УЧИТЕЛЬ ищет ученика. Требуется искреннее желание спасти мир. Обращаться лично.

Искреннее желание спасти мир! Ничего себе! Про­сто блеск! Искреннее желание спасти мир? Великолеп­но! К полудню сотни придурков всех мастей, лунати­ков, простофиль и прочих тупоголовых кретинов выстроятся в очередь, готовые отдать все на свете ради бесценной привилегии сидеть у ног какого-нибудь гуру, собравшегося осчастливить их откровением: все будет распрекрасно, стоит лишь каждому раскрыть объятия и облобызать соседа.

Вы удивляетесь: чего это он так возмущается? От­куда такой сарказм? Хороший вопрос. Я и сам его себе задаю.

Ответ на него лежит в прошлом. Лет двадцать на­зад я, как идиот, вбил себе в голову, что больше всего на свете хочу... найти учителя. Именно так! Я вообра­зил, будто жажду этого, будто нуждаюсь в наставнике. Чтобы он указал мне путь к тому, что может быть на­звано... спасением мира!

Глупо, верно? Я вел себя совсем по-детски, наивно, как простоватый неоперившийся юнец, а точнее, как полный тупица. А поскольку во всем остальном я чело­век вполне нормальный, то это требует объяснения.

Вот как все случилось.

Во время молодежной революции шестидесятых-семидесятых я был достаточно взрослым, чтобы понять, чего хотят эти ребята — а хотели они перевернуть мир вверх ногами, — и достаточно юным, чтобы верить, будто им это может удаться. Честно вам говорю: каж­дое утро, открывая глаза, я ожидал увидеть, что новая эра началась, что небо стало более синим, а трава — более зеленой. Я ожидал, что воздух наполнится смехом, а на улицах будут танцевать люди — не только дети, а все и каждый! Я не собираюсь извиняться за свою наивность: достаточно послушать песни тех вре­мен, и вы поймете, что я был не один такой.

Потом однажды, когда мне было лет шестнадцать, я проснулся и понял, что новая эра и не думает начи­наться. Ту революцию никто не подавлял: она просто сама собой выдохлась и превратилась в моду. Был ли я единственным человеком на свете, который почувство­вал тогда разочарование и растерянность? Похоже, что так. Все остальные, видимо, сумели успешно избавить­ся от дури — их циничные усмешки ясно говорили: «А чего ты ожидал? Никогда ничего другого не было и не будет. Никто не лезет из кожи вон, чтобы спасти мир, да и всем на это наплевать. Это просто болтовня кучки бестолковых малолеток. Найди себе работу, за­работай денег, вкалывай, пока тебе не стукнет шестьде­сят, а там можно перебраться во Флориду и спокойно умереть».

Я не мог просто стряхнуть с себя иллюзии юности и в своей невинности решил, что должен же существо­вать кто-то обладающий неизреченной мудростью, кто-то способный развеять мои разочарование и растерян­ность — учитель.

Да только такого человека, конечно же, не нашлось.

Мне не нужен был ни гуру, ни мастер кунг-фу, ни духовный вождь. Я не собирался становиться чароде­ем, не намеревался изучать дзен-буддизм, медитиро­вать или раскрывать свои чакры, чтобы узнать о про­шлых инкарнациях. Последователи такого рода учений глубоко эгоистичны: все они озабочены собственным благополучием, а вовсе не спасением мира. Мне требо­валось совсем другое, но ни в «Желтых страницах», ни где-либо еще ничего подходящего не находилось.

В «Паломничестве в страну Востока» Германа Гес­се ничего не говорится о том, в чем же заключается ве­ликая мудрость Лео: ведь не мог же Гессе сказать нам о том, чего сам не знал. Он походил на меня — так же жаждал встретить кого-то вроде Лео, кого-то облада­ющего тайным знанием и мудростью, превосходящей его собственную. На самом деле, конечно, никакого тайного знания не существует — никому не известно что-то такое, чего нельзя найти на полках публичной библиотеки. Только я тогда этого не знал.

Вот и искал. Как ни глупо сейчас такое звучит, я искал. По сравнению с этим поиски Грааля показались бы вполне осмысленным занятием. Рассказывать о сво­их мытарствах я не стану: мне до сих пор говорить о них неприятно. Я искал до тех пор, пока не поумнел. Я перестал делать из себя посмешище, но что-то во мне умерло, — что-то, что было мне дорого и всегда вызы­вало у меня восхищение. На его месте образовался шрам — загрубевшая, но все еще болезненная кожа.

И вот теперь, через многие годы после того, как я потерял всякую надежду, какой-то шарлатан дает в га­зете объявление, обращенное к юному мечтателю, ка­ким был я пятнадцать лет назад.

Только ведь все это не объясняет моего раздраже­ния, верно?

Попробуйте взглянуть на это с такой точки зрения: вы давно влюблены в женщину, которая вас не замеча­ет. Вы делаете все возможное, чтобы показать ей, какои вы достойный, какой прекрасный человек, как вы­соко должна цениться ваша любовь. И тут в один пре­красный день вы открываете газету и, просматривая частные объявления, обнаруживаете, что ваша возлюб­ленная ищет кого-нибудь, с кем могла бы разделить любовь.

О, я прекрасно понимаю, что пример неточен. С ка­кой стати должен я ожидать, что неизвестный учитель обратится непосредственно ко мне, а не будет искать учеников с помощью объявления? И наоборот, если этот учитель — шарлатан, в чем я уверен, с какой стати мне желать, чтобы он обратился ко мне?

Ладно. Я вел себя неразумно. Такое случается, ни­куда не денешься.

И все-таки я должен был туда сходить, должен был удостовериться, что это очередное мошенничество. Вы же понимаете... Полминуты, один только взгляд, де­сяток сказанных им слов — и я пойму. Можно отправ­ляться домой и выбросить все это из головы.

Приехав по адресу, я удивился, увидев перед собой самое обыкновенное конторское здание. В нем распо­лагались офисы второразрядных маклеров, юристов, дантистов, частных детективов, туристическое агент­ство, приемная хиропрактика. Я ожидал обнаружить что-нибудь более импозантное — может быть, старин­ный особняк с обшитыми деревом стенами и с окнами, закрытыми ставнями. Мне нужна была комната 105; это оказалось помещение с тыльной стороны здания, выходящее окнами в узкий проезд. Вывеска на двери отсут­ствовала. Я толкнул створку и шагнул в огромную пус­тую комнату, которая явно была раньше несколькими меньшими помещениями: следы снесенных перегородок отчетливо виднелись на голом деревянном полу.

Именно таким было мое первое ощущение: пустота. Второе ощущение оказалось обонятельным: здесь пах­ло, как в цирке... нет, скорее, как в зверинце. Запах был сильным и специфическим, но не неприятным. Я ог­ляделся. Комнату все же нельзя было назвать совсем пустой — у стены слева стоял небольшой книжный шкаф с тремя-четырьмя десятками томов, по большей части трудами по истории, теории эволюции, антропо­логии. Посередине комнаты находилось единственное большое мягкое кресло, обращенное к правой стене; выглядело оно так, словно его забыли здесь, когда уво­зили мебель. Несомненно, оно предназначалось настав­нику: ученики должны стоять на коленях или сидеть на циновках у его ног.

Но только где они, ученики, которых, как я пред­сказывал, тут должны быть сотни? Возможно, их уже увели, как детей из Гамельна? Непотревоженный слой пыли на полу опровергал эту мою фантазию.

В комнате было еще что-то странное, но мне пона­добилось еще раз внимательно оглядеться, чтобы по­нять, в чем странность. В стене напротив двери распо­лагались два высоких окна, сквозь которые сочился тусклый свет; стена слева, за которой находился сосед­ний офис, была глухой; в стене же справа оказалось большое окно с зеркальным стеклом. Оно явно выхо­дило не на улицу: свет сквозь него не проникал. Наверняка за ним скрывалось соседнее помещение, еще бо­лее темное, чем то, в котором я находился. Я стал га­дать, что за святыня там хранится, защищенная стек­лом от прикосновений любознательных посетителей. Уж не нетленное ли тело йети или бигфута, изготовленное из кошачьего меха и папье-маше? А может, там остан­ки НЛОнавта, сбитого национальной гвардией преж­де, чем он успел передать возвышенный призыв со звезд («Мы братья. Возлюбим же друг друга»).

Поскольку за окном было темно, стекло казалось непрозрачным, и я и не пытался разглядеть, есть ли за ним что-нибудь. Подойдя ближе, я продолжал смот­реть на собственное отражение; только через несколь­ко секунд мой взгляд проник глубже, и я обнаружил, что смотрю в другую пару глаз.

От неожиданности я сделал шаг назад, потом, осоз­нав, что именно вижу, подошел снова, испытывая неко­торый испуг.

Существо за стеклом было взрослой гориллой.

Говоря «взрослой», я совершенно не передаю своих истинных ощущений. Самец был устрашающе огромен, как валун, как дольмен Стоунхенджа. Он сидел, отки­нувшись назад, и задумчиво покусывал тонкую веточ­ку, держа ее, как скипетр. И хотя он не делал никаких угрожающих движений, страх внушала сама его масса.

Я не знал, что делать. Судите сами, как я растерял­ся: мне стало казаться, что я должен что-то говорить, извиняться, объяснять свое присутствие, оправдывать­ся. Я чувствовал, что таращиться на гориллу — оскор­бительно, но был совершенно беспомощен, словно парализован. Я не мог оторвать взгляда от лица животного, более отталкивающего, чем морда любого друго­го зверя, именно из-за сходства с человеческим лицом, и все же в своем роде более притягательного, чем клас­сический идеал совершенной красоты.

На самом деле никакой преграды между нами не су­ществовало. Стоило бы горилле коснуться стекла, и оно разлетелось бы, как тонкая бумага. Однако самец, по­хоже, не собирался бить стекло. Он сидел, смотрел мне в глаза, покусывая веточку, и ждал. Нет, не ждал: он просто присутствовал, как присутствовал, когда я при­шел, и будет присутствовать после моего ухода. У меня возникло ощущение, что я значу для него не больше чем проплывающее в небе облачко для отдыхающего на склоне холма пастуха.

Когда мой страх начал ослабевать, вернулось осоз­нание ситуации. Я сказал себе, что учитель явно от­сутствует, что меня здесь ничто не держит и что сле­дует возвращаться домой. Однако мне не хотелось уходить с ощущением, будто я совсем ничего не до­бился. Я огляделся, собираясь оставить записку, если найду, чем и на чем ее написать. Ничего подходящего я не увидел, но мысль о письменном сообщении при­влекла внимание к предмету, ранее мной не замечен­ному — в комнате за окном, за спиной гориллы, на стене висел плакат: