 |
Графическая серия «Бедствия войны»
|
|
|
|
Грабеж, голод, и — смерть. Смерть во всех видах. Смерть — от ядер, пуль, штыков, топоров, ножей, кос, вил, камней и просто от голых рук, смерть в пожаре и на виселице, смерть солдат и крестьян, мужчин и женщин, старух и детей. Названия листов: «Они не знают пути», «Они другого племени», «Они не согласны», «Варвары!», «Я это видел» — мать, пытающаяся спасти ребенка...
…В наш гнусный век
Седой Нептун земли союзник.
На всех стихиях человек —
Тиран, предатель или узник.
Серия «Узники»
Люди за решеткой, в тисках, в колодках, в цепях, распятые. Названия: «Общество охраняет себя с жестокостью преступления», «За то, что она рождена в другом племени», «Потому что он писал не для дураков», «За открытие движения Земли».
…Ты видел вихорь бури,
Падение всего, союз ума и фурий,
Свободой грозною воздвигнутый закон,
Под гильотиною Версаль и Трианон
И мрачным ужасом смененные забавы.
Когда смотришь на «Сатурна, пожирающего людей» или на пляшущего великана с лицом идиота (Серия «Глупости», 4-й лист), как не вспомнить пушкинские слова о судьбе: «Представь себе ее огромной обезьяной, которой дана полная воля. Кто посадит ее на цепь?»
Когда читаешь Пушкина — «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы», «Дар напрасный, дар случайный...», «Не дай мне Бог сойти с ума», «Странник» — как не представить себе «Дом Глухого», где Гойя расписывал стены своими страшными фресками, тоже борясь в одиночестве с чуждым миром и с самим собой, с собственным отчаянием.
А «Процессия в Сан Исидро» Гойи и «Свободы сеятель пустынный» Пушкина? И здесь, и там — образ «черни». У Гойи — фанатичная, тупая, озверелая толпа, стадо, чуждое гласу не только любого «сеятеля», но и трубному гласу Страшного суда. Тридцатью годами раньше, в самый канун революции во Франции, Гойя написал другой «Праздник в Сан Исидро» — идиллическая розово-голубая картина упорядоченного, благополучного мира. Без единой тучки — полная безмятежность. А теперь...
|
|
|
Свободы сеятель пустынный.
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды....
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
«Сеятелю» предпослан эпиграф: «Изыди сеятель сеяти семена своя». Так начинается евангельская притча о сеятеле. Эпиграф имеет горько иронический смысл: вся почва, вся земля неплодоносна, нет «доброй земли», и незачем сеять...
Оба произведения выражают глубочайшую духовную трагедию художников (не первую для Гойи и не последнюю для Пушкина). Оба датируются 1823 годом. И тут, наверное, не просто случайность: именно к этому времени и задушена была свобода и в Испании, и в Италии, и в Греции (а через два года и восстание декабристов в России).
Кто, волны, вас остановил,
Кто оковал ваш бег могучий,
Кто в пруд безмолвный и дремучий
Поток мятежный обратил?..
.................................................
Все пало — под ярём склонились все главы...
Гойя сам видел, как толпа, вчера еще приветствовавшая республику, сегодня ее проклинала.
Друг Пушкина вспомнил о нем, тогдашнем: «мрачно ожесточенный дух». Сам поэт признавался: «Захлебываюсь желчью». Будто Пушкин — не Пушкин.
И сравним еще «Бесы» Пушкина и «Капричос» Гойи. Слава Богу, уже мало кто воспринимает пушкинское стихотворение как описание «природы» и «пейзажа». 7 сентября 1830 в Болдине не было ни «листьев в ноябре», ни «снега летучего», ни «вьюги» (возможно, было даже и солнечно). А — на душе у Пушкина:
Бесконечны, безобразны.
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре…
|
|
|
<...>
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ли замуж выдают?..
А «Капричос»? Разве это не о том же самом? Несметное число чудищ: ведьмы, домовые, коты, мыши, ослы, карлики и великаны, человек с клювом, сова в очках. Урод на уроде. Звери как люди, и люди как звери. Воют, плюются, рыдают, гогочут, пляшут, непристойничают. Какая-то дьявольская круговерть, парад всех фурий, карнавал всех сил зла. Такого не было и в Дантовых кругах.
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
<...>
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне...
43-й лист «Капричос» — «Сон разума порождает чудовищ». Это — сам Гойя, тоже с надрывным сердцем.
Судя по черновикам Пушкина, первоначальное название «Бесов» было — «Шалость». Но ведь «Капричос» и переводятся как прихоть, игра фантазии, шалость.
Опять случайность? Один литературовед заметил о «Бесах»: «шалости» не вышло.
Один искусствовед сказал о «Капричос»: «Название это — маскировка от цензуры». Да не наоборот ли? «Бесы» и есть «Капричос». А «Капричос» и есть «Бесы». «Шалость» вышла, и «Капричос» вовсе никакая не маскировка. В самих названиях этих и выражен какой-то мировоззренческий принцип изображения зла и одоление его. До Гойи так начинал мыслить Босх («Корабль дураков», «Воз сена», «Сады земных наслаждений»...), а после Пушкина — продолжил Достоевский («Бесы», «Бобок»...).
Но, может быть, сходство Пушкина и Гойи ограничивается лишь трагическими их мыслями и образами? Нет, нет. Да и само трагическое для них есть, в сущности, выражение их жажды жизни и жажды правды о ней. Само их обращение к трагическому есть уже мужество жизни, то мужество, о котором писала Марина Цветаева. Когда Гений в отчаянии восклицает — «Петь не могу!» — он слышит в ответ: «Это воспой!»
Первоначальному наброску «Сна разума» Гойя дал такой комментарий: «Автор спит. Его единственное желание состоит в том, чтобы стереть с земли пагубные суеверия и с помощью этого фантастического творения подготовить основу для торжества истины».
43–й лист в его окончательной форме сопровожден такими словами автора: «Воображение, покинутое разумом, порождает немыслимых чудовищ; но в союзе с разумом оно — мать искусств и источник творимых им чудес».
|
|
|
Союз воображения и разума против союза ума и фурий — вот кредо Гойи.
А у Пушкина:
Да здравствуют музы,
Да здравствует разум.
У искусства не так уж и много истин, но добываются они каждый раз — заново и — невероятно дорогой ценой, зато — необходимы и спасительны, как хлеб, как вода, как воздух. Художник знает, видеть в жизни только светлое и доброе — необъективно и бессовестно, неумно и бездарно, но он знает также и самое главное: не видеть свет и добро — еще необъективнее, бессовестнее, бесчестнее, еще глупее и бездарнее.
Мода вообще бывает на вещи, без которых человек может жить. Нет моды на вещи, без которых он — не может жить. Поэтому нет моды на хлеб, на воду, на воздух — и не будет. Однако главные-то истины слишком часто воспринимаются поначалу как банальность, как «общие места». Простота кажется примитивностью, первоосновность, элементность — элементарностью, а их спасительный смысл постигается слишком поздно, после всевозможных искушений, наваждений, после потерь безвозвратных. Но тогда, в этот час отрезвления, давным-давно известное становится, наконец, понятым, пережитым, выстраданным, а «общие места» оказываются вдруг обжигающим откровением. «Пробить сердце» — называл это Достоевский: «Пробить сердце. — Вот глубокое рассуждение, ибо что такое пробить сердце? Привить нравственность, жажду нравственности... Пробили всех идея и чувство, значит доросли до идеи и чувства». И еще: «Эта живая жизнь есть нечто до того прямое и простое, до того прямо на нас смотрящее, что именно из-за этой-то прямоты и ясности и невозможно поверить, чтобы это было именно то самое, чего мы всю жизнь с таким трудом ищем... Самое простое принимается всегда лишь под конец, когда уже перепробовано все, что казалось мудреней или глупей».
Вот этим спасительным знанием «самого простого», доверием к «живой жизни» и были в высшей степени одарены и Пушкин, и Гойя.
|
|
|
Ты понял жизни цель: счастливый человек,
Для жизни ты живешь...
С детства привыкаем мы к солнечности Пушкина и редко отдаем себе отчет в том, сколь дорого она ему стоила. А потом привыкаем и к мрачности Гойи (или Достоевского), мало задумываясь о том, с какой неистовой силой пробивались они к солнцу.
«Свободы сеятель пустынный...» — это 1823-й.
Но вот 1826-й — «Пророк»:
Восстань, Пророк, и виждь, и внемли
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей.
«Обходя» те самые «моря и земли», те самые «стихии», где «человек — тиран, предатель или узник»?
«Жги» сердца тех самых людей, о которых сказано было: «Вас не разбудит чести клич»?
Да, тех самых!
Образы Сеятеля и Пророка сами по себе тождественны. Стихи «Сеятель» и «Пророк» — в противоречии, в противоположности, в антагонизме, во взаимоисключенности: в первом — мужественное, но и отчаянное отречение от иллюзий (кажется, за счет идеала); во втором — верность идеалу, но уже безо всяких иллюзий.
Но вся сложность вопроса в том, что нельзя все это противоречие разрешить раз и навсегда. Оно возникает снова и снова, заново мучает, но и заново же разрешается. Уже после «Пророка» Пушкин написал «Поэт и толпа», а еще позже — «Памятник».
Художнику всегда грозит отречение от бремени Сеятеля, от подвига Пророка.
Но не является ли это отречение «грешным, празднословным и лукавым»?..
Пушкин беспощаден к себе:
…И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Но беспощадность эта и была непременным условием воскрешающих открытий — и в себе, и в мире.
Вернемся еще раз к «Капричос». Всего здесь 80 листов, и случайно ли на первом из них изображен сам Гойя, как есть, только —с открытым и гордым, и даже надменным лицом? Сам Гойя — уже спиной ко всему увиденному, ужаснувшему и преодоленному. Гойя, вышедший из ада и ничего не забывший. Гойя, тоже не смывший ни одной своей самой печальной строки. И подпись — тоже гордая и предельно простая: «Франсиско Лусьенте Гойя, художник». Создатель, владеющий своими созданиями. Ум — против фурий. «Сон разума порождает чудовищ»... Пробужденный разум их побеждает.
И случайно ли на другой день после «Бесов» 8 сентября 1830, в том же Болдине, Пушкин пишет поутру «Элегию».
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь
Над вымыслом слезами обольюсь
И, может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
|
|
|
Вспомним еще «Асмодея» — едва ли не единственная из всех черных картин в «Доме Глухого», где есть луч надежды. Мужчины и женщины летят над людьми, занятыми самой страшной суетой, суетой войны, суетой смерти, летят к белой горе, на которой возвышается замок. Не рождена ли эта картина теми же самыми чувствами, которые продиктовали Пушкину строки «Из Пиндемонти» или такие слова:
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
«Какое мужество!» — название 7-го листа «Бедствий войны». Молодая женщина — одна, у пушки; вокруг — убитые повстанцы. Бессмертный образ непокоренной Испании. Вряд ли Пушкин видел этот рисунок, но очень хорошо известно, как он вдохновлялся таким мужеством, как восхищался им.
«Правда умерла» — так называется 79-й лист из «Бедствий войны». Прекрасная юная мертвая женщина, а вокруг в темноте все те, кто ненавидел, преследовал, убивал ее, кто не знал ее и те, кто знал, любил, но не спас, не сумел спасти. И все они вдруг сошлись над ее трупом — оцепенелые от ужаса и равнодушные, прозревшие и злорадные.
Однако, заключительный 82-й лист «Бедствий войны» — «Это и есть истина». Снова женщина, но — воскресшая, земная, готовая любить и рожать. На голове у нее — венок из полевых цветов. Мужчина с мотыгой. Овца. Снопы. Фруктовое дерево. Корзина, полная плодов. Только что прошла гроза. Все вымыто дождем, зеркальные лужи и огромное яркое-яркое солнце. «Живая жизнь». «Самое простое»...
А последняя, самая последняя из картин художника — «Молочница из Бордо».
И, может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
В картине этой чувствуется кисть юного Гойи, автора солнечных гобеленов, ничем, казалось, не предвещавших «Сны разума», «черные картины», и напоминающая лицейские, юношеские стихи Пушкина. Но в ее просветленной печали отражение невозвратных, незабытых потерь и ничем не отнятых, навсегда приобретенных «простых»истин восьмидесятилетнего Гойи.
Это бесконечно трудно почувствовать, продумать и, главное, сказать так, чтобы все тебе поверили безоговорочно:
…Подымем стаканы, содвинем их разом!
Да здравствуют музы, да здравствует разум!
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет пред ясным восходом зари
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
«Сон разума порождает чудовищ». Пробужденный разум их побеждает...
Пушкин есть Пушкин. И Гойя есть Гойя. Немыслимы они оба без солнца.
Ну, разумеется, подчеркну: не так просто обстоит дело, будто, скажем в «Сеятеле» Пушкин «ошибался», а в «Пророке» избавился от ошибки. И не так просто обстоит дело, будто в своих «черных картинах» Гойя отошел от истины, а в своих просветленных — вернулся к ней. Трудно представить себе суждение более примитивное, чем это. Тем не менее оно поразительно живуче, хотя все чаще маскируется, боясь выглядеть неприличным. Из его логики следует в конечном счете одно: «ошибочное» надо отбросить, а «верное» — восхвалить...
Да ведь и там, и там — беззаветный, жертвенный поиск истины.
Попробуем, осмелимся однако — смыть за Пушкина и Гойю их печальные строки — и? И что тогда поймем мы в Пушкине и в Гойе? Что поймем в искусстве и в жизни? Ведь в сущности художник создает не просто отдельные произведения: сами эти произведения — не что иное, как лишь отдельные главы, главы одного единственного произведения, которое пишется всю его жизнь и которое остается незаконченным. Между этими «главами» могут быть, есть, должны быть противоречия, которые, по Гегелю, «ведут вперед». И ликвидировать любую сторону этих противоречий — значит убить целое, потому что ни одна «глава» не может быть понята сколько-нибудь глубоко без всех других. «Пророк» и «Памятник», «Вакхическая песнь» и «Элегия» непознаваемы без «Сеятеля» и «Демона», без «Поэта и толпы», без «Странника» и «Бесов». И солнечные произведения Гойи непознаваемы без его «черной живописи». И наоборот. Много противоречий было у Пушкина и Гойи, но одного противоречия не было — противоречия между их художественным словом и убеждениями, чувствами, мыслями: никогда не лгали они ни себе, ни миру — ни в бедах, ни в радостях, ни в отчаянии, ни в надежде.
И связаны они, конечно, далеко не только теми двадцатью девятью годами, которые прожили одновременно. Их связь несравненно и глубже, и шире. Она опосредована той мировой художественной культурой, для которой нет ни временных, ни пространственных границ, и все великие представители которой суть настоящие навсегдашние современники, сколько бы веков ни отделяло их друг от друга.
Скажут: а сколько еще параллелей можно «подобрать» к Пушкину из жизни и творчества других художников, живописцев, графиков, скульпторов и музыкантов, не говоря уже о писателях и поэтах? Конечно, много. И прекрасно, что много. И — надо «подбирать». Бетховен, например, соответствует Пушкину не меньше, чем русские романсы и даже Моцарт. Моцарт умер в 1791, когда только-только начинался тот пир, который обернулся столь горьким похмельем. Когда только-только разворачивалась «таинственная игра», героическую и страшную музыку которой выразил Бетховен.
«Чему, чему свидетели мы были!»... «Я это видел»... — Бетховен мог бы подписаться под этими словами и подписался всей своей музыкой.
Не на таком ли подборе основаны все сравнительные исследования в различных видах творчества, все «типологии» искусств, структурный анализ и т. п.? Только не забывать бы, что методы эти — не самоцель, а в конечном счете лишь средство, средство выявления общности, законов познания, законов творчества и самой человеческой жизни.
Насквозь русский поэт Пушкин и насквозь испанский художник Гойя — родные братья по духу, обладавшие мужеством не закрывать глаза на зло и не терять надежды на избавление от него.
Гойя – Пушкин – Достоевский. Все они – наши современники.
Да, сама жизнь сегодня словно начиталась Достоевского – настолько оправдались, утысячерились мучившие его тревоги. Но тем более – как нуждаемся мы в тысячекратном усилении «самого простого, пушкинского: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!». И как хотелось бы, наконец, сказать: сама жизнь начиталась Пушкина! Значит: спасена.
ПРИМЕЧЕНИЯ
[1] Использованный автором дважды образ «клейких весенних листочков» (один из редких пейзажных образов у Достоевского) – слова Ивана Карамазова из романа «Братья Карамазовы»: «Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что!» (книга пятая «Pro и contra», ч. III, «Братья знакомятся» - см. Достоевский Ф.М. Собр. Соч. в семи томах. М. «Лексика, 1996», Т.6, С. 253). Образ этот – свидетельство того, как превосходно знал Достоевский пушкинские тексты и органично, осознано или неосознанно, к ним прибегал. В данном случае он повторяет слова из стихотворения Пушкина 1828 года («в народном стиле»): «Скоро ль у кудрявой у березы / Распустятся клейкие листочки / Зацветет черемуха душиста…»
2. Знаменитое пушкинское определение счастья – из письма П.В.Нащокину, март 1834 г. (ПСС в 10 тамах. М..: Наука, 1966. т. 10. С. 467)
3. В композицию включены факты, идеи и образы из трудов П.Анненкова, П.Бартенева, С.Бонди, В.Вересаева, Н.Гастфреинда, А.Гессена, К.Грота, Я.Грота, В.Каверина, Ю.Тынянова, П. Щеголева, Н.Эйдельмана.
4.Слова Пушкина приводятся в пересказе его друга Петра Александровича Плетнева из письма академику Я.К.Гроту от 1 апреля 1844 года. («Разговоры Пушкина. Собрали Сергей Гессен и Лев Модзалевский». Москва: изд-во «Федерация»1929 г. С. 82).
5. Исходными для размышления автора являются две пушкинские цитаты. До предложения «Есть высшая смелость…» - из статьи «Возражения на статью Кюхельбекера в «Мнемозине» (1825-1826гг.), далее – цитата из пушкинских черновиков под названием «Материалы к «Отрывкам из писем, мыслям и замечаниям»». (Сама же статья «Отрывки из писем, мысли и замечания» опубликована в декабре 1827 г.). См. (А.С.Пушкин ПСС, «Наука», 1964, т.7, 41-42, т.7, с.67).
6. Цитата из пушкинской статьи-отклика на два французских издания – под названием “Vie, poésies et pensées de Joseph Delorme. Les consolations, poésies par Sainte- Beuve” (Жизнь, стихотворения и мысли Иосифа Делорма. Утешения. Стихотворения Сент-Бёва) 1831г. (Пушкин. ПСС в 17 томах, т.11.С. 201).
7. Замечательно перекликающаяся со словами Достоевского о «перемене убеждений» «нравственности» такой перемены мысль Пушкина - из его письма А.А.Бестужеву от 24 марта 1825г. (ПСС.Т.13, С.155).
8. Автор вспоминает здесь слова Герцена в его статье «Россия» 1849 года, написанной в форме письма к его русскому другу, вероятно к Т.Н.Грановскому (в переводе самого Герцена с французского) – о русском народе, «который на императорский приказ образоваться ответил через сто лет громадным явлением Пушкина» (Герцен А.И. ПСС., АН СССР Мю: 1955г. Т.6.С.200)
9.Цитата из «Заметок и афоризмов разных годов». Пушкин. ПСС.Т.12.С.179.
10. Имеется в виду стихотворение Б.Л.Пастернака «Гамлет» (1945 г.), открывшее позднее цикл «Стихотворения Юрия Живаго», где во второй строфе звучит тема моления Христа в Гефсиманском саду:
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
11. Здесь автор использует слова С.Булгакова: «Словом, «Моцарт и Сальери» есть трагедия о дружбе … Зависть есть болезнь именно дружбы, так же, как ревность Отелло есть болезнь любви». (С.Булгаков. «Моцарт и Сальери» в сб. «Пушкин в русской философской критике». М.: Книга. 1999.С.295).
12. Явно подразумеваются благословляющие слова Жуковского из его замечательного письма к Пушкину от 12 ноября 1824 г., где он объясняет молодому поэту причины его житейских бед и неурядиц с властями и родней, в том числе с отцом: «Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастия… и обратить в добро заслуженное, ты более нежели кто-нибудь можешь и обязан иметь нравственное достоинство. Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин… Вижу в волнах силача и знаю, что не утонет, если употребит свою силу… Плыви, силач… По данному мне полномочию предлагаю тебе первое место на русском Парнасе. И какое место, если с высокостью гения соединить и высокость цели. Милый брат по Аполлону! Это тебе возможно! А с этим будешь недоступен и для всего, что будет шуметь вокруг тебя в жизни». (Переписка А.С.Пушкина в двух томах. М.: Худлит.1982. Т.1. С.94-95).
13. Полная цитата: А.А.Дельвиг – Пушкину в письме от 28 сентября 1834г.: «Великий Пушкин: маленькое дитя <...> Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты. Чего тебе недостаёт? Маленького снисхождения к слабым…» (Там же.С.378).
14. А.С.Пушкин, ПСС в шести томах, М. 1986, т. 6, с.180.
15. Имеется в виду сборник «Болдинская осень» (М.: «Молодая гвардия», 1974) с сопроводительным текстом-комментарием Н.Я.Эйдельмана и В.И.Прудоминского.
16. Лев Толстой сказал это о последней строке стихотворения Рушкина «Воспоминание» 1828 гю («Когда для смертного умолкнет шумный день…»).
17. Недаром известный исследователь творчества Л.Н.Толстого К.Ломунов в предисловии к двухтомнику «Л.Н.Толстой в воспоминаниях современников» (М.: ГИХЛ. 1960.Т.1.С.40) писал: «В педагогических статьях 60-х годов Толстой «отрицал» Пушкина… А в 70-е годы жена писателя записала в дневнике его признание: «Многому я учусь у Пушкина. Он мой отец». В «Яснополянских записках» Д.П. Маковицкий сделал запись: «Лев Николаевич говорил про Пушкина, что чем старше он становится, тем выше его ставит» (Там же).
18. «Смерть», т.е. убийство С.М.Кирова 1 декабря 1934 г. и последующая кровавая полоса «Большого террора».
19. Свою речь «Колеблемый треножник» Владислав Ходасевич заключил словами, содержащими именно этот смысл: «…Наше желание сделать день смерти Пушкина днем всенародного празднования… отчасти, мне думается, подсказано тем же предчувствием: это мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в наступающем мраке». (В.Ходасевич. «Книги и люди. Этюды о русской литературе». М.: «Жизнь и мысль», 2002.С.170).
3 В композицию включены факты, идеи и образы из трудов П. АННЕНКОВА, П. БАРТЕНЕВА, С. БОНДИ, В. ВЕРЕСАЕВА, Н. ГАСТФРЕИНДА, А. ГЕССЕНА, К. ГРОТА, Я. ГРОТА, В. КАВЕРИНА, Ю. ТЫНЯНОВА, П. ЩЕГОЛЕВА, Н. ЭЙДЕЛЬМАНА.
Иллюстративный ряд:фрагмент фрески МНКЕЛАНДЖЕЛО «Сотворение Адама»
и рисунки Нади РУШЕВОЙ. — Ю. К.
[5]
[6]
[7]
[8]
[9]
[10]
|
|
|
