 |
Октября 1836-го. Протокол празднования 25-летней годовщины основания Лицея.
|
|
|
|
ЮРИЙ КАРЯКИН
А.С. ПУШКИН
От Лицея… до Второй речки
МОСКВА
ОАО Издательство «РАДУГА»
Составитель И.Н.Зорина
Оформление Т.В.Иващенко
Карякин Ю.Ф.
Пушкин. От Лицея… до Второй речки
М.: ОАО Издательство «Радуга», 2009
С.
В этой небольшой книжице собраны наиболее интересные
Публикации о Пушкине писателя и философа Юрия Карякина за прошлые годы и заметки последних лет из его «Дневника русского читателя». Это не академический и не литературоведческий труд, а
Живое слово о живом поэте, о веселом и искрометном лицеисте, об «умнейшем человеке России». Слово о дружбе, непредательстве
И любви.
В оформлении использованы
Рисунки А.С.Пушкина
Автор выражает благодарность Константину Шилову
за участие в подготовке рукописи к печати
и за составление примечаний
На задней обложке:
Всю жизнь мечтал Юрий Карякин сделать свою книжечку о Пушкине. Ведь каждый русский человек, входя в мир, встречается с Пушкиным так же, как с солнцем, с голубым небом, как с воздухом, которым дышит. Кажется, мечта осуществилась. В этой небольшой книжице собраны наиболее интересные публикации о Пушкине писателя и философа Юрия Карякина за прошлые годы и заметки последних лет из его «Дневника русского читателя». Это не академический и не литературоведческий труд, а живое слово о живом поэте, о веселом и искрометном лицеисте, об «умнейшем человеке России». Слово о дружбе, непредательстве и любви. И, может быть, книга эта поможет каждому, кто прочтет ее, по мере осознания самого себя и судьбы Росси, - понять, что нет и быть не могло твоей, нашей души и твоего, нашего духа без не замечаемого, как воздух и кислород, - Пушкина. Россия без Пушкина? Нет России. Пушкин – лучший дар Бога для России, напоминание ей о том, какой могла бы она стать…
|
|
|
СОДЕРЖАНИЕ
Введение
Пушкин начался для меня с Лицея.
«Лицей, который не кончается…».
Вдохновение
Из дневника русского читателя
(1993- 2 004)
Пушкин на Второй речке
Заметки о Гойе и Пушкине
(Из дневника)
Пушкин и Гойя
Примечания
ВВЕДЕНИЕ
Всю жизнь мне хотелось написать свою книжку о Пушкине. «Прилепившись», что называется, на всю жизнь к Достоевскому, я время от времени бежал от «угрюмого» имени Достоевского к «веселому имени Пушкин» (А.Блок). Писал статьи, делал телевизионные передачи в те мрачные времена, когда только «учебный канал» давал возможность говорить с детьми, юношами и вообще с людьми человеческим языком.
Все началось с пушкинского Лицея. Потом были и другие статьи, заметки в дневнике (лучшее я здесь собрал). И сама эта книжка о Пушкине рождалась совсем не только (а, может быть, и не столько) из понятной каждому русскому человеку врожденной любви к нашему самому любимому поэту. Своим появлением она обязана, во многом, - Достоевскому.
Так случилось в моей жизни, что мне пришлось, а вернее посчастливилось «преподавать» Достоевского в средней школе. Именно там я вдруг начал понимать, что без «пушкинской прививки» подростку подходить к Достоевскому – опасно, порой даже смертельно опасно. Страшно и сегодня вспоминать о трагедии, произошедшей в семье одного моего друга. Его сын лет в 15 залпом прочитал всего Достоевского, а потом взял, да и повесился в шкафу.
Входя в мир, русский человек, вне зависимости от своего социального происхождения или образования, встречается с Пушкиным так же, как с солнцем, с голубым небом, с клейкими весенними листочками, как с воздухом, которым дышит. Пушкин входит в него сразу, осознанно или неосознанно, да большей частью просто незаметно. И кажется ему, что Пушкин был – всегда. Наш мир без Пушкина немыслим, как без солнца, неба, клейких весенних листочков.[1] И только лишь потом, по мере осознания самого себя и судьбы России, начинаешь вдруг понимать, что нет и быть не могло твоей души и твоего духа без не замечаемого, как воздух и кислород, – Пушкина.
|
|
|
Россия без Пушкина? Нет России.
Россия без Пушкина все равно, что европейский мир без Христа. Вся европейская история за две тысячи лет сосредоточилась в нем, в Христе, выразилась всеми своими гранями, утоляя чудесную жажду взаимопонимания. Пушкин – лучший дар Бога для России, напоминание ей о том, какой могла бы она стать…
ПУШКИН НАЧАЛСЯ ДЛЯ МЕНЯ С… ЛИЦЕЯ.
В 1970-х годах – время было довольно глухое – попал я в «черные списки». Меня почти не печатали. Я начал преподавать литературу в школе и занимался этим, с перерывами, почти десять лет. Вел уроки по Достоевскому («Преступление и наказание») для старшеклассников и организовал специальные занятия по Пушкину. Рассказывал ребятам о Лицее и разбирал с ними «Моцарта и Сальери».
В 1973-м году почти все наши академики «единодушно осудили» А. Д. Сахарова. Было очень тоскливо, и я подумал: ну хорошо, мы, народ тертый, понимаем, как все это делается, ну — а подростки, которые знали, что в оны дни лучшие люди России отказывались от звания академика, когда им предлагали соучаствовать в деле некрасивом?.. А тут — какой наглядный урок преподан ребятам: высшая совокупная мысль (Академия наук!) судит - человека за мысль и даже — за право на свою мысль.
Так и случилось. На одном из уроков ребята сами стали задавать мне эти вопросы: «Как же так, все академики – против Сахарова. А Вы говорили, что когда-то Чехов и Бунин вышли из Академии российской словесности, когда не утвердили избрание в Академию Горького?»...
И я вдруг вспомнил старый любимый факт: как в сентябре 1825 года Александр Горчаков («Князь», «Франт»), «первый ученик», самый «политичный», самый «официальный» из лицеистов, секретарь русского посольства в Лондоне, будущий канцлер России встречается с опальным Пушкиным в псковском селе Лямоново. А 15 декабря того же 1825-го, рано утром, приезжает к Ивану Пущину, привозит ему заграничный паспорт и уговаривает бежать. Пущин наотрез отказывается, решив разделить судьбу друзей. И разделил, проведя в тюрьме и на каторге тридцать один год. Вспомнил еще, как даже Павел Мясоедов («Мясожоров»), самый незаметный, скромный из лицеистов, не побоялся написать Пущину на каторгу письмо со словами участия, чем несказанно тронул Ивана Ивановича. А еще вспомнил рассказ о том, как на исходе уже наших 20-х годов собрались самые последние лицеисты (какое же это было поколение?), собрались, конечно, 19 октября, и... были все объявлены «контрреволюционной организацией» и арестованы.
|
|
|
И Лицей пушкинский стал «пепелищем», и эти «отеческие гробы» были поруганы... Вспомнил я все это, и захотелось сделать для ребят что-то очень хорошее, а что может быть лучше самого Лицея? Идеал — вместо безобразия, красота — вместо некрасивости, причем — красота не абстрактная, а воплощенная. Так появилась телепередача для школьников о пушкинском Лицее с внутренним эпиграфом о достоинстве, о непредательстве (режиссер А. Торстенсен, актеры- О. Ефремов и В. Золотухин). Мне хотелось еще, чтобы передача шла под песню Б. Окуджавы «Союз друзей» («Поднявший меч на наш союз...»).— Не разрешили. Тогда я встретился с Ю. Кимом, прочел ему композицию, мы поговорили об А. Д. Сахарове, и он, Ю. Ким, тут же, тотчас же, на клочке бумаги, начал писать стихи «19 октября» (позже музыку к песне сочинил Вл. Дашкевич). Это было похоже на чудо... Вот отрывок из его лицейской песни:
...Все бы жить, как в оны дни,
Все бы жить - легко и смело,
Не высчитывать предела
Для бесстрашья и любви.
И, подобно лицеистам,
Собираться у огня
В октябре багрянолистом
Девятнадцатого дня.
Как мечталось в оны дни!
Все объяты новым знаньем,
Все готовы к испытаньям -
Да и будут ли они?
Что ж загадывать? Нет нужды:
Может, будут, может, нет.
Но когда-то с нашей дружбы
Главный спросится ответ.
И судьба свое возьмет,
По-ямщицки лихо свистнет,
Все по-своему расчислит,
Не узнаешь наперед.
Грянет бешеная вьюга,
Захохочет серый мрак,
И - спасти захочешь друга,
Да не выдумаешь — как...
|
|
|
Эту песню тоже не разрешили.
Тем не менее «Лицей» шел на телевидении лет семь, а потом был снят, так как одному большому начальнику не понравилось то, как я пишу о... Достоевском. На телевидении это недовольство поняли как приказ закрыть все мои передачи («Лицей», «Преступление и наказание», «Моцарт и Сальери»). К счастью, журнал «Юность» в 1974 году (№ 6) напечатал сценарий передачи «Лицей, который не кончается…». Две другие телевизионные работы исчезли бесследно.
Прошло много лет. Как-то, беседуя с А. Д. Сахаровым, я вспомнил эту историю, рассказал ему, и вдруг оказалось, что песня Ю. Кима — одна из самых его любимых...
А еще, когда я делал телепередачу о Лицее, я мечтал о том, чтобы 19 октября светло и грустно отмечалось в наших школах. Эта мечта чуть-чуть сбылась: я знаю несколько школ (в двух даже бывал), где и в самом деле этот день вошел в душу ребят.
Теперь же мечтаю о том, чтобы написана была такая книга о пушкинском выпуске Лицея, свободная вдохновенная книга, которая давала бы ребятам нашим духовный заряд на всю жизнь, и чтобы сделалась она — нашей семейной книгой.
Кстати, пушкинский выпуск Лицея был, может быть, самым плодоносным вообще в истории школ (и не только русских). Тут тоже какая-то тайна, которую мы до сих пор не разгадали. Не ее ли отчасти имел в виду Пушкин, когда писал: «Говорят, что несчастие хорошая школа: может быть. Но счастие есть лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному...»[2]
Царскосельский лицей – «прецедент» абсолютно немыслимый. Как в крепостнической и самодержавной России возник этот островок свободы! В силу каких случайных причин получилось вдруг это абсолютно немыслимое чудо?
Что такое гений?
Гений – это нежинский огурец. Знаете ли вы, что такое нежинский огурец? Где-то на Украине среди лесов и равнин есть такой кусочек земли, где подземные воды текут как-то особенно, где случилось немыслимое сочетание случайности почвы, воздуха и воды, повторить которые невозможно. Так вот именно там, и только там и растут эти необыкновенные нежинские огурцы.
Вот нечто подобное произошло в Царскосельском лицее. На маленьком квадратике земли и в очень короткий срок был собран небывалый духовный урожай России. Пушкин, Дельвиг, Пущин, Горчаков, Кюхля…
Всем навигаторам и реформаторам просвещения стоило бы задуматься над этим. Как, почему возродилось, окрепло и передалось по наследству одно из самых забытых и самоспасающих чувств – чувство дружбы, чувство непредательства?
«ЛИЦЕЙ, КОТОРЫЙ НЕ КОНЧАЕТСЯ...» [3]
|
|
|
(композиция телевизионного спектакля)
«Будем молодеть хоть раз в году посреди тех, с которыми вместе были молоды»
Я. ГРОТ, академик, лицеист выпуска 1832 года.
Есть все-таки какое-то чувство родства между пушкинскими лицеистами и нами, есть, несмотря на эпохи, разделяющие нас, есть, несмотря на всю суетность, заставляющую не узнавать самое родное, есть, несмотря ни на что. А иначе не стала бы случайная дата — 19 октября — живым, своим не только для них, лицеистов, но и для нас. Иначе не сделался бы и сам Пушкин нашим вечным Лицеем, Лицеем навсегда.
19 октября — тоже день рождения Пушкина и по-своему не менее значительный, чем настоящий день его рождения. Но и этот — тоже настоящий, день духовного рождения Пушкина.
Тынянов писал: «Была Арина и был Лицей. Не кончался».
Пушкин без Лицея, без Дельвига, «Кюхли»... — немыслимо. Для кого еще из наших художников явилось такое братство столь мощным истоком и беспрерывной темой творчества? И кто не мечтал быть лицеистом? Кто не завидовал им самой доброй завистью?
19 октября, Лицей — это и есть прежде всего образ полнокровной и, главное, одухотворенной юности. Тут щедрость, щедрость — от богатства душевного. Тут святая, чисто юношеская надежда, не надежда, вернее, а потребность отдать, а не взять, поделиться, а не утаить. Тут и безоглядное озорство — от избытка сил. Тут первичная прививка свободы и чести, совести и мужества. Тут первоначальный запас идеалов и верность идеалам... В конечном счете тут культура, та культура, без которой нет достоинства, нет «самостоянья человека», без которой трудно или невозможно ориентироваться в мире этом, зато легко потеряться, — потерять себя в нем, запутаться.
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
[На них основано от века,
По воле Бога самого
Самостоянье человека,
Залог величия его.]
Животворящая святыня!
Земля была б без них мертва,
Как <...> пустыня
И как алтарь без божества.
«Пушкин — наше все», — сказал Аполлон Григорьев. Достоевский повторил эти слова. И дело далеко не просто в поэзии, в литературе, в языке русском: как Лицей Пушкину, так и Пушкин России задал духовные ориентиры, задал — на всю жизнь.
Пушкин прожил свое 19 октября, можно сказать, сполна. И это, конечно, неповторимо уже никогда. И в то же время в чем-то обязательно повторимо. У каждого человека, у каждого из нас есть, может быть, должно быть свое 19 октября, хоть час от него, хоть минута. А без этого человек болен, у него какой-то авитаминоз духовный, он несчастен непоправимо обеднен, опасен даже — и для себя и для других.
Перечитаем же несколько страниц этой знакомой нам с детства истории, нашей истории — веселой, прекрасной и трагической.
* Так у Пушкина. Возможно, здесь пропущено – без оазиса. Но при всей сообразительности этой гипотезы, кто может взять на себя смелость дописать что-либо за Пушкина?
А. С. ПУШКИН «19 ОКТЯБРЯ...»
«И последний лицеист один
будет праздновать 19 октября...»
А. С. ПУШКИН (из письма М.Л.Яковлеву, октябрь 1836)
ПРОЛОГ
октября 1836-го. Протокол празднования 25-летней годовщины основания Лицея.
«Собрались господа лицейские в доме у Яковлева и пировали следующим образом:
1. Обедали вкусно и шумно. 2. Выпили три здоровья (по-заморскому — toasts): а) за двадцатипятилетие Лицея, в) за благоденствие Лицея, с) за здоровье отсутствующих. 3. Читали письма, писанные некогда отсутствующим братом Кюхельбекером к одному из товарищей. 4. Читали старинные протоколы и песни и проч. бумаги, хранящиеся в архиве лицейском у старосты Яковлева. 5. Поминали лицейскую старину... (До 6-го пункта Протокол вел Пушкин, дальше — Яковлев. — Ю. К.) 6. Пели национальные песни. 7. Пушкин начинал читать стихи на 25-летие Лицея.., но всех стихов не припомнил...
Примечание. Собрались все в половине пятого часа, разошлись в половине десятого».
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой.
Тогда, душой беспечные невежды,
Мы жили все и легче и смелей,
Мы пили все за здравие надежды
И юности и всех ее затей...
«Пушкин начинал читать стихи.., но всех стихов не припомнил...» — Яковлев, вероятно, не захотел, не смог тогда сказать всю правду. Но умолчание его целомудренно. Позже лицейский староста засвидетельствовал: «Только что он начал, при всеобщей тишине, как слезы покатились из глаз его. Он положил бумагу на стол и отошел в угол комнаты, на диван...» Другой товарищ продолжил чтение...
Теперь не то: разгульный праздник наш
С приходом лет, как мы, перебесился,
Он присмирел, утих, остепенился,
Стал глуше звон его заздравных чаш;
Меж нами речь не так игриво льется,
Просторнее, грустнее мы сидим,
И реже смех средь песен раздается,
И чаще мы вздыхаем и молчим...
<....>
Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьбы соединили,
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры.
Металися смущенные народы
И высились и падали цари;
И кровь людей то славы, то свободы,
То гордости багрила алтари...
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Зорю бьют...
Канун открытия Лицея. Из записок Куницына, профессора нравственных наук. «Спрашивал Малиновского (директора Лицея. — Ю. К.). У него большие планы. Создание общего духа, воспитание без лести, раболепства, короче воспитание достоинства» (Ю. Тынянов «Пушкин».)
Из записок Куницына. «В одну ночь написал свою речь. Не знаю, как примут. Писал при свете ночника, со слезами» (Ю. Тынянов «Пушкин».)
19 октября 1811-го. День открытия Лицея. Из речи Куницына. «Какая польза гордиться титлами, приобретенными не по достоянию, когда во взорах каждого видны укоризна или презрение, хула или нарекание, ненависть или проклятие?.. Для того ли должно искать отличий, чтобы, достигнув оных, страшиться бесславия?»
...Куницыну дань сердца и вина!
Он создал нас. Он воспитал наш пламень,
Поставлен им краеугольным камень,
Им чистая лампада возжена...
Из записок Пущина. После торжественного обеда, «сбросив парадную одежду, мы играли перед Лицеем в снежки... и тем заключили свой праздник... Тот год рано стала зима...
Над дверью была черная дощечка с надписью: «№ 13. Иван Пущин»; я заглянул налево и увидел: «№ 14. Александр Пушкин».
Скоро все лицеисты объявили себя «скотобратцами» и, как водится, наделили друг друга прозвищами. Вильгельм Кюхельбекер — «Виля», «Кюхля». Антон Дельвиг — «Тося». Михаил Яковлев — «Буффон», «Паяс двести нумеров» (изображал в лицах чуть ли не двести человек). Иван Малиновский (сын директора) — «Казак» (за молодечество и верность дружбе). Александр Горчаков — «Князь», «Франт». Константин Данзас — «Медведь» (одновременно отчаянный и какой-то флегматичный). Федор Матюшкин — «Матюшко». Павел Мясоедов — «Мясожоров». Николай Корсаков — «Трубадур» (лучше всех пел, аккомпанируя себе на гитаре). Модест Корф — «Дьячок-мордан» («Дьячок» — потому, что любил читать церковные книги, а «мордан» по-французски то же самое, что по-русски — «ехида»). Иван Пущин — «Большой Жанно». Александр Пушкин — «Француз» (французский знал тогда не хуже русского), «Егоза», «Обезиана», а еще — «Смесь обезианы с тигром»...
Большой Жанно
Мильон бонмо
Без умыслу говóрит,
А наш француз
Свой хвалит вкус
И матерщину порет...
Это и были «Национальные песни».
«Что касается их названия, то его всего вероятнее объяснить тем, что у воспитанников Лицея было в большом ходу изображать свой Лицей в виде как бы государства (республики), подразделяя обитателей на нации... Национальные песни импровизировались у нас обыкновенно изустно, целой толпой.» (Из «Записок лицеиста»).
Рядом с Лицеем были расположены гвардейские части:
«Зорю бьют.
Первый звук трубы, унылый, живой, и сразу потом — тонкий, точный, чистый голосистый звук сигнального барабана.
Зорю бьют...» (Ю. Тынянов «Пушкин»).
Когда до Царского села дошла весть о сдаче Москвы войскам Наполеона, весть о том, что Москва горит и сады обуглились, лицеисты не спали ночами, многие плакали...
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас...
Однажды Илья Пилецкий, гувернер, брат самого Мартина Пилецкого (иезуита, инспектора-надзирателя), попытался отобрать у Дельвига какое-то сочинение и вдруг «получил прямой отказ и даже ощутил толчок со стороны. Мартинов брат уверял, что пнул его Пушкин, который тут же с блестящими глазами, раздутыми ноздрями, задыхаясь и с бешеным видом наскакивал на него, крича: «Как вы смеете брать наши бумаги?.. Значит, и письма наши из ящика будете брать?..» Илья сбежал. Но, опомнившись, лицеисты увидели вдруг Мартина Пилецкого. «Они его ненавидели и были готовы на все. Пушкин исподлобья, волчонком смотрел на него. Глаза его блестели, он видимо побледнел. Длинные руки воспитанника Кюхельбекера болтались». Вдруг Дельвиг, самый спокойный из всех, объявил, что если... если будут читать их бумаги... то... то они все тотчас же покинут лицей... И тут что-то смутилось, сломалось в душе иезуита. Сдался Мартин! Да как! Он покинул лицей. В тот же самый час! Они увидели его отъезд в окно... «Пушкин вдруг засмеялся, как смеялись Ганнибалы: зубами. Это была его первая победа» (Ю. Тынянов «Пушкин»). После этого случая Пушкин и получил прозвище «Тигр» или «Смесь обезианы с тигром»...
Лицеистам дали задание — сочинить стихотворение о восходе солнца. Мясоедов («Мясожоров») написал одну строчку:
Блеснул ни западе (?!) румяный царь природы...
Дальше ничего не мог придумать. Кто-то (точно неизвестно, возможно, и Пушкин) закончил:
Блеснул на западе румяный царь природы...
И изумленные народы
Не знают, что начать:
Ложиться спать или вставать?..
Из записок Пущина. «Я, Малиновский и Пушкин затеяли выпить гогелю-могелю. Я достал рому, добыли яиц, натолкли сахару, и началась работа у кипящего самовара. Разумеется, кроме нас, были и другие участники... Дежурный гувернер заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню. Сказал инспектору... Тут же начались спросы, розыски. Мы трое явились и объявили, что это наше дело, и что мы одни виноваты».
В наказание их сместили на последние места за столом, но по истечении некоторого срока постепенно подвигали опять вверх. При этом Пушкин сказал:
Блажен муж, иже
Сидит к каше ближе,
Как лексикон,
Растолстеет он...
Пушкин, Малиновский и Пущин влюблены были в Катеньку Бакунину, фрейлину императрицы, таились друг от друга, открывались и снова затаивались.
Пушкин. Из лицейского дневника. 29 ноября 1815-го. «Поутру я мучился ожиданием, с неписанным волнением стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу, — ее не видно было. Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице, сладкая минута. Как она мила была! Как черное платье пристало к милой Бакуниной. Но я не видел ее 18 часов — ах! Какое положение, какая мука! Но я был щастлив 5 минут!..»
В Лицее были свои первые ученики, «первые нации» (Горчаков, Кюхельбекер) и последние (Мясоедов, Пушкин — четвертый с конца).
...Этот список сущи бредни,
Кто тут первый, кто последний,
Все нули, все нули,
Ай люли, люли, люли!
Пусть об нас заводят споры
С Энгельгардтом профессоры.
И они ведь нули,
Ай люли, люли. люли!..
(Из «Национальных песен»).
Первый директор Лицея, Малиновский, умирая, сказал Куницыну, спутав его с кем-то в бреду: «Ваше превосходительство! Во вверенном мне воспитательном учреждении есть главное — нет духа раболепства» (Ю. Тынянов «Пушкин»).
Новый директор, Егор Антонович Энгельгардт, в день окончания Лицея, 7 июня 1817-го, подарил всем лицеистам первого выпуска чугунные кольца — знак крепости дружбы. И будут называться они «чугунники». Потом решат—в день 19 октября 1827-го отметить «серебряную» дружбу (10 лет окончания Лицея), а в 1837-м «золотую» (20-летие окончания).
Не пугай нас, милый друг,
Гроба близким новосельем:
Право, нам таким бездельем
Заниматься недосуг.
Пусть остылой жизни чашу
Тянет медленно другой;
Мы ж утратим юность нашу
Вместе с жизнью дорогой;
Каждый у своей гробницы
Мы присядем на порог;
У пафосския царицы
Свежий выпросим венок.
Лишний миг у верной лени,
Круговой нальем сосуд —
И толпою наши тени
К тихой Лете убегут.
Смертный миг наш будет светел:
И подруги шалунов
Соберут их легкий пепел
В урны праздные пиров.
«О, это голова важная! Вы человек не простой! Вы проживете долго, если не случится с вами беды от белой лошади, белой головы или белого человека» (немецкая прорицательница Кирхгофф — Пушкину. По воспоминаниям современников).
Из записок современника. Около 1818-го. «Кюхельбекер хаживал к Жуковскому и отчасти надоедал ему своими стихами. Однажды Жуковский куда-то был зван на вечер и не явился. Когда его после спросили, отчего он не был, Жуковский отвечал: «Я еще накануне расстроил себе желудок; к тому же пришел Кюхельбекер, и я остался дома». Пушкин написал на это стихи:
За ужином объелся я,
А Яков запер дверь оплошно —
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно и тошно!..
Кюхельбекер взбесился и потребовал дуэли... Секундантами были Пущин и Дельвиг. Кюхельбекер стрелял первый и дал промах (секунданты зарядили пистолеты клюквой: по другой версии — вообще не зарядили. — Ю. К.). Пушкин кинул пистолет и хотел обнять товарища, но тот неистово закричал: «Стреляй, стреляй!» «Полно дурачиться, милый, пойдем чай пить» (по другой версии — вино пить. — Ю. К.), — сказал Пушкин. Они тотчас же помирились...»
Из записок современника. Около 1819-го. Пушкин и барон Корф жили в одном и том же доме. Корф избил пушкинского камердинера. «Побитый пожаловался Пушкину. Александр Сергеевич вспылил в свою очередь и, заступаясь за слугу, немедленно вызвал Корфа на дуэль. На письменный вызов Корф ответил также письменно: «Не принимаю вашего вызова из-за такой безделицы не потому, что вы Пушкин, а потому, что я не Кюхельбекер».
Из воспоминаний Корфа. «Пушкин ни на школьной скамье, ни после в свете не имел ничего любезного и привлекательного в своем обращении. Беседы, ровной, систематической, сколько-нибудь связной, у него совсем не было, как не было и дара слова...»
Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман:
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман:
Но в нас горит еще желанье,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванье,
Мы ждем с томленьем упованья
Минуты вольности святой.
Как ждет любовник молодой
Минуту верного свиданья...
«...Снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соблюдением возможной благовидности, отправить его на службу на юг!..». «Он наводнил Россию возмутительными стихами; вся молодежь наизусть их читает» (Александр 1).
Я люблю вечерний пир,
Где веселье председатель.
А свобода, мой кумир,
За столом законодатель,
Где до утра слово пей!
Заглушает крики песен,
Где просторен круг гостей.
А кружок бутылок тесен...
6 мая 1820-го Пушкин выезжает из Петербурга в ссылку. Провожают его Дельвиг и Яковлев, провожают до Царского Села, до Лицея.
Зорю бьют... из рук моих
Ветхий Данте выпадает,
На устах начатый стих
Недочитанный затих.
Дух далече улетает..
Звук привычный, звук живой,
Сколь ты часто раздавался
Там, где тихо развивался
Я давнишнею порой...
ГЛАВА ВТОРАЯ
Роняет лес багряный свой убор...
Пушкин. «У нас осень, дождик шумит, ветер шумит, лес шумит — шумно, а скучно... Я в совершенном одиночестве... и у меня буквально нет другого общества, кроме моей старой няни и моей трагедии («Борис Годунов»); последняя подвигается вперед, и я доволен ею... Я чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития и что я могу творить».
19 октября 1825-го...
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день, как будто поневоле,
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье:
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье.
Минутное забвенье горьких мук...
...Я пью один, и на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют...
Но многие ль и там из вас пируют?
Еще кого не досчитались вы?
Кто изменил пленительной привычке?
Кого от вас увлек холодный свет?
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж вами нет?
Он не пришел, кудрявый наш певец,
С огнем в очах. с гитарой сладкогласной:
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном,
Чтоб некогда нашел привет унылый
Сын Севера, бродя в краю чужом...
Николай Корсаков, «Трубадур». Умер и похоронен во Флоренции.
Пушкин не предвидел, что слова его найдут отклик. Энгельгардт писал 30 августа 1835-го:
«Вчера я имел от Горчакова письмо и рисунок маленького памятника, который поставил он бедному нашему трубадуру Корсакову под густым кипарисом близ церковной ограды во Флоренции. Этот печальный подарок очень меня обрадовал».
Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лед полунощных морей?
Счастливый путь!.. С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О, волн и бурь любимое дитя!..
Федор Матюшкин, «Матюшко». Моряк, кругосветный путешественник, герой морских сражений, будущий адмирал. Есть на севере Восточной Сибири Мыс Матюшкина. И это по его, Матюшкина, мысли первый памятник Пушкину поставлен будет именно в Москве, на Тверском.
...Из края в край преследуем грозой,
Запутанный в сетях судьбы суровой,
Я с трепетом на лоно дружбы новой,
Устав, приник ласкающей главой...
С мольбой моей печальной и мятежной,
С доверчивой надеждой первых лет.
Друзьям иным душой предался нежной;
Но горек был небратский их привет.
И ныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада:
Троих из вас, друзей моей души,
Здесь обнял я...
Первым приехал Иван Пущин.
С тремя бутылками шампанского «клико» рано утром января 11-го «Большой Жанно» вломился в ворота Михайловского и увидел на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками...
«Он, как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему еще не верится, что мы вместе...»
«Как! Вы хотите к нему ехать? Разве не знаете, что он под двойным надзором — и полицейским и духовным?» «Все это я знаю, но знаю также, что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении...»
День пролетел, как миг. А ночью...
«Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякал у крыльца, на часах ударило три. Мы еще чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьем... Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него; он остановился на крыльце со свечею в руке. Кони рванули под гору...» (Из записок Пущина).
А через три месяца, в апреле 1825-го, в Михайловское приезжает Дельвиг, «Тося» (тоже несмотря ни на какие предостережения) и проводит у Пушкина неделю.
Наконец, в сентябре Горчаков, «Князь», «Франт», тогда секретарь русского посольства в Лондоне, оказывается в селе Лямоново, в 18 верстах от Михайловского, и тут же дает знать о себе Пушкину, и они тоже встречаются.
Пушкин ждал, что вместе с Пущиным его навестит еще и Малиновский — «Казак»:
Что ж я тебя не встретил тут же с ним,
Ты, наш казак, и пылкий и незлобный,
Зачем и ты моей сени надгробной
Не озарил присутствием своим?..
Мы вспомнили б, как Вакху приносили
Безмолвную мы жертву в первый раз,
Как мы впервой все трое полюбили,
Наперсники, товарищи проказ!..
...............................
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он. как душа, неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Все те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
Пируйте же, пока еще мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут:
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему...
Кому ж из нас под старость день Лицея
Торжествовать придется одному?..
............................
...Этот список сущи бредни,
Кто тут первый, кто последний.
Все нули, все нули.
Ай люли, люли, люли!..
.............................
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день, как будто поневоле,
И скроется за край окружных гор...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Пред грозным временем, пред грозными судьбами...
Из записок современника. «Однажды, под вечер, зимой, сидели мы все в зале... Пушкин стоял у печки. Вдруг... докладывают, что приехал Арсений. У нас был человек Арсений, повар... Арсений рассказал, что в Петербурге бунт, всюду разъезды и караулы, насилу выбрался за заставу, нанял почтовых и поспешил в деревню: Пушкин, услыша рассказ Арсения, страшно побледнел...»
14 или 15 декабря 1825-го. Пущин передает Энгельгардту свой портфель с крамольными, декабристскими бумагами, которые могли стоить их владельцу головы.
15 декабря, рано утром. Горчаков приезжает к Пущину, привозит ему заграничный паспорт, уговаривает бежать. Пущин наотрез отказывается, решив разделить судьбу друзей, и разделил, проведя в тюрьме и на каторге 31 год.
Пущин — Энгельгардту. «Скажите что-нибудь о наших чугунниках. Об иных я кой-что знаю из газет и по письмам сестер, но этого для меня как-то мало. Вообразите, что от Мясоедова получил... письмо, — признаюсь, никогда не ожидал, но тем не менее очень рад. Шепните мой дружеский поклон тем, кто не боится услышать голоса знакомого из-за Байкала. Надеюсь, что есть еще близкие сердца».
Из дневника Пушкина. 15 октября 1827-го. «Вчерашний день был для меня замечателен (это случилось на станции Залазы, между Новгородом и Псковом. — Ю. К.)... Вдруг подъехали четыре тройки с фельдъегерем... Я вышел взглянуть на них. Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошел высокий, бледный и худой молодой человек с черною бородою, в фризовой шинели... Увидев меня, он с живостию на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга, и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством — я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали...»
Сидя в одиночной камере, засыпая. Кюхельбекер «назначал на завтра, что вспоминать. Лицей, Пушкина и Дельвига... Мать и сестру...» (Ю. Тынянов «Кюхля»).
Бог помочь вам, друзья мои,
В заботах жизни, царской службы,
И на пирах разгульной дружбы,
И в сладких таинствах любви.
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море,
И в мрачных пропастях земли!
«19 октября 1827-го года». На пятый день после встречи с «Кюхлей», в день «серебряной» годовщины Лицея...
А через год, 19 октября 1828-го, Пушкин — в кругу друзей, в Петербурге. Ведет «Протокол»...
«...И завидели на дворе час первый и стражу вторую, скотобратцы разошлись, пожелав доброго пути воспитаннику императорского Лицея Пушкину — Французу, иже написал сию грамоту»...
Усердно помолившись богу,
Лицею прокричав УРА,
Прощайте, братцы: мне в дорогу.
А вам в постель уже пора...
1817-й. Из лицейского альбома Пущина. (Запись эту Пушкин сделал перед окончанием Лицея):
Ты вспомни первую любовь.
Мой друг, она прошла... Но с первыми друзьями
Не резвою мечтой союз твой заключен;
Пред грозным временем, пред грозными судьбами,
О милый, вечен он!
1827-й. Из записок Пущина. «В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Муравьева (жена декабриста Никиты Муравьева. — Ю. К.) иI отдает листок бумаги...»
Мой первый друг, мой друг бесценный!
И я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует то же утешенье.
Да озарит он заточенье
Лучом лицейских ясных дней.
Из записок Пущина. «Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом... Отрадно отозвался по мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье... Пушкину, верно, тогда не раз икнулось»,
Кюхельбекер — Пушкину. «Не знаю, как на тебя подействуют эти строки: они написаны рукою, когда-то тебе знакомою: рукою этою водит сердце, которое всегда тебя любило... Впрочем, мой долг прежде всех лицейских товарищей вспомнить о тебе... Долг, потому что и ты же более всех прочих помнил о вашем затворнике. К<
|
|
|
