Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Июнь 1999 г. Вот, что родилось у меня к юбилею.





ПУШКИН НА ВТОРОЙ РЕЧКЕ
Автопортрет России в конце ХХ века

«Не дай мне Бог сойти с ума»

(А. С. Пушкин)

«Черная ночь.
Душный барак.
Жирные вши...»

(О. Э. Мандельштам.
По-видимому,
последний стих сошедшего с ума поэта)

В сущности, заглавием и этими двумя эпиграфами я уже сказал все, что хотел сказать. «Умному — намек, глупому — дубина...» не поможет.

Но все-таки надо объясниться.

Простая и все просветляющая мысль — чувство: а что было бы, если б Пушкин, Достоевский, Гоголь, Толстой, Чехов дожили до 1917 года? Как бы они ко всему этому отнеслись?

И второй вопрос: а как бы Великий Октябрь отнесся к ним?

Мысль эта (возникла она лет 40 назад) была настолько ошеломляюще смелой, что я ее — испугался. И потом, лет 20, я столь же неотвратимо сильно к ней притягивался, как и от нее — убегал.

Сейчас (в канун своего уже 70-летия) вижу: она и была спасительной для меня, хотя я долго пытался ее абортировать, а она не поддавалась, она хотела жить, жить и, может быть, не столько для себя, сколько — это я уже потом понял, что она сама по себе бессмертна, — для того, чтобы — спасти меня. Трусость исчезла (кажется, дай Бог, навсегда) в 1974 году, когда в юбилейном пушкинском номере «Недели», той, которой я не мог не прочитать, потому что там печаталась моя статья о Пушкине — «Вдохновение», я увидел — на двух полосах набранные безобразным, безвкусным полу фиолетовым цветом — автопортреты Пушкина, каждый — величиной в почтовую марку. Один из них — меня потряс. Почувствовал, что прикоснулся к какой-то невероятной тайне.

Тогда же я показал этот портрет Борису Биргеру. Его чувства, чудесного художника и не менее чудесного искусствоведа, были куда сильнее моих.

— Ты знаешь, такого не бывало. Ни один из художников, насколько я знаю, в своих автопортретах, никогда не рисовал себя вперед, да еще насколько лет! Тут же он, Пушкин — 70-ти, если не 80-летний. Такого, правда, еще не бывало.

А меня сразу пронзило: вот Пушкин, который не успел написать все то, что он знал, понимал и предчувствовал. Вот Пушкин, который, так сказать, прочитал уже не то, что второй, а третий том «Мертвых душ», прочитал «Бесов», а, может быть, и начал догадываться о существовании «Архипелага ГУЛАГ».

Не могу никак избавиться и, наверное, до смерти не избавлюсь, от самой страшной мысли: и Пушкин мог оказаться на Второй речке, на месте Мандельштама. И он мог сойти с ума и — погибнуть.

Хочется выть. Но — нельзя. Надо обуздать себя и начать хотя бы понимать, чудовищно успокаиваться. Перешагнуть, перепрыгнуть через всех этих прохановых, зюгановых и пр. и еще понадеяться, понадеяться на Россию!

«Пушкин — это русский человек в полном своем развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет».

(Н. В. Гоголь)

«Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».

(Ф. М. Достоевский. Речь о Пушкине, прочитано 8 июня 1880 г.)

Чудесно, лучезарно, мечтательно — утопично! — гоголевское объяснение в любви к Пушкину и к России.

Загадочно и тревожно объяснение Достоевского.

Мне кажется, что вот этот автопортрет и есть (или должен быть таким) — русский человек через двести лет, или — Россия вся через двести лет.

Что такое гений? Это, в сущности, уже осуществленный, олицетворенный, воплощенный ИДЕАЛ нации.

Но остережемся прекраснодушием: когда и какая нация — вся нация — доживала до воплощения своего идеала? Давным-давно думал и опять-таки трусил себе признаться в этом, а недавно услышал от А. И. Солженицына буквально моими словами (мы с ним давно не разговаривали): а может быть, останется от России лишь мечта (от Пушкина до Чехова), мечта о России.

Хотите знать самое ненаучное определение сути научного коммунизма:

ПУШКИН НА ВТОРОЙ РЕЧКЕ

И Пушкин мог бы оказаться во времена коммунизма на Второй речке. Сойти с ума и погибнуть.

Странно, никакой радости не испытываю я над трупом мерзавца и подлеца. Испытываю тоску. Тоску?

Да, тоску — по нему, несостоявшемуся человеку.

Есть три-четыре тысячи определения человека. Вот еще одно: человек — есть несостоявшееся благородство, несостоявшаяся совесть, несостоявшаяся честь и даже — несостоявшийся ум. И такой человек может стать, посмотрим, (хотя кто это уже увидит?) — состоявшимся самоубийцей, если приведет к самоубийству человечества.

Но что я тут наговорил! А как же Блок: «веселое имя Пушкин!»

— Да, мы веселые!

— Веселые! А ты оглянись вокруг себя! Позади, рядом, вокруг нас, да и впереди — какая веселость?...

Да, да, да.

Нет, нет, нет.

Ну, когда поймем, что каждый из нас есть уголок потаенный, есть искорка, нетерпеливо ожидающая вспыхнуть, уголёк и искорка сердечной веселости, ни на кого, никуда, в обгляд, ни крутящаяся... тогда и найдем спасение!

Достоевский: не смотрите на глаза, не смотрите на губы, смотрите, как люди смеются.

Смех, неподдельная искренность чистоты душевной давным-давно догадавшейся о том, что зло — вовсе и совсем, и ни капельки — не демонично. И если снять с него, зла, все его атрибуты, ордена, погоны, то, глядючи на него, со смеху околеешь.

Что Данте, что Рабле, что Вийон, что Пушкин, что Ахматова и Мандельштам, конечно, — самые веселые люди на этой земле.

Понять бы: зло — смехотворно, смешно, трусливо.

Понять бы: благородство — скромно, стыдливо, но вдруг... — непреклонно.

 

Переделкино, 1999 г.

Заметки о Гойе и Пушкине

(из дневника)

 

Как-то записал для себя в дневнике: можно сказать, мучаюсь, почему «прилепился» к тем или иным гениям. «Прилепился» - чушь. Просто ищешь те или иные координаты, ориентиры, компасы, те, что есть в самом тебе. И при встрече с ними возникает ощущение духовно-интеллектуальное, ощущение всей своей натуры, что вот знал это когда-то, забыл намертво, а теперь вспомнил, обрадовался.

Прежде всего, конечно, Пушкин. Почему? Да просто потому, что его как будто и не открывал вовсе. Как не открывает человек воздух, воду, солнце. Пушкин – наше «эко», живое жилище живой жизни. Это как природа во всей своей красе, не требующая доказательств. Конечно, я не сразу это понял, осознал, прочувствовал. Пушкин – это просто нормальный русский человек в раздрызганной России. Единственная точка гармонии в этом хаосе.

С Гойей было так. Кажется, в 1966 году мой друг Юлий Оганесян подарил мне альбом «Капричос». Надо принять во внимание мое тогда потрясающее невежество. Ночью открыл альбом и обезумел от ужаса и счастья. Конечно, без Достоевского этого бы не было, хотя еще остается вопрос, почему Достоевский стал моей судьбой. «Прочитав», разглядев капричос, вдруг понял: это есть воплощение страсти духа, грешные страсти – не испанцев того века, а всех человеков вообще. Я увидел «перевод» «Бесов» на язык графики. «Перевод» художника, который не знал оригинала, а «перевел» предельно точно.

Почему я влюбился в этого испанца? Тут надо одно пояснение. Когда-то, кажется в 1913 году Н.Страхов опубликовал свои «откровения» о Достоевском и, в частности, написал, что Достоевский, мол, сам изнасиловал девочку. Ложь очевидная, опровергнутая в нашем довстоевсковедении. Но у меня один аргумент: если бы случилось такое, Достоевский не смог бы написать ничего и покончил бы самоубийством. Примитивные «критики» не могут понять, что гениальное воображение художника – это его гениальная совесть. Так вот, гениальное воображение Гойи и есть его гениальная совесть. Его капричос я воспринял сразу же и без малейших сомнений, как эпиграф к XX веку. Гойя, как потом и Достоевский, одолел своих «бесов». Он вынес на первую страницу альбома свой автопортрет с гордой подписью «Франциско Лусьенте Гойя, художник». Он обращен спиной к тем, кто беснуется в его изображениях на капричос. А знаменитый 43 офорт – «Сон разума порождает чудовищ» остался внутри серии. Гойя одолел своих персонажей и насмеялся над ними. Одолеть бесов и означает сделать их омерзительно смешными. Бесы, несмотря на всю их мерзость, – смешны и при этом они больше всего бояться быть смешными.

Пушкин называл мысль – «исторической жизнью» слова. Для Гойи мысль тоже была «исторической жизнью» каждого мазка, каждого штриха. Поразительно, как два гения – Пушкин и Гойя, находясь на двух окраинах европейской ойкумены, говорят о тех же самых событиях, понимая их не физически, а метафизически. Пушкин и Гойя прежде всего художники мысли, но мысль у них, как и «положено» в искусстве, не видна, не должна быть видна, как не видно поле напряжения между полюсами: читателю, зрителю, слушателю надо самому сблизить эти полюса, чтобы между ними сверкнул, пробил мощный разряд, чтобы мысль вдруг сверкнула как молния и, главное, стала своей мыслью.

ПУШКИН И ГОЙЯ

Чему, чему свидетели мы были!

А. Пушкин.

Я это видел.

Ф. Гойя.

Пушкин и Гойя. Сближение этих имен кажется сначала неожиданным и произвольным... Разве что по контрасту?

Но задумаемся. В 1799-м, когда родился Пушкин, Гойе было пятьдесят три. В 1828-м, когда Гойя умер, Пушкину исполнилось двадцать девять. Эти двадцать девять лет они прожили одновременно на противоположных концах Европы, не ведая, по-видимому, о существовании друг друга. Они прожили не просто одно и то же время, но одним и тем же временем, а главное — всю жизнь свою были одержимы сходными, порой буквально одними и теми же мыслями.

Вчитаемся:

Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьбы соединили,
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
И кровь людей то славы, то свободы,
То гордости багрила алтари...

Это же настоящая фреска, выполненная поэтическим словом. Фреска историческая и философская.

Вчитаемся в Пушкина и вглядимся в Гойю.

«Колосс»

Картина резко расколота надвое: земля и небо. Один план — предельно конкретный, второй — символический. Внизу, на земле, в узкой долине, сжатой горами, мечутся фигурки людей, объятых ужасом, скачут неоседланные кони; поверженный всадник; несется стадо быков; бесятся собаки, и все — врассыпную от брошенного фургона. А вверху, рассекая грозовые тучи, проходит великан, обнаженный и лохматый. Человечество — словно караван, застигнутый бурей...

Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы...

Пушкин и Гойя — прежде всего художники-мыслители. Но мысль у них — так всегда и бывает в искусстве, словно растворена в образах, а вернее невидима, как невидимо поле напряжения между полюсами, и только сам читатель, зритель может так «сблизить» эти полюса, чтобы пробил разряд, чтобы скрытая мысль вдруг сверкнула, как молния, все осветила и стала своей мыслью, своим открытием, чтобы она обожгла, ужаснула, обрадовала.

«Восстание 2 мая 1808 года на площади Пуэрта дель Соль»

Клубок людей в мертвой схватке (крупный план, но лица малоразличимы: все одинаково искажены ненавистью); храпящие лошади; сверкающие кинжалы и сабли. Обилие красок — ярких, сочных, переходящих друг в друга, как на ярмарке или на карнавале. Страшный праздник крови.

«Расстрел повстанцев в ночь на 3 мая 1808 года»

Люди только что соединенные в объятиях ненависти, этой же ненавистью разъединены. Краски резко контрастны. Фонарь выхватил из толпы группу людей, в центре человек в белой рубашке нараспашку; стоит на коленях, но прямо, с широко раскинутыми руками и смотрит в упор на безличную, неистово механическую шеренгу солдат, стреляющую тоже в упор, — штыки едва не упираются ему в грудь. (Так близко не расстреливают, но это и выявляет абсолютную противоестественность убийства, которое происходит уже не в борьбе, а как необходимый ритуал). В ожидании своей очереди одни закрыли лица руками, другие смотрят безумно, третьи — непоколебимо. Расстрелянные — тут же, в лужах крови. Над одним из них склонился монах (тоже повстанец), склонился, может быть, для последнего благословения, но пальцы его судорожно сжаты в кулаки — не могут разжаться, в застывших глазах ужас. А на черном небе — серый силуэт монастыря...

И кровь людей то славы, то свободы,
То гордости багрила алтари...

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...