 |
{346} Приложения 1 страница
|
|
|
|
{299} 3
28 июня 1909 г.
Флоренция
Ваше письмо очень, очень хорошее, вполне понятное и, как мне кажется, написано по-немецки совершенно правильно!
Я еду на два дня в Париж и, возможно, на два дня в Виши.
Очень печально то, что Вы пишете — и не пишете — о школе и Айседоре[cxcii]. У меня не хватает слов для ответа ни английских, ни немецких. «Только терпение», — говорят итальянцы, но у нас, художников, часто не хватает терпения. И все же это невозможно понять…
Об этой школе я говорю с Айседорой вот уже два года, а она ничего не понимает. Я думаю, Elisabeth[cxciii] права — я надеюсь встретиться с обеими в Париже хотя бы на один день… Думаете ли Вы, что можно что-либо узнать в России со школой[cxciv]??
Ваше письмо очень милое — а Вы сами еще милее.
Гордон Крэг
Надо писать Craig, а не Kraig. И еще надо писать Эдуард Эдуардович.
[Июль 1909 г.
Лондон]
Спасибо.
Гордон Крэг[161].
Знаете ли Вы, что я видел… «Синюю птицу», здесь, в Лондоне. Очень плохо, нет, просто очень плохо. И весь вечер я чувствовал себя крайне скверно.
Моя мать очень ищет знакомства с Вами. Мы много говорили о Вас — как о художнике, актере и как о Станиславском!
5 сентября 1909 г.
Флоренция
Дорогой господин Станиславский.
Я пишу это письмо по-английски, чтобы все было совершенно ясно, и попрошу мисс Кокс заехать к Вам и сделать для Вас перевод.
Завтра начинается работа над «Гамлетом», и если все пойдет хорошо, к началу ноября я ее закончу. Позже я напишу Вам о костюмах.
Я надеюсь, Ваши плотники и механики найдут способ сделать так, чтобы ширмы с легкостью поворачивались и каждая створка {300} двигалась с минимальными трудностями. Думаю, что надо попробовать прямо сейчас, так как мой замысел этой сцены требует легкого перехода от одного положения к другому — в этом Ваши механики могут оказать мне большую помощь.
|
|
|
Мне кажется, что в последней сцене я придумал нечто замечательное, создающее ощущение грандиозности Творца в сравнении с жизнью или смертью одного человека.
Чем больше я перечитываю «Гамлета», тем яснее я вижу Вас. Не могу поверить, что что-либо, кроме абсолютной простоты, может создать ощущение тех высот, до которых поднимается Шекспир, — а ближе всего к этим высотам в Вашем театре подходит Ваша игра в «Дяде Ване». Именно это мне не удалось выразить Вам, когда я был в Москве. Что может быть выше и прекраснее, чем та простота, с которой Вы играете в современных пьесах? Я имею в виду именно Ваше исполнение. Разве мысль в «Гамлете» развивается и воплощается в слова не так же, как в чеховских пьесах? Если в «Гамлете» и есть места, в которых слова не так просты, как у Чехова, то есть и другие, являющие собой воплощение простоты. Разве слова становятся менее простыми оттого, что они не так разговорны? Было бы ужасно, будь это так. Так как это означало бы, что Шекспир не был великим художником.
Не могу выразить, как бы я хотел видеть Вас в «Гамлете». Ничего лучшего театральные подмостки не могли бы представить — всякий раз, думая о московском спектакле, я говорю о том, что потеряет сцена, лишенная Вашего присутствия. Я совершенно уверен, что Качалов будет очень хорош и понравится в Москве, — но я убежден, что, сыграй Вы эту роль, Вы заставили бы задуматься всю потрясенную Европу.
Не нужно ли Вам что-нибудь для постановки современных пьес, над которыми Вы сейчас работаете? Как бы ни было — напишите, не могу ли я быть Вам полезен.
Гордон Крэг
11 сентября 1909 г.
Флоренция
Дорогой господин Станиславский.
Боюсь, что это будет чисто деловое письмо. Я очень расстроен тем, что вынужден причинять Вам столько хлопот своими частыми письмами относительно своего гонорара. Я чувствую, что никто в Вашем театре не доставлял Вам столько трудностей по подобному поводу, и это мне крайне неприятно.
|
|
|
Как я уже объяснял Вам в Москве, я принадлежу к людям, нерасчетливо расходующим деньги: в какой-то момент я могу истратить очень немного, а в другой — значительно больше. К этому меня вынуждают обстоятельства моей работы — именно поэтому я просил господина Румянцева[cxcv] выслать в адрес моего банка гарантийное {301} письмо от банка Юнкер, в котором говорилось бы, что я могу получать столько-то франков в месяц в течение такого-то времени. Пожалуйста, в знак хорошего отношения ко мне, проследите, чтобы господин Румянцев оформил бы все это в отношении будущего года. Письмо, которое он уже прислал, не годится, и мой банк его не принял. Мой банк примет гарантию лишь от банка Юнкер — может быть, Вас не затруднит переговорить с ним.
Теперь второе.
Я пишу небольшую книгу[cxcvi], которая будет издана в Англии и явится дополнением к моей книге «Искусство театра». Она написана в форме диалога, в ходе которого я пытаюсь объяснить, что существует лишь один способ реформы современного театра — и он должен основываться на Ваших принципах. И затем я хочу очень ясно показать, в чем заключаются эти принципы.
Я хочу объяснить их поэзию… Ваше личное влияние, воздействие таланта, в Вас заключенного, — но самого метода работы Вашей труппы я не знаю. Хотели бы Вы сохранить его в секрете или же я могу о нем написать? Если да — не возьмется ли кто-нибудь из Вашей молодежи изложить мне некоторые пункты?
Я рассчитываю, что эта книга выйдет через три-четыре месяца. Если Вам неприятно или кажется неразумным разглашение принципов работы Вашего театра — скажите мне прямо, и я все вычеркну.
Я предполагаю посвятить Вашему театру примерно треть всей книги.
Ваш Гордон Крэг
7 [cxcvii]
14 ноября 1910 г.
Флоренция
Не знаю, что сказать, — я очень рад, что Вам лучше. Я целую Вас, и Нелли тоже. Вы непременно должны приехать сюда и все посмотреть.
Эдуард Эдуардович
30 ноября 1910 г.
Флоренция
Дорогой Станиславский. Любимый друг. Я был счастлив узнать, что Вам стало лучше — наверняка!!! Что Вы уже совсем здоровы. Я тоже вполне здоров — по и вполне мертв. Я бы хотел недолго здесь оставаться, а поскорее умереть — лучше умереть и так остаться жить.
|
|
|
Я часто думаю о Вас — очень часто. Не приедете ли Вы сюда? Я постоянно думаю о театре, каким прекрасным он должен стать — и каким прекраснейшим он мог бы быть… Я прошу Вас приехать сюда.
Гордон Крэг
{302} 9
11 декабря 1910 г.
Флоренция
Дорогой Станиславский. Говорят, что Вам лучше и что Вы скоро сможете вернуться в Москву. Один вид Вашего театра поможет Вам выздороветь. Встреча с ним будет для Вас полезнее, нежели пятьдесят тысяч докторов, не правда ли?
Сам я чувствую себя неважно. Слишком много времени отнимает теория, а на дело остается очень мало. Хочется взяться за то и за это, но нет людей, нет средств, нет материала для экспериментов.
Пламени слишком много,
Дров не хватает — ах!
Видели ли Вы небольшую книжку о театре, вышедшую во Франции («Современное искусство театра» Ж. Руше[cxcviii]), — в ней есть немного обо мне и еще меньше — о Вас. Ни слова о том, что Вы сделали для русского театра, ни слова о «Дяде Ване», «Трех сестрах» и «Вишневом саде», о «На дне» и «На всякого мудреца довольно простоты». О Вашей «Синей птице» в книге говорится, но подлинного впечатления не остается.
Как Вам кажется? Не стал ли я лучше писать по-немецки? Бедные Гете, Шиллер…
Немецкий!
Рейнгардт опять устроил настоящий цирк, но стащил идею у «капустника»! Ха, ха! Мы-то с Вами знаем! «Успеха» ему не видать — ведь нет же второго «Вишневского — Пони»[cxcix].
Примите привет от почти мертвого человека. С временем я бы еще справился — но без поддержки и оружия победы не добьешься — только смерти.
Прощайте. Крэг
P. S. Мне пишут каждый день: «Вы должны немедленно открыть свою театральную школу». «Немедленно» — такого слова нет в словаре природы… А кроме того, когда я вижу, сколько Вы сделали за пятнадцать-двадцать лет, мне кажется, большего сделать невозможно.
Можно, пожалуй, лишь подготовиться, заложить основание для чего-то большего, но лишь с помощью школы.
Эта школа должна быть во Флоренции — из Флоренции мы можем прислать Вам все готовое, готовое для обозрения, а остальное попридержите, пока время не наступит.
|
|
|
10 [cc]
20 февраля 1911 г.
Париж
Дорогой друг, я приеду повидаться с Вами и умоляю Вас о встрече во Флоренции.
{303} С восхищением, Крэг.
Станиславскому.
Дадите ли Вы мне время создать школу во Флоренции? Если да — то через год я смогу продемонстрировать Вам:
1) принципы движения человеческого тела;
2) через два года я покажу Вам принципы движения на сцене отдельных человеческих фигур и целых групп людей;
3) а через три года я смогу показать Вам принципы создания действия, сцены и голоса;
4) после чего я покажу Вам принципы импровизации или спонтанной игры со словами и без слов.
Сделаете ли Вы так, чтобы я мог показать Вам все это?
Гордон Крэг
2 мая 1911 г.
Алассио
Дорогой господин Станиславский.
Я отвечаю на Ваше письмо от 7/20 апреля 1911 года по-английски, так как говорят, что это очень прямолинейный язык, — я надеюсь, он не покажется Вам слишком резким.
Мне жаль, что я не могу написать Вам на каком-либо другом языке. Я также сожалею о некоторых вещах, упомянутых в Вашем письме.
1) О том, что Вы не понимаете моих намерений: я всегда хотел оставаться другом во всем, что касается Вашего театра, Вас самих и Вашей семьи, а с Вашей Дирекцией я — как художник — старался быть как можно пунктуальнее.
Если же я виноват в чем-либо перед Вашим Советом директоров, то из Вашего письма не вполне ясно, в чем мне следует себя упрекать.
Вы пишете, что будете действовать как мой преданный адвокат. Я могу поздравить не только себя за такую удачу, но и Вас за легкий и ясный процесс. Старый процесс художника против бизнесменов. Он стар как горы, мир устал от него — так как это бесполезный процесс, который всегда затевают бизнесмены.
Художнику надо, в сущности, очень мало — немного денег, материал для его искусства и преданное и доброжелательное сотрудничество с мастерами до тех пор, пока работа не будет окончена. Тогда они расстаются с удовлетворением и чувством выполненного дела.
Бизнесменам всегда удается создать препятствия в работе художника с мастерами — его помощниками, так как они боятся, что эти милые люди потратят слишком много денег, не понимая природы художника, не веря в его простые (и очевидные) идеалы.
Я не ссорился ни с кем в Вашем театре. Я не различаю в нем никого. Я рассчитывал на всех в совокупности как Ваших сотрудников (преданных и верных сотрудников, как я надеялся — и все {304} еще надеюсь), которые были бы рады Вам повиноваться и которые тщательно подготовили свой урок.
Мне кажется, Вам хочется немного преувеличить, когда Вы пишете: «Мое положение очень тяжелое», говоря, что Вам не все еще ясно в моем «Гамлете» — простите, что я называю шекспировскую пьесу своей, но я имею в виду спектакль.
|
|
|
Но, мой дорогой господин Станиславский, как можете Вы или кто-либо другой понять мой спектакль целиком, пока Вы не увидите его готовым? Все, о чем я прошу, — это послушание и полная энтузиазма помощь, и я надеюсь, что и то и другое возможно. Я не требую, чтобы мой план спектакля понравился Вам, — я отвечаю за него, и достаточно того, что он нравится мне. Тот факт, что мне не все понятно в ваших русских спектаклях, не огорчает меня и не мешает мне принять то, что мне понятно. Об искусстве не судят как обо всем другом. Мы-то это знаем, не правда ли? А потому не беспокойтесь и не создавайте трудности там, где их нет.
Теперь я перейду к тем действительным фактам расхождения, которые, как полагает Дирекция, между нами существуют.
Все наши несогласия и ошибки Дирекции состоят в том, что она отошла от единственно верного и логичного факта, на котором строился наш контракт: «Гамлет» должен быть поставлен в течение 1910 года. Причем я должен был затратить на него четыре месяца работы и получить в целом 6 тысяч рублей. На все иные условия я не мог согласиться, так как, как Вы знаете, я принес с собой работу, за которой стоит опыт целой жизни. Потому я лишь удивлен и сожалею, что Дирекция ввела в наш договор поправку, ранее не предусмотренную, а именно: перенесение даты выхода спектакля на срок более дальний, чем 1910 год.
Таковы факты — нравственные и логические.
Из этого следует, что если и есть в данном деле кто-то, кто обижен и осмеян, то это я:
так как я был вынужден выслушивать обвинения в том, что я неправ, высказанные тоном по меньшей мере высокомерным, что особенно чувствительно для такого независимого человека, как я, который желает лишь получить то, что ему по праву принадлежит.
Я надеюсь получить теперь от Вас письмо, не столь отчаянное, как предыдущее, и что мы сможем вскоре соединиться.
Искренне Ваш Гордон Крэг
Перевод Ю. Г. Фридштейна
Л. А. Сулержицкому [cci]
[Июль – август 1909 г.
Флоренция]
Мой дорогой Сулер. Сегодня для «Гамлета» был удачный день: я сделал эскизы двух масок актеров, когда они читают Гамлету. Эскизы мне нравятся, и жаль, что Вы не со мной и я не могу Вам их показать.
{305} Мне, кажется, что жизнь художника изумительна.
У меня есть все, что я хочу.
И ничего из того, в чем я нуждаюсь.
Что может быть лучше?
Я хочу иметь книги, чернила, бумагу —
хорошую бумагу, и чернила, и книги.
Я хочу иметь хорошую семью — и
мечты, и добрых друзей.
Я хочу наслаждаться своей работой.
И у меня есть все это.
Я нуждаюсь в доме, пище и одежде.
И это я получаю не всегда.
Моя мать, которой больше 62 лет, уехала в Америку. За 78 дней она должна побывать в 51 городе, жить все время в поезде и добраться до Сан-Франциско и Канады. Мне кажется, что для нее это замечательно и отважно.
Пока я болел, я начал писать историю итальянского театра — историки бы над ней посмеялись, но мне кажется, что это очень серьезная работа, полезная для других, но не для меня.
С каждым днем — и с каждым годом — я все больше влюбляюсь в театр. Я мечтаю о нем по ночам, что плохо для здоровья — ростбиф лучше, — а ваши молоко, и сыры, и пирожки в вашем театре всего лучше.
С любовью, помнящий о Вас Крэг
[Июль – август 1909 г.
Флоренция]
Я посылаю божка с шестью руками, чтобы он принес Вашему мальчику все, что он пожелает: одна рука — богатство, другая — здоровье, третья — мудрость, четвертая — мужество, пятая — чтобы сохранила ему маму, а шестая — папу.
А если ему нужна еще рука, то вот моя: пусть она принесет ему дружбу.
Крэг
[Июль – август 1909 г.
Лондон]
Мой дорогой Сулер.
Напишите мне, пожалуйста, если у Вас найдется карандаш и несколько свободных минут.
Моя школа становится все большей реальностью — я думаю, что года через два она откроется. Солнце уже заливает лучами Арену, где будет находиться школа. Мне предоставили прекрасное место, {306} где я могу жить, и я больше не должен беспокоиться о том, как заплатить арендную плату.
Теперь я уверен, что у нас будет настоящая школа — с домом и садом, рассчитанными на десять-двадцать человек, которые смогут спокойно учиться — совсем как в Оксфорде или Кембридже; все необходимое, чтобы постичь природу, — пища, одежда — и чтобы иметь возможность спокойно работать, без необходимости думать, «как завтра, в полчетвертого заплатить мистеру Смиту».
Проклятие, нависшее над театром, — это отголосок проклятия, которое угрожает всему миру. Им правит некто, имеющий деньги и стремящийся купить на них человеческие души.
Те, кто проводят реформу театра, не начинают с самого начала. Мы должны, как говорит Гамлет, «Reform it altogether»[162], не наполовину.
Самая идея зарабатывать деньги на театральном искусстве должна быть изгнана из человеческих умов.
Я вспоминаю слова Рёскина — и он был прав. Разве Вы так не думаете? Он как-то написал мне, что я «настоящий художник». Не считайте так. По-моему, художник не может один внести свежую струю в театр — лишь человек, находящийся на грани жизни и смерти, мог бы добиться этого — бессознательно.
Вы так не думаете? Я лишь задаю вопрос — и делаю это сознательно. Все это бессмыслица — а смысл где-то за этим — но Вы меня понимаете.
Я надеюсь, что у Вас все в порядке — Вы должны быть счастливы, так как в Вашей жизни начинается необыкновенный период.
Я видел здесь «Синюю птицу» — это ужасно, я очень рассердился. То, что сделали Вы, значительно глубже и симпатичнее — начало спектакля, происходящее в лесу, еще одна лесная сцена с большим деревом, а потом — солнце над домом, и два счастливых старика — и дети у окна — и затем пробуждение.
И все же Вы во многом работали впустую, стараясь объяснить то, что не свойственно Вам.
Будущее наступит завтра — и завтра Вы будете жить.
Мой дорогой Сулер, все это очень далеко от того, что я хотел сказать Вам, — и не сумел — то есть то, что я целиком Ваш.
Крэг
[1909 г.
Флоренция]
Дорогой Сулер!
Как Вы поживаете? У меня все в порядке, но я очень неспокоен. Очень неспокоен. Время бежит особенно быстро, когда я вспоминаю, сколь многому мне еще надо научиться. Время от {307} времени я делаю один-два эскиза для «Гамлета»… они неплохо получаются, но прокормить меня не могут, и я ощущаю себя человеком, умирающим от отсутствия глотка воды. Я хочу научиться всему, что нужно знать, чтобы понять, в чем смысл нашего погибшего искусства… В нашем погибшем искусстве заключен секрет многих других вещей, проливающих свет на мрак нашей жизни… Я знаю это… чувствую это и именно потому чувствую, что скоро умру… так как у меня нет времени учиться… И я должен либо найти этот секрет, либо умереть.
Моя жена и дети очень добры ко мне. Настолько добры, что мне кажется, ни одна женщина никогда не была еще так добра к своему мужу.
Не могу больше писать, но я чувствую, как меня пронзает острая, острая боль.
Ваш Г. К.
[Октябрь 1909 г.
Флоренция]
Мой дорогой Сулер, для меня всегда большое счастье получить весточку от Вас, быть может, потому, что Вы пишете мне очень редко.
А для Вас, должно быть, счастье работать до конца с Вашим любимым Станиславским — также и потому, что получаете Вы крайне мало.
Вы занимаете в его театре редкое положение, потому что Вы — редкий человек. Будь Вы человек заурядный, Вы бы зарабатывали 30 тысяч рублей в год.
Вам нужно очень мало денег — и это идет Вам, Вас дополняет.
Вы настоящий человек, а многие из нас таковыми не являются.
Теперь от Вас зависит, станете ли Вы великим, — у Вас для этого есть все шансы.
Вы знаете, что я Вас люблю — Ваши маленькие слабости и Ваше большое сердце.
Будьте добры и внимательны ко всем нам — не обращайте внимания, если какие-то людишки обманывают Вас, — так как лишь один Станиславский связывает Вас с этим театром, а он, как мне кажется, большой и великодушный человек.
Все, что Вы выигрываете, — это Ваше: жизнь, и вдохновение, и сила. В любом государственном театре Вы заработаете 600 рублей и смерть.
Мой дорогой, — это совершенно, совершенно ясно.
Если Вы окажетесь в трудных обстоятельствах, Ваш любимый учитель всегда поможет Вам подняться. А Ваша семья всегда найдет в нем настоящего друга.
Итак, смейтесь, дорогой Сулер, смейтесь, и радуйтесь, и живите в лучах солнца, и пополняйте вместилища Вашей души и Вашего сердца дарами его великодушия.
{308} Все, что я написал, — малоудачная проповедь в моих устах — в устах человека, который сам всегда нуждается деньгах.
Но есть и разница — поскольку я странник, бродяга, воюющий из-за принципов, — а Вы постоянно находитесь в Москве.
Найди я здесь такой театр, как у Станиславского, я был бы ему абсолютно верен и постепенно набирался бы сил — так что со временем я бы стал настолько сильным, что смог бы приносить пользу как режиссер.
Я не пишу здесь о газетах — Вы великодушный человек, этого мне достаточно.
Мой дорогой Сулер, привет.
Отдайте всего
себя —
всю свою
жизнь —
кровь —
все —
Станиславскому —
потому, что Вы — Сулержицкий.
Да благословит Вас бог.
Крэг
Перевод Ю. Г. Фридштейна
23 сентября 1910 г.
Флоренция
Дорогой Сулер!
Задержка с постановкой «Гамлета» изменила все мои планы и спутала мои денежные дела. Я не рассчитывал на то, что окажусь свободным эти два месяца, поэтому не запасся никакой работой.
Я полностью рассчитывал на то, что буду получать это время свое жалованье из Москвы. Вот чем объясняется моя телеграмма к Вам относительно денег.
Я сейчас очень болен, но тем не менее вынужден, как только получу деньги, выехать в Париж или Лондон, чтобы что-нибудь там заработать.
Знаете, я ведь никогда не умел делать сбережения и поэтому не имею возможности сейчас отдаться своему любимому делу.
Как ужасна жизнь артиста! Она напоминает мне о том бедняке, которого мы встретили с Вами на московской улице. Думаю, что он был артистом.
Извините меня за то, что в этом письме я пишу только о деньгах, но они сейчас имеют большое значение для меня. Вы постоянно встречаетесь с К. С. Станиславским и сумеете объяснить ему все, и он попросит Дирекцию немедленно переслать мне их.
Мой дорогой!
Э. Г. К.
{309} М. П. Лилиной [ccii]
1 [cciii]
Февраль 1911 г.
Париж
Дорогая госпожа Станиславская.
Если Вы будете так добры, Вы можете оказать мне большое одолжение: поговорить с Немировичем-Данченко о моем гонораре.
Я много раз писал в Дирекцию, но, по-моему, они впали в спячку и на мои письма не отвечают.
В каждом письме я писал одно и то же — всегда одно и то же, ничего другого. Я никогда не меняюсь. Я рассказываю Вам все это, так как Дирекция сообщает Станиславскому, что я ставлю новые требования, а я лишь прошу их придерживаться того, о чем мы договорились.
Я пишу, что я буду очень признателен, если Дирекция согласится выполнить то, о чем мы договорились, и вышлет мне сумму, которую она мне должна.
Я показывал письма Дирекции адвокату, так как мне казалось, что я мог что-то понять неправильно, но и тут я получил подтверждение, что смысл может быть только один — тот, что Дирекция должна мне деньги.
Но они ничего не шлют и ничего не пишут.
Я уверен, что Вл. Немирович-Данченко совершенно не в курсе всех этих действий Дирекции по отношению ко мне и что он никогда бы не позволил так обращаться со мной в отсутствие Станиславского.
Итак, если Вы скажете ему несколько слов по телефону, я уверен, что все будет в порядке.
Могу ли я быть здесь для Вас чем-нибудь полезен? Костюмы от Поре? Шляпы? Я рад быть к Вашим услугам.
Поре создает красивые и простые костюмы — если хотите, я съезжу к нему, потому что он настоящий художник.
Я писал Станиславскому — ведь он писал обо мне и о моей работе для него, но я не знаю, что именно он писал[cciv].
Здесь все взбудоражены моей белой сценой — Я ТАК ХОЧУ, ЧТОБЫ «ГАМЛЕТ» ВЫШЕЛ ПОСКОРЕЕ, А НЕ СЛИШКОМ ПОЗДНО.
Моя мать с триумфом выступила в Америке. Скоро она возвращается сюда — примерно дней через десять, и вместе с ней я, Нелли и оба наших малыша наконец отпразднуем наш медовый месяц.
Париж очень мил, но я предпочитаю оказаться в Сибири или в Африке — где больше цивилизации.
«Маска» должна вскоре начать выходить по-французски, так что будут публиковаться сразу два издания.
Я по знаю, как мне удастся это, так как я одинок и в кошельке у меня лить только мои идеи.
{310} Но Вы увидите.
Я думаю, Станиславский никогда не нуждался в деньгах. Вы знаете, я иногда представляю себе, сколько необыкновенного он бы сделал, окажись он без гроша в кармане, — от чего храни его бог, ради его семьи.
Но цена этого рода усилий ужасна.
Когда Вы будете писать ему, передайте от меня слова восхищения.
Поклон Вашему племяннику и племяннице, и мой обычный привет всем вам. Верьте мне, что я Ваш искренний друг.
Гордон Крэг
2 [ccv]
29 июня 1935 г.
Генуя
Дорогая госпожа Станиславская!
Я тоже совершенно измучен жарой и уже в течение нескольких дней не в состоянии писать; однако мне хотелось послать Вам ответ, поэтому я его продиктовал.
Надеюсь, Вы хорошо отдохнете в санатории: мне еще не приходилось бывать там, но говорят, что это, всем идет на пользу.
Я попросил перевести остальную часть письма на французский язык, так как знал, что по-французски всем вам читать легче, чем по-английски.
Очень любезно с Вашей стороны было сообщить мне, что Станиславский внес некоторые изменения в ту главу своей старой книги, где речь идет обо мне: ибо, хотя я, конечно, не могу диктовать автору, что ему следует, а что не следует писать, — я должен признать, дорогая госпожа Станиславская, что эта книга (в ее американском варианте) содержит целый ряд неточных сведений.
Например, на странице 508 американского издания: моего отца не звали Крэгом; он не был ирландцем (это моя мать была наполовину ирландкой, наполовину шотландкой; так что если во мне есть что-то от ирландского характера, то этим я обязан ей).
Далее, страница 507 американского издания гласит: «Я знаю, что она (Дункан) много писала ему обо мне и нашем театре»; в действительности же она посвятила этому предмету, быть может, три-четыре строчки в одном из своих писем, но не более того.
О следующем обстоятельстве я не помню ровным счетом ничего (страница 520 американского издания): «Мы экспериментировали с пробковыми ширмами…» Не помню, чтобы я когда-нибудь видел эти ширмы.
Но самую грубую ошибку я обнаружил на странице 521, благодаря ей создастся впечатление, будто я был весьма неловок как художник, — полагаю, никому не понравится, если его выставят неловким. В американском переводе читаем:
«За час до премьеры случилась настоящая катастрофа… неожиданно одна из ширм стала все больше крениться набок, затем обрушилась {311} на соседнюю и вся декорация рассыпалась, как карточный домик…»
Множество недолюбливающих меня английских и американских критиков ухватились за этот эпизод, дабы причинить мне максимальное зло. Естественно, они этому поверили, но я должен сказать, что, к сожалению, это неправда.
Я не стал бы этого говорить, если бы был убежден, что перевод полностью соответствует русскому оригиналу. Не верю, что в русском тексте написано, будто декорация рассыпалась по сцене, как карточный домик… Но если все же это так — тогда, вероятно, великий Станиславский не отдавал себе отчета в своих словах, когда утверждал это: подобное уже случалось со многими выдающимися людьми.
Прошу Вас, однако, передать ему мое сердечное приветствие и попросить его непременно вычеркнуть этот абзац. Надеюсь, Вы со мной согласитесь, что мы с ним не должны оказаться в такой ситуации, которая позволила бы критикам показывать кому-то из нас язык.
Люди умные и доброжелательные говорят себе: ну что же, возможно, ширмы были несколько неустойчивы, возможно даже, что одна из них упала на какой-то репетиции… Но умные люди не верят, что Станиславский мог назначить премьеру, не подвергнув все тщательнейшей проверке, или что рабочие сцены, бывшие, как известно, людьми исключительно искусными, поставили себя в столь жалкое положение.
Я был бы необычайно признателен Вам за несколько ответных строчек, которые подтвердят, что Вы меня понимаете — понимаете, какие отрывки оскорбляют меня самого и в еще большей степени — моих друзей.
Между нами говоря, один из этих друзей, лондонский юрист, советовал мне обратиться по поводу ширм в суд: он уверял, что я наверняка выиграл бы дело. Ведь Вы понимаете, не правда ли, что подобное утверждение наносит художнику ущерб, даже если оно справедливо, если же нет, оно приобретает характер грубой диффамации. Но я вспомнил о нашей давней дружбе, и это, естественно, не позволило мне начать судебный процесс.
У меня есть только американское издание книги, из которого и заимствованы все приведенные цитаты; я думаю, что английское издательство воспользовалось тем же переводом.
Не будете ли Вы любезны выслать мне корректуру повествующей обо мне главы, которая появится в новом английском и американском издании, чтобы я мог сравнить ее с прежней редакцией? Уверяю Вас, что американский перевод передает некоторые места в книге Станиславского на редкость вульгарно. Переводчик, например, постоянно пользуется словом «hokum»[163] — словом абсолютно бессмысленным, которое употребляется лишь немногими людьми в нескольких городишках Соединенных Штатов… Это, вне {312} всякого сомнения, не то слово, которое следует вкладывать в уста Станиславскому.
И это не все: многие отрывки, по всей видимости, прекрасные в оригинале, испорчены переводчиком.
Так что, если Вы сочтете, что я могу быть сколько-нибудь полезен в данном вопросе, позвольте мне познакомиться с корректурой прежде, чем издание будет пущено в обращение.
|
|
|
