Синтетическое (конструктивное) толкование 8 глава

Из-за своего родства с физическими событиями^[223] архетипы выступают по большей части в виде проекций, хотя сами эти проекции проявляются (в том случае, если они бессознательны) на людях соответствующего окружения, как правило, в виде аномальных недо- или переоценок, как возбудители всяческого рода недоразумений, споров, грез, сумасбродств. Поэтому говорят, "из него делают идола" или "тот или иной — bete noire для X". Отсюда же возникают современные мифологические конструкции, т.е. фантастические слухи, недоверия и пред­рассудки. Архетипы ведь являются чем-то чрезвычайно важным, что оказывает значительное действие, и поэтому им следует уделять самое пристальное внимание. Их не следовало бы просто подавлять, они достойны того, чтобы к ним относились с величайшим тщанием, хотя бы из-за их опасности повлечь психическую инфекцию. Так как они преимущественно выступают в виде проекций и так как они прикрепляются только там, где тому имеется повод, то их оценка и обсуждение вовсе не являются простым делом. Ведь если кто-нибудь проецирует черта на своего ближнего, то происходит это и оттого, что последний все же имеет в себе нечто, что делает возможным прикрепление к нему этого образа. Однако это не в коем случае не говорит о том, что он, так сказать, и является чертом; напротив, он может быть удивительно хорошим человеком, который, однако, несовместим с тем, кто осуществляет проекцию, поэтому-то между обоими состоялось дьявольское (т.е. разлучающее) действие. Проецирующий также вовсе не обязательно является чертом, хотя и ему следовало бы признать, что в нем все же имеется нечто дьявольское и что теперь-то попался на крючок, поскольку проецирует это. Однако из этого не следует, что он является чем-то "дьявольским", более того, он может быть таким же приличным человеком, как и первый. Появление черта в таком случае означает: и тот и другой человек несовместимы (сейчас и в ближайшем будущем), почему бессознательное их разрывает и держит друг от друга на расстоянии. Черт — это вариант архетипа Тени, т.е. опасного аспекта непризнанной темной половины человека.

Другой архетип, который почти также регулярно встречается при проекции коллективного бессознательного — "колдовской демон", оказывающий, по преиму­ществу, жуткое действие. Хороший тому пример — "Golem" Майринка, а также тибетский колдун (в его сочинении "Fledermaiisen"), который магическим образом развязывает мировую войну. Конечно, Майринк узнал это не от меня, но это свободно отформовалось из его бессознательного, хотя он облек подобное чувство в образ и слово точно так же, как и моя пациентка, которая сделала из меня демона, спроецировав свое бессознательное. Тип колдуна появляется также в "Зара- тустре", в Фаусте — это сам герой.

Образ этого демона является, пожалуй, одной из самых низших и древних ступеней в понятии бога. Он — тип примитивного племенного колдуна или знахаря, особо одаренной личности, которая заряжена магической силой^[224]. Эта фигура появляется зачастую как темнокожая или монголоидного типа, если она представляет негативный или же опасный аспект. Иногда ее очень трудно или даже почти невозможно различить с Тенью. Чем более, однако, преобладают магические нотки, тем скорее ее можно отделить от последней, что весьма важно, поскольку эта же фигура может иметь также и весьма позитивный аспект мудрого старца ^[225] .

По мере познания архетипов мы делаем значительный шаг вперед. Магическое или демоническое влияние ближнего вместе с тем исчезает, потому что тревожное чувство сводится к дефинитивному размеру коллективного бессознательного. Вместо этого перед нами встает теперь совершенно новая задача, а именно вопрос, каким образом наше Я должно столковаться с этим психологическим Не-Я. Можно ли довольствоваться лишь констатацией того, что существуют действенные архетипы, а в остальном все пустить на самотек?

Тем самым мы бы создали постоянно диссоциированное состояние, а именно — разлад между индивидуальной психикой и коллективной психикой. С одной сто­роны, мы бы тогда имели дифференцированное и современное Я, а с другой — что- то вроде негритянской культуры, иначе говоря, какое-то примитивное состояние. Мы имели бы тогда то, что имеем сейчас на самом деле, а именно кору цивилизации поверх темнокожей бестии, которая совершенно определенно вступает с нами в препирательство. Подобная диссоциация, однако, требует немедленного синтеза и развития недоразвитого. Необходимо, чтобы эти два кусочка психики объединились, потому что иначе, несомненно, порешили бы так: примитива неминуемо надо опять подавить. Последнее, однако, возможно только там, где существует полноценная и потому живая религия, которая посредством богато развитой символики вполне удовлетворительно выражает прими­тивного человека. Другими словами, в догматах этой религии и ее ритуалах должны быть представления и действа, восходящие ко временам праотцов. Таков католицизм — ив этом его особое преимущество, но также и его величайшая опасность.

Прежде чем мы перейдем к постановке нового вопроса о возможности объеди­нения, вернемся сначала к нашему сновидению, с которого мы начали.В результате всестороннего обсуждения мы достигли более широкого понимания этого снови­дения, и особенно одной его существенной части: а именно страха. Этот страх есть примитивный страх перед содержаниями коллективного бессознательного. Мы видим, что пациентка идентифицирует себя с фрау X и тем самым выражает то, что она также имеет отношение к жуткому художнику. Оказалось, что врач был идентифицирован с художником, и кроме того, мы видели, что я сам — на субъективной ступени — принял образ колдовской фигуры бессознательного.

В сновидении все это скрыто под символом рака, чего-то шагающего назад. Рак — это живое содержание бессознательного, оно ни в коем случае не может быть исчерпано или стать недейственным на объектной ступени. Нам удалось до­стигнуть отвязывания мифологических, коллективно-психических содержаний от объектов сознания и их консолидации в качестве психических реальностей вне ин­дивидуальной психики. Благодаря акту познания мы "устанавливаем" действитель­ность архетипов, т.е., точнее говоря, мы постулируем — на основе познания — психическое существование таких содержаний. Следует со всей определенностью констатировать, что в данном случае речь идет не только о содержаниях познания, но о транссубъективных, всеохватывающих автономных психических системах, которые подведомственны контролю со стороны сознания лишь очень условно и, вероятно, даже по большей части его избегают.

Пока коллективное бессознательное нерасторжимо связано и переплетено с индивидуальной психикой, никакой прогресс состояться не может, границу нельзя переступить — говоря языком сновидения. Как только пациентка все же соберется переступить межевую черту, бессознательное оживает, хватает ее и крепко держит. Сновидение и его материал, с одной стороны, характеризуют коллективное бессознательное как низшее животное, спрятанное в пучине вод, с другой стороны, — как опасную болезнь, 'которая, если ее своевременно прооперировать, может быть исцелена. В какой мере эта характеристика является точной и меткой, мы уже видели. При помощи символа животного специально указывается, как было уже сказано, на что-то внечеловеческое, т.е. на сверхличное; ведь содержания коллективного бессознательного — не только осадки архаических, специфически человеческих способов функционирования, но также и осадки функционирования животного ряда предков, продолжительность которого несоизмеримо больше, чем 144 относительно короткая эпоха специфически человеческого существования^[226]. Подобные осадки или — если повторить за Семоном — энграммы, будучи активными, способны как ничто другое не только застопорить прогресс развития, но также превратить его в регресс, покуда не израсходуется то количество энергии, которое активировало коллективное бессознательное. Энергия же эта опять станет пригодной для использования лишь тогда, когда она будет принята в расчет в результате сознательного противопоставления коллективному бессознательному. Религии возобновляли этот энергетический круговорот через культовое сношение с богами самым конкретным образом. Однако этот вид и способ находится в слишком большом противоречии с нашим интеллектом и его моралью познания, и кроме того, он слишком основательно преодолен христианством в ходе истории последнего, так что мы навряд ли можем считать для себя такое решение проблемы пристойным или хотя бы возможным. Если же мы будем понимать фигуры бессознательного как коллективно-психические феномены или как функции, то это предположение никоим образом не противоречит интеллектуальной совести. Такое решение рационально приемлемо. Тем самым мы бы получили возможность ступать в полемику и разобраться с активированными осадками нашей родовой истории. Это разбирательство дает возможность перешагнуть прежнюю межевую черту и поэтому я называю его трансцендентной функцией, что равнозначно поступательному развитию к некой новой установке.

Параллель с героическим мифом бросается в глаза. Часто типичная борьба героя с чудовищем (с бессознательным содержанием) происходит на берегу воды, а также на месте брода, что особенно распространено в мифах индейцев, которые нам известны из "Hia watha" Лонгфелло. Герой (например, Иона), как правило, в ходе решительной схватки оказывается проглоченным чудовищем, как это на обширном материале показал Фробениус. Однако внутри чудовища герой начинает на свой лад разбираться с бестией, покуда эта тварь плывет вместе с героем на восток, к восходу солнца, он отрезает у этого чудовища какую-нибудь жизненно важную часть внутренностей, к примеру, сердце (это как раз та ценная энергия, которая активировала бессознательное). Таким образом он убивает чудовище, которое затем выбрасывается на берег, где герой — рожденный заново после так называемого путешествия по ночному морю^[227] (трансцендентная функция) — выбирается наружу, зачастую вместе со всеми теми, кого чудовище проглотило еще раньше. Таким образом опять восстанавливается предыдущее нормальное состояние, потому что бессознательное уже не занимает никакой преобладающей позиции, — у него отобрана его энергия. Так миф очень наглядным образом живописует ту проблему, которая занимает также и нашу пациентку^[228].

Теперь я должен особо выделить тот факт, вовсе не маловажный, который, конечно же, заметил мой читатель — в этом сновидении коллективное бес­сознательное появляется в негативном аспекте как нечто опасное и вредное. Это происходит оттого, что пациентка имеет не просто достаточно развитую, но прямо- таки гипертрофированную жизнь фантазий, что, скорее всего, связано с ее литературным дарованием. Ее фантазирование, конечно, является симптомом болезни, она слишком сильно предается фантазиям, в то время как действительная жизнь проходит мимо нее. Если бы я добавил еще мифологии, то это было бы для нее прямо-таки опасным, потому что ей предстоит еще реализовать большую часть внешней, прежде непрожитой жизни. Она до сих пор находилась еще слишком мало в реальной жизни, чтоб быть всецело готовой к риску переменить точку зрения. Коллективное бессознательное поразило ее и угрожает увести ее еще дальше от действительности, пока еще недостаточно наполненной. Соответственно смыслу сновидения, коллективное бессознательное должно было поэтому ей представляться как что-то опасное, потому что в противном случае она слишком бы охотно сделала из него убежище, где можно укрыться от требований жизни.

При обсуждении сновидения нужно тщательно следить за тем, как вводятся его фигуры. Так, например, рак, персонифицирующий бессознательное, — негативен, поскольку про него говорится, что он "пятится" и вообще крепко хватает пациентку в решающий момент. Те, кого прельстили так называемые "механизмы сновидения", измышленные Фрейдом, такие, как смещение, обращение и мн. др., подобное этому, полагали, что сумеют сделать себя независимыми от так называемого "фасада" сновидения, потому что якобы истинные мысли сновидения спрятаны где-то позади. В противоположность этому я уже давным-давно придерживался точки зрения, что нет основания обвинять сновидение в каких-то намеренно обманных маневрах. Природа и вправду часто бывает темной и непостижимой, но не хитрой, как человек. Поэтому следует допустить, что сновидение есть именно то, чем оно должно быть, не больше и не меньше^[229]. Если сновидение представляет нечто в негативном аспекте, то не существует никаких оснований для предположения, что под этим имеется в виду что-то позитивное, или что-то в этом роде. Архетипическая опасность брода настолько очевидна, что сновидение ощущается чуть ли не как предостережение. Я должен однако возразить против подобного рода антропоморфных воззрений: само сновидение ничего не хочет; оно — только само себя изображающее содержание, один лишь природный факт, что-то вроде сахара в крови диабетика или жара у больного тифом. Только мы, если мы умны и умеем правильно толковать знаки природы, делаем из этого предостережение.

Чего же, однако, следует остерегаться? Опасность, очевидно, состоит в том, что бессознательное скорее всего сможет одолеть пациентку в момент перехода. Что же однако должно означать это одоление? Вторжение бессознательного легко может осуществиться в моменты значительных изменений и решений. Берег, с которого она ступает в ручей, — это ее прежняя ситуация, такая, какой мы ее узнали. Благодаря этой ситуации она очутилась в невротическом застое, как если бы столкнулась с непроходимым препятствием. Препятствие изображается сновидением в виде ручья, который является проходимым. Вся ситуация поначалу кажется даже не очень серьезной. В ручье, однако, совершенно непредвиденно подкарауливает рак, который изображает подлинную опасность, из-за чего ручей стал непроходимым или, соответственно, показался непроходимым. Если бы чуть раньше знать, что в этом месте подкарауливает опасный рак, то можно было бы, вероятно, отважиться на переход в другом месте или прибегнуть к иным мерам предосторожности. Однако именно в наличной ситуации было бы крайне жела­тельно, чтобы переход состоялся. Переход означает прежде всего перенос прежней ситуации на врача. В этом состоит новшество. Если бы не бессознательное, на которое нельзя рассчитывать, то не было бы никакого особого риска. Мы видели однако, что перенос сулит угрозу того, что активность архетипических фигур будет развязана, активность, которую нельзя было предвидеть прежде. Мы в извест­ной мере просчитались и упустили из виду решающее обстоятельство, "забыв о богах".

Наша мечтательница не религиозная, а "современная" личность. Религию, которую учили прежде, она забыла и ничего не знает о том, что существуют мгновения, когда вмешиваются боги, или же существуют ситуации, которые с давних пор созданы таковыми, что захватывают и пронизывают все вплоть до самой бездны. К таким ситуациям относится, например, любовь, ее страсть и опасность. Любовь может вызволить на свет божий те силы души, о которых даже не догадывались, но которых лучше было бы поостеречься. "Religio" как "тщательное принятие во внимание" неизвестных опасностей и сил влияния становится сейчас основным вопросом. Любовь со всей ее роковой силой может происходить из одних только проекций: именно она могла бы вырвать пациентку посредством ослепляющей иллюзией из естественного течения ее жизни. Что это — добро или зло, Бог или черт, — что обуяло пациентку? Еще не зная этого, чувствует она себя уже перепорученной или отданной чему-то. И кто знает, по плечу ли ей это затруднение! До настоящего она избегала по мере сил этой возможности и сейчас эта возможность грозит опять ее застигнуть. Это риск, от которого надо было бы удрать или, если на него необходимо отважиться, то для этого требуется, как говорится, огромное "доверие к Богу" или "вера" в благой исход. Так, нежданно-негаданно вмешивается сюда вопрос о религиозной позиции по отношению к судьбе.

Как показывает сновидение, сначала пациентке не остается ничего другого, кроме того как острожно вытянуть ногу; потому что идти дальше было бы фатально. Она еще не в состоянии оставить невротическую ситуацию; потому что сновидение не дает ей пока никакого положительного намека на помощь со стороны бессознательного. Бессознательные силы пока еще немилостивы и явно ожидают дальнейшей работы и более глубокого проникновения от пациентки, прежде чем она, действительно, сможет отважиться на переход.

Этим негативным примером я, разумеется, не хотел создать впечатлетие, что бессознательное во всех случаях играет негативную роль; поэтому я присо­вокуплю^[230] два других сновидения одного молодого человека, которые высвечивают иную, более благоприятную сторону бессознательного. Я делаю это ради того, чтобы показать, что решение проблемы противоположностей возможно только иррациональным путем, на который дается указание при пособничестве бессозна­тельного или сновидений.

Прежде всего я должен познакомить читателя, хоть отчасти, с персоной сновидца. Потому что без этого знакомства едва ли можно вникнуть в своеоб­разный настрой сновидений. Бывают сновидения, которые представляют собой чистейшие стихотворения, и потому они могут быть поняты только исходя из общего настроения. Сновидец — юноша, которому чуть больше 20 лет, с совершенно подростковой внешностью. Есть даже налет чего-то девического в его внешности и манере говорить. Последнее позволяет распознать очень хорошее образование и воспитание. Он интеллигентен, с выраженными интеллектуальными и эстетическими интересами. Эстетическая сторона заметно преобладает. Сразу же чувствуется его хороший вкус и чуткое понимание всех форм искусства. Жизнь его чувств нежна и мягка, слегка восторженна, она характеризуется чертами пубертатного возраста, свойственными однако девочкам. Нет ни следа пубертатной грубости, невежественности. Несомненно, он слишком юн для своего возраста, и это, конечно, случай замедленного развития. С этим согласуется и то, что он обратился ко мне по'поводу своей гомосексуальности. Ночью, накануне первой консультации у меня, у него было следующее сновидение: "Я нахожусь в просторном, наполненном тайными сумерками соборе. Кажется, это Лурдский собор. Посередине находится глубокий темный источник, в который я должен спуститься".

Это сновидение, совершенно очевидно, представляет собой связное выражение настроения. Замечания сновидца следующие: "Лурд — мистический целебный источник. Я думал вчера, конечно, о том, что я ищу исцеления и буду у Бас личиться. В Лурде как будто есть такой источник. Вероятно, очень неприятно окунуться в эту воду. Колодец в церкви был, однако, очень глубокий".

Так о чем же говорит это сновидение? Кажется, что оно совершенно ясно и можно было бы довольствоваться, понимая его как своего рода поэтическое выражение настроения предыдущего дня. Но этим, по-видимому, отнюдь нельзя довольствоваться; потому что, согласно опыту, сновидения гораздо глубже и значительней. Чуть ли не напрашивается предположение, что сновидец вроде бы пришел к врачу в поэтическом настроении и приступил к лечению как к торжественному, богослужебному действу в мистической полутьме таинственного места благодати. Однако это совершенно не согласуется с фактической действительностью. Пациент пришел к врачу, чтобы вылечиться от неприятного факта, а именно — от своей гомосексуальности. Это отнюдь не поэтично. Во всяком случае нельзя понять и фактического настроения предшествующего дня, почему ему приснилось нечто столь поэтическое, если мы чего доброго предположим именно прямую каузальность в возникновении сновидения. Однако, вероятно, можно было бы допустить, что как раз впечатление от крайне непоэтических обстоятельств, которые побудили пациента обратиться ко мне за помощью, и дало повод к сновидению. К примеру, можно было бы сделать предположение, что пациенту — именно из-за непоэтичности его настроения нака­нуне — приснилось нечто, преувеличенно поэтическое, подобно тому, как человеку, постившемуся днем, ночью снятся роскошные трапезы. Нельзя отрицать, что в сновидении вновь и вновь повторяется мысль о лечении, исцелении и неприятной процедуре, однако — в поэтическом преображении, т.е. в форме, которая самым действенным образом отвечает живой эстетической и эмоциональной потребности сновидца. Этот заманчивый образ неодолимо притянул его к себе, несмотря на то, что колодец был темным, глубоким и холодным. Что-то от этого настроения сновидения продлится даже после сна и захватит утро того дня, когда ему придется взять на себя неприятную и непоэтическую обязанность. Серая действительность, вероятно, получила легкий золотой отблекс тех чувств, которые были в сновидении.

Может быть, в этом и состоит цель данного сновидения? Это вовсе не невозможно; потому что, как говорит мой опыт, подавляющее большинство сновидений имеют компенсаторную природу^п. Чтобы поддержать душевное равновесие, они соответственно акцентируют другую сторону. Однако компенса­ция настроения — не единственная цель образов сновидения. В сновидении имеется также коррекция представлений. Пациент не имел сколько-нибудь удовлетвори­тельных представлений относительно лечения, которому он намеревался подвергнуть себя. Сновидение, однако, предлагает ему образ, который с помощью поэтической метафоры обозначает сущность предстоящего лечения. Эт: т мш, станет явным, если мы проследим за его наитиями и замечаниями относительно образа собора. "Что касается собора, — говорит он, мне приходит в гоюву Кельнский собор. Он меня сильно занимал еще в ранней юности. Я вспоминаю. «я впервые мне о нем рассказывала моя мать. Припоминаю также, что когда я вязел какую-то деревенскую церковь, то спрашивал, не это ли Кельнский собор. Я хотел стать священнослужителем в таком соборе".

Пациент изображает в этих наитиях очень существенное юношеское переживание. Как почти во всех случаях такого рода, у него есть особая внутренняя привязанность к матери. Под этим, конечно, следует понимать, не благорасположение или интенсивное, сознательное отношение к матери, но скорее что-то вроде тайной, подпольной привязанности, которая выражается в сознании, вероятно, только как замедленное развитие характера, т.е в относительном инфантилизме. Развитие личности, конечно, угнетается такой бессознательной, инфантильной связанностью; потому что ничто так не препятствует развитию, как застревание в некотором бессознательном, можно даже сказать — в психически эмбриональном состоянии. Поэтому инстинкт хватается за первую попавшуюся возможность, чтобы заменить мать каким-нибудь другим объектом. Этот объект должен, в известном смысле, составлять аналогию к матери, с тем, чтобы он смог ее действительно заменить. Это, действительно, в полной мере относится к нашему пациенту. Интенсивность, с которой его детская фантазия ухватилась за символ Кельнского собора, соответствует сильной бессознательной потребности найти замену для матери. Эта бессознательная потребность еще больше возрастает в том случае, когда инфантильная спаянность угрожает неприятностями. Отсюда энтузиазм, с которым его ребяческая фантазия хватается за представление о Церкви, потому что Церковь в самом что ни на есть полном смысле слова и во всех значениях есть мать. Говорят не только о "матери-Церкви", но также и о ее лоне; в церемонии "benedectio fontis". В католической Церкви купель рассматривается как "immaculatus divini fontis uterus" ("непорочное чрево божественного источника"). Ведь мы полагаем, что это значение каждый должен был бы знать сознательно, с тем, чтоб оно стало действенным в фантазии, и считаем невозможным, что несмышленый ребенок может постигнуть эти значения. Разумеется, такие аналогии действуют не через сознание, но совершенно другим путем.

Церковь ведь представляет собой более высокую духовную замену для чистой природной, так сказать, "плотской" привязанности к родителям. Тем самым она высвобождает индивида из бессознательного, природного отношения, которое, строго говоря, является вовсе не отношением, но есть состояние изначальной бессознательной идентичности; это состояние, в силу своей неосознанности, обладает необычайной косностью, которая оказывает сильнейшее сопротивление всякому более высокому духовному развитию. Едва ли можно указать, чем такое состояние существенно отличалось бы от души животного. Стремление к высвобождению индивида из такого первоначального, животноподобного состояния и содействие этому — отнюдь не прерогатива христианской церкви, а просто современная, особенно западноевропейская форма инстинктивного порыва, вероятно, столь же старого, как и человечество вообще. Этот порыв можно отыскать в самых разнообразных формах у всех хоть сколько-нибудь развитых и еще не дегенерировавших примитивов: это — институт инициации или посвящения в мужчины. В пубертатном возрасте юношу уводят в дом к мужчинам или в какое- нибудь другое место посвящения, где он систематическим образом отчуждается от семьи. Одновременно он посвящается в религиозные тайны, и таким способом оказывается вовлеченным не только в совершенно новые отношения, но также — как обновленная и измененная личность, как "quasi modo genitis" (словно заново рожденный) — в некий новый мир. Инициация зачастую связана со всяческими жестокими пытками, нередко даже с обрезанием и т.п. Эти обычаи, без сомнения, очень древние. Они стали почти инстинктивными механизмами, так что они сами собой репродуцируются без внешнего понуждения - в студенческих "крестинах в первокурстники" или в еще более впечатляющих посвящениях в американское студенческое сообщество. Они высечены в бессознательном как изначальный образ.

Когда мать рассказывала маленькому мальчику о Кельнском соборе, этот праобраз был затронут и пробужден к жизни. Однако рядом не оказалось священника-воспитателя, который развил бы это начало дальше. Мальчик остался в руках матери. Тоска по мужчине-наставнику продолжала в нем развиваться дальше, правда, в форме гомосексуальной наклонности, которая, вероятно, не привела бы к дефектному развитию, если бы какой-то мужчина направлял прежде его детскую фантазию. Отклонение в сторону гомосексуальности имеет, конечно, великое множество исторических образцов. В Древней Греции, как, впрочем, и в других примитивных коллективах, гомосексуальность и воспитание, были, так сказать, идентичны. В этом отношении гомосексуальность в юношеском возрасте — это хотя и ложно понятая, но тем не менее целесообразная потребность у мужчины. Можно было бы, вероятно, даже сказать, что страх инцеста, лежащий в основе материнского комплекса, простирается на женщин вообще; однако мне кажется, что незрелый мужчина имеет полное право на такой страх, перед женщинами, потому что его отношения с женщинами, как правило, плохо заканчиваются.

Для пациента (согласно смыслу его сновидения) начало лечения означает выполнение смысла его гомосексуальности, а именно вхождение в мир взрослого мужчины. Что мы здесь должны разъяснять с помощью тягучих и многословных рассуждений, — чтоб это можно было полностью уразуметь — сновидение сжало до нескольких весьма выразительных метафор и тем самым создало образ, который несравненно больше влияет на фантазию, чувства и рассудок сновидца, чем поучительное сочинение. Тем самым пациент оказывается лучше и изощренней подготовленным к лечению, чем с помощью большого собрания медицинских и педагогических тезисов. (На этом основании я оцениваю сновидение не только как ценный источник информации, но вообще как действенный инструмент воспитания или лечения.)

Теперь следует второе сновидение. Я должен его предварить следующим: описанное выше сновидение не обсуждалось на первой консультации. О нем даже ни разу не упоминалось. Не было вообще проронено ни единого слова, которое могло бы быть поставлено хоть в отдаленную связь со сказанным выше. Второе сновидение гласит: "Я в большом готическом соборе. В алтаре стоит священник. Я стою с моим другом перед ним и держу в руке маленькую японскую фигурку из слоновой кости с чувством, как будто ее сейчас надо будет окрестить. Внезапно приходит какая-то старая дама, снимает у моего друга с руки перстень и надевает его на свою руку. Мой друг боится, как бы это его не связало. Но в этот момент раздается чудная органная музыка".

Я хочу здесь только вкратце подчеркнуть те моменты, которые продолжают и дополняют сновидение предыдущего дня. Несомненно, второе сновидение явно примыкает к первому. Опять сновидец в церкви, также в состоянии посвящения в мужчины. Однако добавляется новая фигура: священник, о чьем существовании в прежнем сновидении мы уже говорили. Таким образом сновидение подтверждает, что бессознательный смысл его гомосексуальности уже сбылся и потому, вероятно, можно приступить к дальнейшему развитию. Теперь может начаться подлинное действо инициации, а именно, крестины. В символизме сновидения подтверждается то, о чем я говорил ранее: осуществление таких переходов и душевных преформирований — не прерогатива христианской церкви, за этим стоит древний живой образ, который при известных обстоятельствах может принуждать к таким превращениям.

То, что согласно сновидению предстояло окрестить, — маленькая японская фигурка из словной кости. Пациент замечает по этому поводу: "Это был маленький, карикатурный человечек, который напоминал мне мужской половой орган. Удивительно, конечно, что этот член следовало окрестить. Но ведь у иудеев — обрезание — что-то вроде крещения. Это, возможно, имеет касательство к моей гомосексуальности, потому что друг, который стоит со мной перед алтарем, именно тот, с которым я гомосексуально связан. Он состоит в такой же связи со мной. Перстень, очевидно, изображает нашу связь".