 |
Июнь 1999 г. Вот, что родилось у меня к юбилею.
|
|
|
|
ПУШКИН НА ВТОРОЙ РЕЧКЕ
Автопортрет России в конце ХХ века
«Не дай мне Бог сойти с ума»
(А. С. Пушкин)
«Черная ночь.
Душный барак.
Жирные вши...»
(О. Э. Мандельштам.
По-видимому,
последний стих сошедшего с ума поэта)
В сущности, заглавием и этими двумя эпиграфами я уже сказал все, что хотел сказать. «Умному — намек, глупому — дубина...» не поможет.
Но все-таки надо объясниться.
Простая и все просветляющая мысль — чувство: а что было бы, если б Пушкин, Достоевский, Гоголь, Толстой, Чехов дожили до 1917 года? Как бы они ко всему этому отнеслись?
И второй вопрос: а как бы Великий Октябрь отнесся к ним?
Мысль эта (возникла она лет 40 назад) была настолько ошеломляюще смелой, что я ее — испугался. И потом, лет 20, я столь же неотвратимо сильно к ней притягивался, как и от нее — убегал.
Сейчас (в канун своего уже 70-летия) вижу: она и была спасительной для меня, хотя я долго пытался ее абортировать, а она не поддавалась, она хотела жить, жить и, может быть, не столько для себя, сколько — это я уже потом понял, что она сама по себе бессмертна, — для того, чтобы — спасти меня. Трусость исчезла (кажется, дай Бог, навсегда) в 1974 году, когда в юбилейном пушкинском номере «Недели», той, которой я не мог не прочитать, потому что там печаталась моя статья о Пушкине — «Вдохновение», я увидел — на двух полосах набранные безобразным, безвкусным полу фиолетовым цветом — автопортреты Пушкина, каждый — величиной в почтовую марку. Один из них — меня потряс. Почувствовал, что прикоснулся к какой-то невероятной тайне.
Тогда же я показал этот портрет Борису Биргеру. Его чувства, чудесного художника и не менее чудесного искусствоведа, были куда сильнее моих.
— Ты знаешь, такого не бывало. Ни один из художников, насколько я знаю, в своих автопортретах, никогда не рисовал себя вперед, да еще насколько лет! Тут же он, Пушкин — 70-ти, если не 80-летний. Такого, правда, еще не бывало.
|
|
|
А меня сразу пронзило: вот Пушкин, который не успел написать все то, что он знал, понимал и предчувствовал. Вот Пушкин, который, так сказать, прочитал уже не то, что второй, а третий том «Мертвых душ», прочитал «Бесов», а, может быть, и начал догадываться о существовании «Архипелага ГУЛАГ».
Не могу никак избавиться и, наверное, до смерти не избавлюсь, от самой страшной мысли: и Пушкин мог оказаться на Второй речке, на месте Мандельштама. И он мог сойти с ума и — погибнуть.
Хочется выть. Но — нельзя. Надо обуздать себя и начать хотя бы понимать, чудовищно успокаиваться. Перешагнуть, перепрыгнуть через всех этих прохановых, зюгановых и пр. и еще понадеяться, понадеяться на Россию!
«Пушкин — это русский человек в полном своем развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет».
(Н. В. Гоголь)
«Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».
(Ф. М. Достоевский. Речь о Пушкине, прочитано 8 июня 1880 г.)
Чудесно, лучезарно, мечтательно — утопично! — гоголевское объяснение в любви к Пушкину и к России.
Загадочно и тревожно объяснение Достоевского.
Мне кажется, что вот этот автопортрет и есть (или должен быть таким) — русский человек через двести лет, или — Россия вся через двести лет.
Что такое гений? Это, в сущности, уже осуществленный, олицетворенный, воплощенный ИДЕАЛ нации.
Но остережемся прекраснодушием: когда и какая нация — вся нация — доживала до воплощения своего идеала? Давным-давно думал и опять-таки трусил себе признаться в этом, а недавно услышал от А. И. Солженицына буквально моими словами (мы с ним давно не разговаривали): а может быть, останется от России лишь мечта (от Пушкина до Чехова), мечта о России.
|
|
|
Хотите знать самое ненаучное определение сути научного коммунизма:
ПУШКИН НА ВТОРОЙ РЕЧКЕ
И Пушкин мог бы оказаться во времена коммунизма на Второй речке. Сойти с ума и погибнуть.
Странно, никакой радости не испытываю я над трупом мерзавца и подлеца. Испытываю тоску. Тоску?
Да, тоску — по нему, несостоявшемуся человеку.
Есть три-четыре тысячи определения человека. Вот еще одно: человек — есть несостоявшееся благородство, несостоявшаяся совесть, несостоявшаяся честь и даже — несостоявшийся ум. И такой человек может стать, посмотрим, (хотя кто это уже увидит?) — состоявшимся самоубийцей, если приведет к самоубийству человечества.
Но что я тут наговорил! А как же Блок: «веселое имя Пушкин!»
— Да, мы веселые!
— Веселые! А ты оглянись вокруг себя! Позади, рядом, вокруг нас, да и впереди — какая веселость?...
Да, да, да.
Нет, нет, нет.
Ну, когда поймем, что каждый из нас есть уголок потаенный, есть искорка, нетерпеливо ожидающая вспыхнуть, уголёк и искорка сердечной веселости, ни на кого, никуда, в обгляд, ни крутящаяся... тогда и найдем спасение!
Достоевский: не смотрите на глаза, не смотрите на губы, смотрите, как люди смеются.
Смех, неподдельная искренность чистоты душевной давным-давно догадавшейся о том, что зло — вовсе и совсем, и ни капельки — не демонично. И если снять с него, зла, все его атрибуты, ордена, погоны, то, глядючи на него, со смеху околеешь.
Что Данте, что Рабле, что Вийон, что Пушкин, что Ахматова и Мандельштам, конечно, — самые веселые люди на этой земле.
Понять бы: зло — смехотворно, смешно, трусливо.
Понять бы: благородство — скромно, стыдливо, но вдруг... — непреклонно.
Переделкино, 1999 г.
Заметки о Гойе и Пушкине
(из дневника)
Как-то записал для себя в дневнике: можно сказать, мучаюсь, почему «прилепился» к тем или иным гениям. «Прилепился» - чушь. Просто ищешь те или иные координаты, ориентиры, компасы, те, что есть в самом тебе. И при встрече с ними возникает ощущение духовно-интеллектуальное, ощущение всей своей натуры, что вот знал это когда-то, забыл намертво, а теперь вспомнил, обрадовался.
Прежде всего, конечно, Пушкин. Почему? Да просто потому, что его как будто и не открывал вовсе. Как не открывает человек воздух, воду, солнце. Пушкин – наше «эко», живое жилище живой жизни. Это как природа во всей своей красе, не требующая доказательств. Конечно, я не сразу это понял, осознал, прочувствовал. Пушкин – это просто нормальный русский человек в раздрызганной России. Единственная точка гармонии в этом хаосе.
|
|
|
С Гойей было так. Кажется, в 1966 году мой друг Юлий Оганесян подарил мне альбом «Капричос». Надо принять во внимание мое тогда потрясающее невежество. Ночью открыл альбом и обезумел от ужаса и счастья. Конечно, без Достоевского этого бы не было, хотя еще остается вопрос, почему Достоевский стал моей судьбой. «Прочитав», разглядев капричос, вдруг понял: это есть воплощение страсти духа, грешные страсти – не испанцев того века, а всех человеков вообще. Я увидел «перевод» «Бесов» на язык графики. «Перевод» художника, который не знал оригинала, а «перевел» предельно точно.
Почему я влюбился в этого испанца? Тут надо одно пояснение. Когда-то, кажется в 1913 году Н.Страхов опубликовал свои «откровения» о Достоевском и, в частности, написал, что Достоевский, мол, сам изнасиловал девочку. Ложь очевидная, опровергнутая в нашем довстоевсковедении. Но у меня один аргумент: если бы случилось такое, Достоевский не смог бы написать ничего и покончил бы самоубийством. Примитивные «критики» не могут понять, что гениальное воображение художника – это его гениальная совесть. Так вот, гениальное воображение Гойи и есть его гениальная совесть. Его капричос я воспринял сразу же и без малейших сомнений, как эпиграф к XX веку. Гойя, как потом и Достоевский, одолел своих «бесов». Он вынес на первую страницу альбома свой автопортрет с гордой подписью «Франциско Лусьенте Гойя, художник». Он обращен спиной к тем, кто беснуется в его изображениях на капричос. А знаменитый 43 офорт – «Сон разума порождает чудовищ» остался внутри серии. Гойя одолел своих персонажей и насмеялся над ними. Одолеть бесов и означает сделать их омерзительно смешными. Бесы, несмотря на всю их мерзость, – смешны и при этом они больше всего бояться быть смешными.
|
|
|
Пушкин называл мысль – «исторической жизнью» слова. Для Гойи мысль тоже была «исторической жизнью» каждого мазка, каждого штриха. Поразительно, как два гения – Пушкин и Гойя, находясь на двух окраинах европейской ойкумены, говорят о тех же самых событиях, понимая их не физически, а метафизически. Пушкин и Гойя прежде всего художники мысли, но мысль у них, как и «положено» в искусстве, не видна, не должна быть видна, как не видно поле напряжения между полюсами: читателю, зрителю, слушателю надо самому сблизить эти полюса, чтобы между ними сверкнул, пробил мощный разряд, чтобы мысль вдруг сверкнула как молния и, главное, стала своей мыслью.
ПУШКИН И ГОЙЯ
Чему, чему свидетели мы были!
А. Пушкин.
Я это видел.
Ф. Гойя.
Пушкин и Гойя. Сближение этих имен кажется сначала неожиданным и произвольным... Разве что по контрасту?
Но задумаемся. В 1799-м, когда родился Пушкин, Гойе было пятьдесят три. В 1828-м, когда Гойя умер, Пушкину исполнилось двадцать девять. Эти двадцать девять лет они прожили одновременно на противоположных концах Европы, не ведая, по-видимому, о существовании друг друга. Они прожили не просто одно и то же время, но одним и тем же временем, а главное — всю жизнь свою были одержимы сходными, порой буквально одними и теми же мыслями.
Вчитаемся:
Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьбы соединили,
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
И кровь людей то славы, то свободы,
То гордости багрила алтари...
Это же настоящая фреска, выполненная поэтическим словом. Фреска историческая и философская.
Вчитаемся в Пушкина и вглядимся в Гойю.
«Колосс»
Картина резко расколота надвое: земля и небо. Один план — предельно конкретный, второй — символический. Внизу, на земле, в узкой долине, сжатой горами, мечутся фигурки людей, объятых ужасом, скачут неоседланные кони; поверженный всадник; несется стадо быков; бесятся собаки, и все — врассыпную от брошенного фургона. А вверху, рассекая грозовые тучи, проходит великан, обнаженный и лохматый. Человечество — словно караван, застигнутый бурей...
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы...
Пушкин и Гойя — прежде всего художники-мыслители. Но мысль у них — так всегда и бывает в искусстве, словно растворена в образах, а вернее невидима, как невидимо поле напряжения между полюсами, и только сам читатель, зритель может так «сблизить» эти полюса, чтобы пробил разряд, чтобы скрытая мысль вдруг сверкнула, как молния, все осветила и стала своей мыслью, своим открытием, чтобы она обожгла, ужаснула, обрадовала.
|
|
|
«Восстание 2 мая 1808 года на площади Пуэрта дель Соль»
Клубок людей в мертвой схватке (крупный план, но лица малоразличимы: все одинаково искажены ненавистью); храпящие лошади; сверкающие кинжалы и сабли. Обилие красок — ярких, сочных, переходящих друг в друга, как на ярмарке или на карнавале. Страшный праздник крови.
«Расстрел повстанцев в ночь на 3 мая 1808 года»
Люди только что соединенные в объятиях ненависти, этой же ненавистью разъединены. Краски резко контрастны. Фонарь выхватил из толпы группу людей, в центре человек в белой рубашке нараспашку; стоит на коленях, но прямо, с широко раскинутыми руками и смотрит в упор на безличную, неистово механическую шеренгу солдат, стреляющую тоже в упор, — штыки едва не упираются ему в грудь. (Так близко не расстреливают, но это и выявляет абсолютную противоестественность убийства, которое происходит уже не в борьбе, а как необходимый ритуал). В ожидании своей очереди одни закрыли лица руками, другие смотрят безумно, третьи — непоколебимо. Расстрелянные — тут же, в лужах крови. Над одним из них склонился монах (тоже повстанец), склонился, может быть, для последнего благословения, но пальцы его судорожно сжаты в кулаки — не могут разжаться, в застывших глазах ужас. А на черном небе — серый силуэт монастыря...
И кровь людей то славы, то свободы,
То гордости багрила алтари...
|
|
|
