 |
Зовет меня мой Дельвиг милый...
|
|
|
|
Ноябрь 1830-го. Болдино. Пушкин — Дельвигу. «Посылаю тебе, барон, вассальскую мою подать, именуемую цветочною, по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов. Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого и занесенного нам крестовыми воинами, т. е. бурлаками, то в замке твоем, «Литературной газете», песни трубадуров не умолкнут круглый год».
Январь 1831-го. Пушкин. «Ужасное известие получил я в воскресение. Грустно, тоска. Вот первая смерть, мною оплаканная... Никто на свете не был мне ближе Дельвига. Изо всех связей детства он один оставался на виду — около него собиралась наша бедная кучка. Без него мы точно осиротели... С ним толковал я обо всем, что душу волнует, что сердце томит...»
Дельвиг.
…Я Пушкина младенцем полюбил.
С ним разделял и грусть и наслажденье,
И первый я его услышал пенье,
И за себя богов благословил...
«Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди, как шел, т. е. делай, что хочешь; но не сердись на меры людей и без тебя довольно напуганных!.. Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты. Чего тебе недостает? Маленького снисхождения к слабым...»
Пушкин. «Вчера говорили о нем — покойник Дельвиг, и этот эпитет столь странен, как и страшен. Нечего делать! согласимся. Покойник Дельвиг. Быть так... постараемся быть живы».
Что же сухо в чаше дно?
Наливай мне, мальчик резвый,
Только пьяное вино
Раствори водою трезвой.
Мы не скифы, не люблю,
Други, пьянствовать бесчинно:
Нет, за чашей я пою
Иль беседую невинно...
............................
День каждый, каждую годину.
Привык я думой провождать,
Грядущей смерти годовщину
Меж их стараясь угадать...
|
|
|
..........................
И, мнится, очередь за мной.
Зовет меня мой Дельвиг милый,
Товарищ юности живой,
Товарищ юности унылой.
Товарищ песен молодых,
Пиров и чистых помышлений,
Туда, в толпу теней родных
Навек от нас утекший гений...
Самым последним из лицеистов пушкинского выпуска умер Горчаков—в 1883-м. Но после того как Пушкин сказал — «И, мнится, очередь за мной...», — действительно, никто из них до Пушкина не умирал.
27 января. Пушкин с друзьями справляет поминки по Дельвигу, в Москве, у Яра.
17 февраля. Собирает «мальчишник», последний холостой обед.
18 февраля. Венчается с Натальей Николаевной Гончаровой.
...Смертный миг наш будет светел:
И подруги шалунов
Соберут их легкий пепел
В урны праздные пиров.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Кем убит и отчего...
21 августа 1836-го. Закончен «Памятник», закончен и никому не показан.
...Нет. весь я не умру...
И в это же примерно время:
«Почти каждый день ходили мы с Пушкиным гулять по толкучему рынку, покупали там сайки, потом, возвращаясь по Невскому проспекту, предлагали эти сайки светским разряженным щеголям, которые бегали от нас с ужасом». (Из записок современника).
Канун 19 октября 1836-го. Энгельгардт предлагает праздновать очередной юбилей лицеистам первых трех выпусков — всем вместе. Корф поддерживает это предложение, опасаясь, что в более тесном кругу возможны опасные разговоры (о «постороннем»).
Яковлев. «Пусть Егор Антонович соединяет под свои знамена 2-й и 3-й выпуски и воздаст честь и хвалу существованию Лицея. Но пусть нас, стариков, оставит в покое». И подпись: «№ 39» (лицейский «нумер» Яковлева).
Пушкин. «Я согласен с мнением 39-го нумера. Нечего... изменять старинные обычаи Лицея. Это было бы худое предзнаменование. Сказано, что и последний лицеист один будет праздновать 19 октября. Об этом не худо напомнить». И подпись: «№ 14».
19 октября 1836-го. «Собрались... господа лицейские в доме у Яковлева...»
|
|
|
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался...
«Пушкин начинал читать стихи... но всех стихов не припомнил... Собрались в половине пятого часа, разошлись в половине десятого».
19 октября 1836-го. Пушкин — Чаадаеву: «Наша общественная жизнь — грустная вещь... Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству— поистине могут привести в отчаяние».
19 октября 1836-го. Пушкин заканчивает «Капитанскую дочку», начатую эпиграфом «Береги честь смолоду».
Письмо написано утром, но когда именно окончена «Капитанская дочка», в какой час, до половины пятого или после половины десятого, мы не знаем.
4 ноября. Пушкин получает анонимное письмо.
8 ноября. Навещает Яковлева в день его именин.
Из воспоминаний Матюшкина:
«Пушкин явился последним и был в большом волнении. После обеда они пили шампанское. Вдруг Пушкин вынимает из кармана полученное... письмо и говорит:
«Посмотрите, какую мерзость я получил».
Ворон к ворону летит.
Ворон ворону кричит:
Ворон! где б нам отобедать?
Как бы нам о том проведать?
Ворон ворону в ответ:
Знаю, будет нам обед:
В чистом поле, под ракитой
Богатырь лежит убитый...
27 января 1837-го. Среда. Около 4-х часов дня. Из записок современников.«Пушкин и Данзас вышли из кондитерской Вольфа на углу Невского проспекта (напротив Казанского собора. — Ю. К.) и сели в сани... На Дворцовой набережной они встретили в экипаже госпожу Пушкину. Данзас узнал ее, надежда в нем блеснула, встреча эта могла поправить все. Но жена Пушкина была близорука, а Пушкин смотрел в другую сторону... Данзас хотел как-нибудь дать знать проходящим о цели их поездки (выронял пули, чтоб увидели и остановили)...День был ясный. Петербургское великосветское общество каталось на горах, и в то время некоторые уже оттуда возвращались, Много знакомых и Пушкину и Данзасу встречались, раскланивались с ними, но никто как будто не догадывался, куда они ехали...»
«Графиня А. К. Воронцова-Дашкова не могла никогда вспоминать без горечи о том, как она встретила Пушкина с Данзасом и Дантеса с д’Аршиаком. Она думала, как бы предупредить несчастие, в котором не сомневалась после такой встречи, и не знала, как быть. К кому обратиться? Куда послать, чтобы остановить поединок? Приехав домой, она в отчаянии говорила, что с Пушкиным непременно произошло несчастие, и предчувствие девятнадцатилетнего женского сердца не было обманом».
|
|
|
...Кем убит и отчего,
Знает сокол лишь его,
Да кобылка вороная,
Да хозяйка молодая.
Сокол в рощу улетел,
На кобылку недруг сел,
А хозяйка ждет милого,
Не убитого, живого.
Данзасу (как секунданту Пушкина) грозила кара. Умирающий Пушкин прошептал: «ПРОСИТЕ ЗА ДАНЗАСА, ЗА ДАНЗАСА, ОН МНЕ БРАТ».
...В начале жизни школу помню я:
Там нас, детей беспечных, было много;
Неровная и резвая семья...
«КАК ЖАЛЬ, ЧТО НЕТ ТЕПЕРЬ ЗДЕСЬ НИ ПУЩИНА, НИ МАЛИНОВСКОГО. МНЕ БЫ ЛЕГЧЕ БЫЛО УМИРАТЬ».
...В те дни, в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод сиявших в тишине,
Являться муза стала мне...
29 января. Пятница. 2 часа 45 минут дня.
«ЖИЗНЬ КОНЧЕНА!.. КОНЧЕНА ЖИЗНЬ!.. ТЕСНИТ ДЫХАНИЕ...»
...Моя студенческая келья
Вдруг озарилась: муза в ней
Открыла пир младых затеи...
ЭПИЛОГ
Иван Пущин («Большой Жанно»). «Если бы при мне должна была случиться несчастная его история и если бы я был на месте К. Данзаса, то роковая пуля встретила бы мою грудь: я бы нашел средство сохранить поэта-товарища, достояние России».
Модест Корф («Дьячок — мордан»). «Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями... В нем не было... высших нравственных чувств».
Федор Матюшкин («Матюшко»). «Пушкин убит! Яковлев! Как ты мог допустить это? У какого подлеца поднялась на него рука? Яковлев, Яковлев, как мог ты это допустить...»
ВДОХНОВЕНИЕ
«Критик смешивает вдохновение с восторгом. Нет; решительно нет».
À. С. Пушкин
Замечательно уже одно то, что Пушкин именно определяет вдохновение — вещь для многих до сих пор немыслимая и даже кощунственная. Но еще более замечательно, как он это делает.
«Вдохновение? есть расположение души к живейшему принятию впечатлений, следственно к быстрому соображению понятий, что и способствует объяснению оных.
|
|
|
Вдохновение нужно в поэзии, как и в геометрии».
Критик (В. Кюхельбекер. — Ю. К.) смешивает вдохновение с восторгом. Нет; решительно нет: восторг исключает спокойствие, необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы ума, располагающей части в их отношении к целому. Восторг непродолжителен, непостоянен, следственно не в силе произвесть истинное великое совершенство (без которого нет лирической поэзии). <...> Ода, не говоря уже об элегии, стоит на низших степенях поэм. Трагедия, комедия, сатира все более ее требуют творчества, воображения (fantasie)— гениального знания природы.
Но плана нет в оде и не может быть; единый план «Ада» есть уже плод высокого гения. <...> Ода исключает постоянный труд, без коего нет истинно великого».
«Есть высшая смелость: смелость изобретения, создания, где план обширный объемлется творческою мыслию...».[5].
Определять вдохновение?! Definicia вдохновения?!
Вдохновение, о котором можно и должно писать только в тумане, в дымке, мистически...
А тут вдруг - “план” как один из главных признаков вдохновения. (Сам же Пушкин с иронией о Рылееве – «Планщик»!) Но если вдохновение нужно в поэзии также как в геометрии, то... Рационализм какой-то, западный! Ведь ясно, что геометрия и поэзия, уж точно, - две вещи несовместные...
Вдруг вспомнил, что в это время, когда писались слова эти о вдохновении (1826-й, Михайловское) Пушкин особенно читал Данта... Не оттуда ли? Тем более: “Один план Ада есть уже плод высокого вдохновения”...
Все это поразительно. И самые неожиданные слова здесь, конечно, — «план», «объяснение понятий», «спокойствие», «постоянный труд», «сила ума»... — неожиданные для восторженных поклонников вдохновения.
Пушкинское определение — признак высочайшей культуры творчества, признак ясного самосознания творца. Это не «технологический» рецепт, не просто литературоведческий вывод, а жизненный, мировоззренческий принцип.
«Живейшее принятие впечатлений» и «соображение понятий», сила чувств и сила ума, смелость и план, воображение и труд — не во вражде, а в согласии.
И самое, самое главное: живая жизнь — как первоисточник вдохновения и окончательная проверка ему.
Один из источников глупейшего предрассудка в отношении пушкинского Моцарта и самого Пушкина — в излишней доверчивости к словам пушкинского же Сальери:
...О небо!
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан —
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..
|
|
|
Будто и не Моцарт написал «Дон Жуана», будто и не Моцарт сочинял свои симфонии, будто и не он автор Реквиема, один план которого тоже есть плод высокого гения. Или, может быть, сам Пушкин, создавая «Моцарта и Сальери», создавая все свои произведения, и не ведал, что творил? Не «рационалист» Сальери противостоит «интуитивисту» Моцарту (или Пушкину). Ничего подобного. Сальери и не подозревает о «силе ума», которая присуща Моцарту и которая питается «живым принятием впечатлений».
Пушкинское определение — само вдохновенно. Как и всегда у Пушкина, так и здесь, в рассуждениях о самых «метафизических» материях, — словно «речка подо льдом блестит...».
Не мистический экстаз, не восторженные фразы, не глубокомысленные намеки. Нет. Самые простые, ясные, деловые слова. Как в геометрии.
«Расположение души к живому принятию впечатлений». — Раз.
«Быстрое соображение понятий» и «объяснение оных». — Два.
А в итоге — «великое совершенство». — Три.
Открытость души плюс труд ума равняется «прекрасному».
Но, конечно, конечно, «слагаемых» здесь — больше и связь между ними — не «арифметическая».
Есть у Пушкина и такие слова — «Главное: истина, искренность». Есть слова об одном поэте: «Холод, предначертанная натяжка, принужденность отзываются во всяком его творении, где никогда не видим движения минутного, вольного чувства, словом: где нет истинного вдохновения. <...> И еще – он не обладал свойством, без которого «нет истинной поэзии, т. е. искренностью вдохновения»[6]. Пушкин говорит здесь о том ядре вдохновения, которое и обозначено словами — «расположение души к живому принятию впечатлений». К «принятию» и — к выражению их, к «отдаче», а это и невозможно без искренности. Искренность — тоже дар, тоже талант. Она не делается по заказу. Она есть, или ее нет. Ее можно сдержать, но нельзя вызвать — будет отдавать фальшью. У Пушкина, если так можно выразиться, строгая дисциплина искренности. Дисциплина эта и есть целомудрие пушкинского слова. Иное восторг — суррогат вдохновения.
Специфический жанр восторга — высокопарная ода (хотя и до Пушкина, и после него восторг пытался подчинить себе и другие, не «свои» жанры).
Восторг суетен и хаотичен, сентиментален и неумен, прекраснодушен и агрессивен. В нем — полупросвещенность чувств и ума. Восторг, главное, недисциплинирован, безмерен, безмерен во всем — в своей искренности, в количестве слов, а больше всего — в своей апологетике. Но безмерность и есть лишь форма ограниченности, апологетика же — всегда раболепна.
Вдохновение — свободно. Оно свободно именно в той мере, с какой выражает самые безмерные чувства, именно в той дисциплине, с какой умеряет хаос, в той гармонии, которой подчиняет все самое негармоничное, в той сдержанной силе, которой обуздывает самый страстный порыв.
...Погоди; тебя заставлю
Я смириться подо мной:
В мерный круг твой бег направлю
Укороченной уздой.
«Мерный круг», «укороченная узда», как при верховой узде — без этого нет вдохновения.
Вдохновение — критично и, главное, самокритично. Восторг — самовлюблен.
...Тайный труд
Тебе награда: им ты дышишь...
Это о вдохновенном человеке. Но восторженный нуждается прежде всего в явном восхвалении, в овациях. Восторг тщеславен, а тщеславие есть ложная награда за ложные заслуги (тщеславие ведь — от тщетности). Неудовлетворенное тщеславие порождает зависть с такой же неизбежностью, с какой зависть порождает явное или тайное желание мести. Вдохновение — доброжелательно. Ему просто не до зависти. Ему некому, незачем, некогда завидовать.
Восторг не признает тайн. Восторженному всегда все ясно. Вдохновенный — не только открыватель тайн, но и открыватель самого существования тайн.
И все это относится, согласно Пушкину, и к поэзии, и к геометрии, и к любви (как часто говорит он о поэзии — как о любви, в одних и тех же словах, одними и теми же образами). Все это относится к жизни вообще.
Живая жизнь для Пушкина — высший, всеобъемлющий акт творчества, по отношению к которому любое, самое прекрасное художественное произведение — лишь маленькая частичка. Но зато это такая частичка, которая и доказывает как возможность, так и невероятную трудность преображения жизни по законам красоты, по законам вдохновения. И в неприязни к прекрасному видел он верный и страшный знак неприязни к живой жизни, к культуре. В смешении восторга с вдохновением видел он знак смешения творческого преображения жизни с насилованием ее.
«Чем ярче вдохновение, — говорил Л. Толстой, — тем больше должно быть кропотливой работы для его исполнения. Мы читаем Пушкина, стихи такие гладкие, такие простые, и нам кажется, что у него так и вылилось это в такую форму. А нам не видно, сколько он употребил труда для того, чтобы вышло так просто и гладко».
Но если даже стих один требует такого вдохновенного труда, то каких же трудов, каких несравненно бóльших усилий требует преображение всей жизни? И возможно ли спасение жизни без высшего вдохновения?
«...жизнь — целое искусство. <...> жить значит сделать художественное произведение из самого себя». Но ведь это (вдруг начинаем понимать мы сегодня) не только к человеку относится, но и к человечеству в целом. Не создаст человечество художественного произведения из самого себя — не выживет, не спасется. Вот еще одна грань неисчерпаемой мысли: «Красота мир спасет» («Некрасивость убьет»)...
Это больше всего к языку восторга и относятся слова — «грешный, празднословный и лукавый». Даже он сам, Пушкин, подобно всякому вдохновенному художнику, испытывал моменты восторга. Но как не любил он их, как стыдился, высмеивал. Как тайно казнил себя за них и как умел вытравлять их без остатка. Он знал, что «чистое» и в жизни, и в искусстве рождается из «нечистого» и не может родиться иначе. «Ошибаться и усовершенствовать суждения свои сродно мыслящему созданию. Бескорыстное признание в оном требует душевной силы».[7] Нет бескорыстия, нет душевной силы — не признаешься. Не признаешься — конец творчеству, конец движению, смерть.
«Пророк» — ведь это еще и беспощадная, но спасительная исповедь самого Пушкина, которая была вознаграждена сторицею.
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, —
И шестикрылый серафим
На перепутьи мне явился.
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он.
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он, —
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье...
Вот оно — «расположение души к живому принятию впечатлений».
Пушкинские заметки относятся примерно к 1826 году, ко времени первой ссылки в Михайловское. Там-то он, чуть раньше, и написал: «Я чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития и что я могу творить». Тогда-то и был создан «Пророк» — быть может, самый точный «перевод» пушкинского определения на язык поэзии, вдохновенный образ вдохновения.
И в то же примерно время Пушкин зачитывался Данте, тем Данте, который в финале своей «Божественной комедии» молил о вдохновении:
О Вышний Свет, над мыслию земною
Столь вознесенный, памяти моей
Верни хоть малость виденного мною
И даруй мне такую мощь речей,
Чтобы хоть искру славы заповедной
Я сохранил для будущих людей!..
Но это же и есть та самая «мощь речей», та самая «искра», которая будет жечь сердца людей и в пушкинском «Пророке».
Отныне будет речь моя скудней, —
Хоть и немного помню я, — чем слово
Младенца, льнущего к сосцам грудей...
<...>
О, если б слово мысль мою вмещало, —
Хоть перед тем, что взор увидел мой,
Мысль такова, что мало молвить: «Мало!..»
<...>
Как геометр, напрягший все старанья,
Чтобы измерить круг, схватить умом
Искомого не может основанья,
Таков был я при новом диве том:
Хотел постичь, как сочетаны были
Лицо и круг в слиянии своем;
Но собственных мне было мало крылий;
И тут в мой разум грянул блеск с высот,
Неся свершенье всех его усилий.
Здесь изнемог высокий духа взлет;
Но страсть и волю мне уже стремила,
Как если колесу дан ровный ход,
Любовь, что движет солнцe и светила.
Не случайно, выходит, упоминает Пушкин в своих заметках о едином плане дантовского «Ада». Не случайно все это сходство мыслей-образов у Пушкина и Данте (вплоть до сравнения поэта с геометром).
И какое, наверное, было у Пушкина счастливое узнавание своего — в Данте, узнавание своего как общего. Через века, через иноязычие — пробилось родное.
И еще об одном совпадении. Достоевский: «Чтобы написать роман, надо запастись прежде всего одним или несколькими сильными впечатлениями, пережитыми сердцем автора действительно».
Пушкин: «расположение души к живому принятию впечатлений»...
Достоевский: «Из этого впечатления развивается тема, план, стройное целое».
Пушкин: «сила ума, располагающая части в их отношении к целому», «план обширный объемлется творческою мыслию»...
Достоевский мог знать пушкинское определение, букву его. Как и Пушкин, постиг он собственным опытом опыт всей мировой культуры, которая и есть история вдохновенного творчества.
|
|
|
