощущает никакой надобности в том, чтобы сделать свои проекции сознательными (несмотря на то, что состояние его является опасным в своей иллюзорности). Психология войны отчетливо выявила это обстоятельство: все, что делает собственная нация - хорошо, а все, что делает другая - плохо. Центр всяческой подлости и пошлости всегда находится на расстоянии в несколько километров за вражеской линией. Ту же самую примитивную психологию имеет каждый человек в отдельности, а посему любая попытка сделать эти проекции - испокон веков бессознательные - сознательными, ощущается как возбуждающая и будоражущая. Мы, разумеется, хотели бы иметь лучшие отношения со своими ближними, но, конечно же, только лишь при одном условии: если ближние соответствуют нашим ожиданиям, т.е. если они являются добровольными носи­телями наших проекций. Когда же такие проекции становятся осознаваемыми, то очень скоро наступает осложнение в отношениях с другим человеком, потому что отсутствует мосток для иллюзий, по которому могли бы любовь и ненависть избавительно отступить, по которому можно было бы перевести на другого человека все те мнимые добродетели, которые "возвышают" и "улучшают" дру­гого. В результате такого осложнения возникает запружение либидо, из-за чего неблагоприятные проекции становятся осознанными. Тогда перед субъектом встает задача: все то подлое, соответственно, всю ту чертовщину, которую безо всяких колебаний ранее препоручали другому и из-за чего негодовали и гневились на протяжении долгой жизни, принять на свой собственный счет. Эта процедура вызывает раздражение, так как, с одной стороны, существует убежденность, что, если бы все люди так-поступили, то жизнь была бы существенно более сносной, - с другой стороны - ощущается самое жесткое противление против того, чтобы этот принцип применить к самому себе: и без шуток, на полном серьезе. Кабы это сделал кто другой - то уж нечего и желать лучшего; если же я должен сделать сам - то это непереносимо.

Невротик принужден, конечно же, своим неврозом сделать такой шаг вперед; нормальный человек - нет; за это последний переживает свое психическое рас­стройство в качестве социального и политического: в формах массовых психологи­ческих явлений, к примеру, в форме войн и революций. Реальное существование врага, на которого можно навесить всю злобу, означает несомненное облегчение совести. По крайней мере не колеблясь можно сказать, кто есть черт, т.е. ясно увидеть, что причина злого рока находится вовне, а не где-то там в собственной установке. Как только мы даем себе отчет о неприятных результатах после того, как пришли к постижению на субъектной ступени, тут же навязывается возражение и мы начинаем прекословить, что де все-таки невозможно всякое дурное качество, возмущающее нас в других, причислять самому себе. Таким образом величайший моралист, тот фанатичный воспитатель и реформатор мира, оказывается, верно, в самом скверном положении. О соседстве добра и зла можно было бы много чего ска­зать, да и вообще о непосредственном соотношении пары противоположностей, - но это увело бы нас слишком далеко от темы.

При постижении на субъектной ступени, само собой разумеется, нельзя превышать некую меру. Речь тут идет только о том, чтобы критически отмерить и взвесить то, что принадлежит объекту и субъекту. То, что мне бросается в глаза в объекте - действительно может быть свойством этого объекта. Однако, чем более субъективным и аффективным является это впечатление, тем скорее следует понимать это свойство как проекцию. При этом мы должны крепко держаться существенного различия: а именно, между действительным свойством, имеющимся в наличии у объекта (без которого проекция на объект была бы невозможной), и ценностью или значением, соответственно, энергией этого свойства. Совершенно не исключено, что некое свойство проецируется на объект, в то время как в действительности в объекте налицо лишь едва заметные следы этого свойства (к примеру, проекция магических качеств на неодушевленные объекты). Иначе обстоит дело с обычными проекциями черт характера или сиюминутных установок. В этих случаях часто бывает так, что объект проекции дает некий повод, или даже провоцирует эту проекцию. Последнее бывает тогда, когда это свойство не осознается самим объектом, из-за чего это свойство действует на бессознательное другого человека. Потому что все проекции вызывают контрпроекции там, где объектом не осознаются свойства, проецируемые субъектом, - точно так же, как аналитик отвечает на перенос контрпереносом, если перенос проецирует некое содержание, которое не сознаваемо самим врачом, хотя и наличествует в нем^[248]. Этот контрперенос²⁵* посему столь же целесообразен и полон смысла (или же является чем-то затруднительным и стеснительным), как и контрперенос пациента, потому что этот контрперенос стремится установить тот оптимальный раппорт, который необходим для реализации определенных бессознательных содержаний. Контрперенос, так же как и перенос, есть нечто принудительное, некая несвобода, потому что он означает "мистическую", т.е. бессознательную идентичность с объектом. Против подобных бессознательных пут постоянно возникают противления, - сознательные, если субъект настроен так, что он намерен отдавать евое лйбидо только добровольно, а не выманивать это либидо ж не заниматься его вымогательством; бессознательные - если субъекту милее, чтобы у него это либидо отняли. Поэтому перенос и контрперенос создают - поскольку их содержание остается бессознательным - аномальные и несносные отношения, которые нацелены на свое собственное уничтожение.

Однако если в объекте можно разыскать лишь едва заметные следы проеци­руемого свойства, то практическое значение проекции является чисто субъектив­ным, и она ложится тяжелым бременем на субъекта: ведь своими проекциями он как бы одалживает или ссужает объект чрезмерным значением, тот объект, у которого имеются лишь наметки данного свойства.

Если проекция, действительно, соответствует некоему свойству, имеющемуся в наличии у объекта, то проецируемое содержание существует так же и у субъекта, составляя часть имаго объекта. Собственно имаго объекта есть некая величина, психологически отличная от восприятия объекта; это имаго есть образ^[249], сущест­вующий наряду со всяческим восприятием и все-таки на основе этого восприятия; самостоятельная жизненность этого образа (относительная автономия) столь долго остается бессознательной, пока это имаго полностью и всецело не совпадет с действительной жизненностью объекта. Посему самостоятельность имаго не признается сознанием, но бессознательно проецируется на объект, т.е. конта- минирует с самостоятельностью объекта. Поэтому объекту по праву причитается (по отношению к субъекту) прямо-таки принудительный характер чего-то действи­тельного, иначе говоря, некая чрезмерная валентность. Эта ценность покоится на проекции, соответственно, на априорной идентичности имаго с объектом, благодаря чему внешний объект становится также и внутренним. Так внешний объект (бессознательным путем) может оказывать непосредственное душевное воздейст­вие на, субъекта, причем, благодаря своей идентичности с имаго, объект в некото­рой степени даже непосредственно прикладывает руку к душевным побудительным пружинам субъекта. Тем самым объект приобретает "магическую" власть над субъектом. Отменные тому подтверждения можно найти у примитивов, которые, к примеру, обращаются со своими детьми или с прочими "одушевленными" предме­тами точно так же, как и со своей собственной психикой. Они не отваживаются сделать ничего против них из страха оскорбить душу ребенка или душу объекта. Поэтому их дети остаются нетронутыми воспитанием (насколько это возможно) вплоть до пубертатного возраста, когда вдруг предпринимается некое, часто очень жестокое воспитание - как бы вдогонку (инициация).

Выше я уже говорил, что самостоятельность имаго остается бессознательной, потому что эта самостоятельность имаго отождествляется с самостоятельностью объекта. Соответственно этому смерть объекта скорее всего должна запускать странные психологические последствия: ведь объект не полностью исчезает, а продолжает существовать, но только в непостижимой форме. Известно, что это действительно так. Бессознательное имаго, которое более уже не соответствует объекту, становится духом умершего и оказывает теперь воздействия на субъекта, которые нельзя понять иначе, кроме как психологические феномены. Бессозна­тельные проекции субъекта, которые перевели бессознательные содержания в имаго объекта и идентифицировали эти содержания с объектом, переживают реальную утрату объекта и играют значительную роль в жизни примитивов, - впрочем, как и у всех культурных народов древнейших и новейших времен. Эти феномены убедительно доказывают факт относительно автономного существо­вания имаго объектов в бессознательном. Они, очевидно, потому находятся в бес­сознательном, что их никогда не рассматривали как нечто отличное от объекта.

Всякий прогресс, всякое достижение в понимании были связаны в истории чело­вечества с прогрессом раздумий о самом себе: человек отделял себя от объекта и вел себя по отношению к природе как к чему-то от себя отличному. Посему психо­логическая установка, ориентирующаяся на новое, должна проделать тот же самый путь: ведь совершенно ясно, что индентичность объекта с субъективным имаго наделяет объект неким значением, которое ему, собственно говоря, не причи­тается, но которым он обладает испокон веков, потому что эта идентичность есть абсолютно изначальный факт. Это положение дел означает для субъекта некое примитивное состояние, которое может продолжаться до тех пор, пока оно не приведет к серьезным неудобствам. Чрезмерная валентность объекта есть как раз то, что очень даже может нанести ущерб развитию субъекта. Слишком сильно выделяющийся, "магический" объект ориентирует субъективное сознание преиму­щественно в смысле объекта и пресекает всякую попытку того индивидуального дифференцирования, которая, разумеется, должна была бы начаться с отвязывания имаго от объекта. Держаться этого направления индивидуального дифференци­рования оказывается невозможным, если внешние факторы "магически" вмеши­ваются в субъективную душевную переработку. Отвязывание же этих имаго, которые ссужают объекты слишком большим значением, возвращает субъекту ту отколовшуюся энергию, столь настоятельно необходимую для его развития.

Понимание имаго сновидений на субъектной ступени имеет для современного человека то же самое значение, какое ощутил бы примитив, если бы у него отняли фигуры прародителей и фетишей и попытались бы ему втолковать, что "целебная сила" есть нечто духовное и спрятано не в объекте, а в человеческой психике. При­митив испытывает вполне легитимное противление против такого еретического воззрения, и точно так же человек сегодняшнего дня ощущает, что развязыва­ние идентичности имаго и объекта, идентичности, освященной с незапамятных времен, - есть нечто неприемлемое, вероятно даже нечто опасное. Едва ли мы представляем себе последствия такого развязывания для нашей психологии: не было бы более никого - кого можно было бы корить, никого - кого можно было бы сделать ответственным, никого - кого можно было бы поучать, улучшать и наказывать! Напротив того, перво-наперво пришлось бы начинать с самого себя, и притязания, которые мы выставляем другим, пришлось бы предъявить только и исключительно самому себе. При таком положении дел становится вполне понят­ным, почему постижение имаго сновидений на субъектной ступени вовсе не является шагом, оставляющим безучастным, - как раз потому, что он дает повод к односторонностям и перегибам в обоих направлениях.

Невзирая на это затруднение (скорее моральное) существуют также некоторые препятствия на интеллектуальной ниве. Мне уже высказывали возражение, что толкование на субъектной ступени есть философская проблема и что реализация этого принципа наталкивается на мировоззренческие преграды - и потому более уже не является наукой. Мне не кажется удивительным, что психология соприка­сается с философией; ведь мышление, лежащее в основе философии, есть некий психический факт, который как таковой есть предмет психологии. В психологии я всегда думаю о целом охвате души, и тем самым и о философии, и теологии и о многом другом. Потому что факты человеческой души противостоят всем фило­софиям и религиям; эти факты, вероятно, являются конечной инстанцией, где выносится решение об истине и заблуждении.

Ведь для нашей психологии не столь уж важно, спотыкаются ли наши проблемы в той или иной области. Мы в первую очередь должны иметь дело с практическими надобностями. Если вопрос мировоззрения является психологической проблемой, то тогда мы должны им заниматься независимо от того, принадлежит ли психология к философии или не принадлежит. Точто так же вопросы религии суть для нас прежде всего психологические вопросы. То, что медицинская психология нашего времени - в общем и целом - стоит вдали от этих областей, является недостатком, вызы­вающим сожаление, этот недостаток становится особо ощутимым на том факте, что психогенные неврозы часто обретают лучшие возможности исцеления везде, где угодно, то только не в школярской медицине. Хотя я сам врач и должен был бы с полным основанием воздержаться от критики врача - согласно принципу "medicus medicum non decimat", - но все же я должен признать, что врачи вовсе не всегда являются теми, в чьих руках психологическая медицина нашла себе наилучшее пристанище. По своему частому опыту я знаю, что психотерапевты-врачи пытаются реализовать свое искусство тем рутинным способом, который был им рекомендован во времена их своеобразного обучения. Медицинское обучение состоит, с одной стороны, в накоплении чудовищного по объему материала памяти, который просто запоминается без критического познания основ, а с другой стороны, - в накоплении опыта практических навыков, который должен приобретаться согласно принципу: "Нужно не размышлять, а брать дело в свои руки". Случилось так, что из всех факультетов, на медицинском менее всего имеются возможности для развития функции мышления. Поэтому совсем не удивительно, что даже психологически ориентированные врачи либо вовсе не в состоянии следить за моими размышлениями, либо делают это с величайшим трудом. Они взяли себе за привычку, вести себя согласно рецепту и механически применять те методы, которые не они сами придумали. Эта тенденция однако абсолютно непригодна для того, чтобы заниматься медицинской психологией, потому что ее а деты цепляются за клочки авторитетных теорий и методов, пресекая при этом развитие самостоятельного мышления. Так, я испытал, что даже элементарные и для практического лечения необычайно важные различения субъектной и объектной ступеней толкования, Я и Самости, знака и символа, каузальности и финальности и т.д. предъявляют слишком высокие требования к мыслительным способностям. Исходя из этого затруднения легко можно объяснить стойкую сохранность отсталых и давным-давно уже нуждающихся в ревизии воззрений. То, что это не только мое субъективное воззрение, доказывает фанатическая односторонность и закрытость (напоминающая сектанскую) некоторых "психоаналитических" организаций. Таковая установка, как всем известно, есть симптом и означает сверхкомпенсирующее сомнение. Но разве кто применит психологические критерии к самому себе?

Понимание сновидений как инфантильных исполнений желаний или как финально ориентированных arrangments на службе инфантильного стремления к власти - слишком узко и не отвечает сущности сновидения. Сновидение, как и всякий кусочек психической связности, есть нечто результирующее всей цельности нашей психики; поэтому мы вправе ожидать, что найдем в сновидении все то, что издревле имело значение в жизни человечества. Как человеческая жизнь сама по себе не ограничена только лишь тем или иным базовым влечением, но устрояет себя на основе множества разнообразных влечений, потребностей, надобностей, физических и психических обусловленностей, так и сновидение нельзя объяснить, лишь исходя из того или иного элемента, каким бы подкупающе простым ни показалось подобное объяснение. Мы можем быть уверенными, что это объяснение неверно, так как никакой простой теории влечения никогда не будет под силу постичь человеческую душу, эту могущественную и таинственную вещь - а потому также и ее выражение, сновидение. Для того, чтобы хоть в какой-то мере быть справедливым по отношению к сновидению, нам необходимо снаряжение (инструмент), которое мы должны усердно подбирать и составлять, применительно к себе, из всех областей наук о духе. Парой же посредственных острот или ссылкой на некие вытеснения - проблему сновидений не разрешить.

Мое направление прямо попрекали в том, что оно - "философическое" (даже "телеологическое"), полагая верно, при этом, что мои объяснения являются "философскими", а мои воззрения - "метафизическими"^[250]. Я же использую неко­торые философские, религиозно-научные и исторические материалы исключительно для того, чтобы Изобразить душевные взаимосвязанности. Если при этом я исполь­зую понятие Бога или столь же метафизическое понятие энергии, то я обязан это делать только потому, что это суть образы, которые находятся в человеческой душе со дней сотворения мира. Мне приходится вновь и вновь подчеркивать, что ни моральный закон, ни понятие Бога, ни какая бы то ни было религия не появились извне, т.е. не упали в некотором смысле на человека с неба, но что все это человек имеет в себе in nuce, а потому создает он все это из самого себя. Не иначе, как досужей идеей является представление, будто требуется только лишь просве­щение, чтобы изгнать всех этих призраков. Идеи морального закона и божества относятся к неискоренимому фонду человеческой души. Поэтому каждая честная психология - не ослепленная спесивым просветительством - должна разбираться с этими фактами. От них нельзя уйти без объяснения или с иронией. В физике мы можем обходиться без образа Бога, в психологии же это некая дефинитивная величина, с которой следует считаться, точно так же, как и с "аффектом", "вле­чением", "матерью" и т.д. Все дело, конечно, в вечной перемешанности объекта и имаго, так как мы не можем помыслить себе различия между "Богом" и "имаго Бога", а посему полагаем, что когда мы говорим о Боге, то объясняем "телеоло­гически", тогда как речь идет об "образе Бога". Психологии как науке не пристало требовать гипостазирование имаго Бога. Однако она должна принимать в расчет, - соответственно фактам, - наличное бытие образа Бога. Точно так же она при­нимает в расчет влечение, не присваивая себе права на констатацию: что есть "влечение" само по себе. Какие психологические факты во всей их совокупности обозначаются как влечение - ясно каждому, неясно, однако, чем же, собственно говоря, является влечение само по себе. Так же ясно, к примеру, что образ Бога соответствует определенному психологическому комплексу фактов и тем самым представляет собой определенную величину, с которой можно оперировать; однако вопрос - что есть Бог сам по себе? - остается по ту сторону, от психологии. Я сожалею, что вынужден повторять эти самоочевидности.

К настоящему моменту я сообщил приблизительно все, что имел сказать каса­тельно общих взглядов на психологию сновидений^[251]. Я намеренно избегал деталей и не вдавался в подробности. Это должна оставить за собой казуистическая работа. Обсуждение общей точки зрения привело нас к другим проблемам, упоминание о которых неизбежно при описании сновидений. Конечно же, можно было бы сказать очень многое о цели анализа сновидений; так как анализ сновидений вообще-то является только инструментом аналитического лечения, то сделать это возможно только в связи с изложением всего хода лечения. Для того, чтобы иметь возмож­ность основательно описать сущность лечения, совершенно необходимы разно­образные наработки, которые с различных сторон атакуют эту проблему. Вопрос об аналитическом лечении - вопрос в высшей степени комплексный, хотя неко­торые авторы стараются превзойти друг друга в упрощенчестве, желая уверить, что известные "корни" болезни можно выдернуть. Что до меня, то мне по душе, если бы серьезные головы основательно и добросовестно взялись бы за разбор тех больших проблем, которые в свое время анализ сдвинул с мертвой точки. Самое время академической психологии повернуться лицом к действительности и прислу­шаться к действительной человеческой душе, а не только проводить лабораторные эксперименты. Не следовало бы профессорам запрещать своим ученикам зани­маться аналитической психологией или воспрещать им использовать аналитические понятия; также не дело ставить в упрек нашей психологии то, что она ненаучным образом "принимает во внимание обыденный опыт". Я знаю, что общая психология несказанно бы выиграла, если бы серьезно занялась проблемой сновидений, потому что только тогда она сумела бы освободиться от совершенно несправедливого и дилетантского предубеждения, будто сновидения вызываются исключительно сома­тическими раздражениями. Переоценка соматического в психиатрии - одна из существеннейших причин, почему психопатология не делает никакого прогресса, если она напрямую не оплодотворена анализом. Догмат о том, что "духовные болезни суть болезни мозга" есть пережиток материализма 70-х годов прошлого столетия. Он превратился в предрассудок, который ни на чем не основан и который тормозит всякий прогресс. Даже если бы это было верно и если бы все болезни духа были бы болезнями мозга, то все это нисколько не является контрпричиной против изучения психической стороны болезни. Этот предрассудок используется для того, чтобы с самого начала дискредитировать и замертво свалить всякую попытку поиска в этом отношении. Доказательство тому, будто все болезни духа суть болезни мозга, никогда не было приведено, да его никогда и не смогут привести, потому что в противном случае пришлось бы доказать, что человек мыслит или поступает тем или иным образом вследствие того, что те или иные частицы белка распались или соединились в тех или иных клетках. Подобный взгляд прямо ведет к материалистическому евангелию: "Что человек ест, то он и есть", Представители этой ориентации желали бы понимать жизнь духа как процессы ассимиляции или диссимиляции в клетках мозга, при этом самые процессы по необходимости мыслятся только как лабораторный синтез или дезинтеграция, потому что понимание этих процессов в качестве порождающих жизнь совершенно исключается до тех пор, пока мы не в состоянии проследить процесс самой жизни. Однако именно так следовало бы понимать процессы в клетках, покуда материалистическое мировоззрение оставляет за собой притязание на достоверность. Но тем самым материализм был бы преодолен, потому что никогда нельзя помыслить жизнь как функцию вещества, а только как процесс, существующий сам по себе и для себя самого, - процесс, который подчиняет и субординирует силу и вещество. Жизнь как функция вещества требует generation agquivoca. Подобного доказательства нам, наверно, предстоит еще долго дожидаться. Так же, как мы не вправе вообще понимать жизнь односторонне, произвольно и бездоказательно материалистически, не вправе мы и психику рассматривать только как процесс мозга, совершенно упуская из виду, что уже сама попытка представить себе что-либо подобное, является сумасбродной и что всякий раз, как мы относимся к сумасбродству всерьез, оно выдает нам на-гора нечто сумасбродное. Напротив, психический процесс следует рассматривать именно как психический, а не как органический процесс в клетках. Как сильно возмущаются "метафизическими фантомами", если процессы в клетках объясняются виталисти­чески; физическая же гипотеза слывет за "научную", хотя она фантастична ни в меньшей мере. Однако она подходит материалистическому предрассудку, и потому любая бессмыслица сакрализуется в качестве научной, если она пытается свести физическое к психическому. Надеюсь, что не слишком далеко то время, когда эта рутина заржавелого и ставшего бессмысленным материализма будет отринута представителями науки.