Категория 1 (спокойно — оживленно)

Для стимулов из свободного монолога наблюдается довольно равно­мерное количественное распределение реакций по всем градациям кате­го­рии „спокойно — оживленно“ (рис.1). Стимулы из сказки, наоборот, полу­чают максимальное число оценок по градации „спокойно“, минималь­ное— по градации „оживленно“. Таким образом, категория 1 работает по ра­з­ному прежде всего на крайних градациях. Она особо ярко проявляется при оценке сказочных стимулов. Поэтому тенденцию к спокойному изложению можно считать одной из перцептивных характеристик рассказанной сказки.

 

Рис.1. Распределение реакций ии. для стимулов из сказки и свободного монолога: кате­го­рия 1 (спокойно — ожи­влен­но).

 

 

Категория 2 (серьезно — шутливо). Для этой категории, так же, как для предыдущей, характерна более четкая выраженность в стимулах из сказки (см. рис. 2). Наблюдается тен­ден­ция оценить эти стимулы скорее как серьезные (ср. большое количество оценок, попадаюших в градации 1 и 2). Стимулы из свободного монолога диф­ференцируются в меньшей степени, и соответствующая им кривая почти полога. Значит, стимулы из свободного рассказа и по данному кри­терию имеют менее четкую характеристику, чем стимулы из сказки.

 

Рис.2. Распределение реакций ии. для стимулов из сказки и свободного монолога: кате­го­рия 2 (серьезно — шутливо).

Категория 3 (ритмично — неритмично). Самым частотным значением при оценке сказочных стимулов ока­залась средняя градация 3. Это является несколько неожиданным резуль­татом, поскольку гипотетически мы считали ритмизованность одной из ха­рактерных особенностей сказки. Распределение реакций на стимулы из сво­­бодного монолога показывает тенденцию к бимодальности: есть две вер­шины — одна на градации 2, вторая на градации 5. Однако анализ сум­мар­ной кривой выявляет большую близость распределений реакций на сти­мулы из обоих корпусов, и основываясь на критерии Колмогорова — Смир­но­ва можно утверждать, что они существенно не отличаются. Види­мо, данная ка­те­гория представляет трудность для ии.

Категория 4 (разнообразно — монотонно). Для стимулов из свободного монолога частотный максимум реакций по этой категории приходится на среднюю градацию (рис. 3). Возможная ин­терпретация этого явления неоднозначна: или ии. дают ответ довольно произвольно вследствие того, что данная категория перцептивной оценки им непонятна или несоотносима с приведенными стимулами, или же сам материал подобран таким образом, что некая средняя характеристика встре­­чается наиболее часто. Во всяком случае очевидно, что оценки ска­зоч­­ных стимулов тяготеют к монотонности.

 

Рис.3. Распределение реак­ций ии. для стимулов из сказ­ки и свободного моно­лога: кате­го­рия 4 (разно­образно — моно­тонно).

Категория 5 (заинтересованная публика — незаинтересовання публика). Распределения показывают, что для обеих групп стимулов самой ча­стотной оценкой является средняя градация 3. Это свидетельствует о том, что в большинстве случаев данная категория не функционирует. Объя­сня­ется это в первую очередь тем, что представленный звуковой материал не содержит какой-либо прямой информации о публике (реплик или иных зву­ковых реакций). Выше было показано, что оценки по данной категории в силу отсутствия прямого ориентира производились главным образом по другому критерию — категории 4 (разнообразно — монотонно). Тем не менее следует отметить, что крайние градации ведут себя по-разному при перцептивной оценке сказочного и несказочного материала: для ряда сти­мулов из свободного монолога предполагается заинтересованная публика, в то время как результат анализа сказочной речи такой заинтересованности не выявил.

Категория 6 (нейтрально — эмоционально). Из рис. 4 видно, что распределение реакций-ответов по сказочному материалу имеет очень четко выраженную тенденцию в сторону нейтраль­ности, в то время как реакции на стимулы из свободного рассказа доста­точ­но равномерно отражают весь набор возможных значений. Значит, по дан­­ному критерию свободный монолог отличаются большей вариа­ти­вно­стью.

 

Рис. 4. Распределение реак­ций ии. для стимулов из сказ­ки и свободного моно­лога: категория 6 (ней­траль­но — эмоцио­нально).

Категория 7 (четко — нечетко). Реакции на стимулы из сказочного материала имеют ярко выра­жен­ную тенденцию в сторону четкости (рис. 5). Для стимулов из свободного монолога опять можно констатировать почти одинаковое распределение оценок по всем градациям.

 

Рис. 5. Распределение реакций ии. для стимулов из сказки и свободного монолога: кате­го­рия 7 (четко — нечет­ко).

Категория 8 (от автора — цитата). Можно предположить, что частотное распределение оценок по ка­те­го­рии 8 отражает в первую очередь объективную представленность цитат­ных фрагментов в отобранном материале, где цитаты встречаются значи­тельно реже, чем речь, которую говорящий ведет от своего имени. Хара­к­тер­но, что ии. довольно четко опознают стимулы по данному критерию. Вместе с тем хотим обратить внимание на то, что в сказочных стимулах градация „от автора“ несколько ослаблена в пользу цитаций. Это можно трактовать как показатель некоторой канонической, установленной формы говорения, традиционной для сказки и перенимаемой рассказчицой.

 

Категория 9 (отстраненно — с личным участием). Распределение ответов для стимулов по категории 9 (рис. 6) по­ка­зы­вает, что ии. четко дифференцируют стимулы из сказки и из свободного монолога. Если в оценке первых явно преобладает градация „отстраненно“, то у вто­рых отмечается яркая тенденция в сторону личной причастности гово­ря­ще­го. Таким образом, по выраженности личной причастности говорящего сказ­ка и свободный монолог в исполнении одной и той же рассказчицы перцептивно противопоставлены.

 

Рис. 6. Распределение реакций ии. для стимулов из сказки и сво­бодного монолога: катего­рия 9 (отстраненно - с личным уча­стием).

Категория 10 (принужденно — непринужденно). В проведенном после эксперимента опросе его участники отметили некоторую озадаченность данной категорией. Это, видимо, можно объяс­нить определенной психолингвистической асимметричностью данного по­ляр­ного профиля „принужденно — непринужденно“. Градация „непри­нужденно“ не вызывает затруднений: как показывает частотное рас­пре­де­ление оценок для стимулов из свободного монолога, с ней ии. могут рабо­тать (рис. 7). Но, очевидно, существует менее четкое представление о „при­нужден­ности“. В этой связи отметим, что большинство оценок для сказочного материала попадает в среднюю градацию 3. Значит, ии. скорее всего произ­водят случайный выбор. Тем не менее есть ряд стимулов из сказки, получа­ющих оценку „принужденно“. С другой стороны, очень не­большое число сказочных стимулов получает оценку „непринужденно“.

 

Рис. 7. Распределение реакций ии. для стимулов из сказки и свободного монолога: кате­го­рия 10 (принужденно — не­при­­нужденно).

Таким образом, проанализировав функционирование категорий отдель­но для стимулов каждого из двух жанров, можно отметить следу­ющее:

1. Некоторые категории функционируют асимметрично: они могут до­вольно четко характеризовать группу стимулов одного жанра и в то же время практически не работать на материале другого жанра. По­следнее („ослабленное действие“ категорий) проявляется прежде всего в преобладании случайных оценок или же в более или менее равномерном распределении реакций по всем возможным гра­да­циям. Таким образом работают категории 1, 2, 6 и 7, четко обо­зна­чающие специфику сказочного материала, и категория 10, выде­ля­ющая свободный монолог.

2. Одна категория отражает четкое бинарное противопоставление групп стимулов. Это категория 9 (отстраненно — с личным участием).

3. Категории 3 (ритимично — неритмично) и 5 (заинтересованная — незаинтересованная публика) отражают скорее всего случайный выбор оценки по обеим группам стимулов. Для категории 5 уста­новлены опорные категории. Оценка ритмики, видимо, является перцептивно очень сложной задачей. Возможно, сказывается и то, что в материале нет стимулов-прототипов как, например, рифмо­ванные стихи.

4. В целом можно сказать, что стимулы из сказки получают более четкие оценки, в то время как оценки свободного монолога ва­рьируют значительно больше. Видимо, жанровая каноничность сказки проявляется не только в сюжете, композиции, семантике образов и знаковости речевых формул, которые интерпретируются и соответственно воспроизводятся носителями языка (Stern 1995), но также и в устном, звучащем оформлении рассказа. При этом она проявляется даже в экспериментальных условиях, когда установка на сказку стерта.

Перцептивная характеристика жанров. Неодинаковое функционирование категорий при оценке стимулов подтверждает гипотезу о том, что сказка и свободный монолог дей­стви­тельно представляют два качественно разных жанра устной речи. Они отличаются друг от друга определенным набором перцептивных харак­те­ристик. Этот вывод подкрепляется анализом общего диапазона средних ответов ии. по отдельным оценочным категориям. Результаты приводятся отдельно для сказочного (табл. 4) и несказочного материала (табл. 5). Например, сказочные стимулы получают по категории 1 (спокойно — оживленно) средние оценки от 1 до 3, несказочные — от 2 до 5.

 

Табл. 4. Разброс средних реакций (Ме) по категориям для стимулов из сказки

 

Категория	Медиана Ме
спокойно (1) - оживленно (5)
серьезно (1) - шутливо (5)
ритмично (1) - неритмично (5)
разнообразно (1) - монотонно (5)
заинтересованная (1) - незаинтересованная публика (5)
нейтрально (1) - эмоционально (5)
четко (1) - нечетко (5)
от автора (1) - цитата (5)
отстраненно (1) - с личным участием (5)
принужденно (1) - непринужденно (5)

 

Опять наблюдается бóльший разброс оценок (на этот раз средних) на звуковом материале из свободного рассказа. Вырисовывается несколько „сдви­нутая влево“ тенденция для средних оценок сказочных стимулов и, наоборот, „сдвинутая вправо“ для стимулов из свободного монолога. Та­ким образом еще раз подтверждается жанровая специфика обоих видов устной речи.

 

 

Табл. 5. Разброс средних реакций (Ме) по категориям для стимулов из свободного монолога

Категория	Медиана Ме
спокойно (1) - оживленно (5)
серьезно (1) - шутливо (5)
ритмично (1) - неритмично (5)
разнообразно (1) - монотонно (5)
заинтересованная (1) - незаинтересованная публика (5)
нейтрально (1) - эмоционально (5)
четко (1) - нечетко (5)
от автора (1) - цитата (5)
отстраненно (1) - с личным участием (5)
принужденно (1) - непринужденно (5)

 

Заключение. Как показало исследование, сказочная речь действительно довольно сильно отличается от свободного монолога. Разумеется, использованный список перцептивных категорий нельзя считать окончательным, так как одной из основных целей проведенного исследования было выявление воз­можно значимых категорий и сведение отобранного списка к опти­маль­но­му на основе анализа результатов обработки экспериментальных данных. Поэтому мы не исключаем возможности дальнейшей моди­фи­ка­ции пред­ложенного списка категорий, в том числе за счет его расширения. Так, к мом­енту опубликования данной статьи был проведен эксперимент на оцен­ку дополнительного списка категорий: „быстро — медленно“, „инто­на­цион­но четко — интонационно нечетко“, „естественно — манерно“, „слитно —неслитно“, „сказка — не сказка“. Анализ обработки этих данных планируется представить в седьмом выпуске Бюллетеня фоне­ти­ческого фонда русского языка.

Кроме того в дальнейшем предусматривается изучение корреляции перцептивно значимых категорий с акустическими признаками звукового материала.

 

ПРИЛОЖЕНИЕ. Табл. 6. Средние оценки (медианы Ме) стимулов по категориям 1-10. Приводится точное число Ме, а в скобках - результат округления, проведенного с учетом числа моды. В дальнейших расчетах использовались округленные числа.

	Категории
№	Стимул
	через всю деревню, если вот с того конца поведут,
	но сорок метров веревка.
	При свечах сидели-то, и лампы кроме того горели.			3,5 (3)	2,5 (2)
	и рога прилиплены.		2,5 (2)							3,5 (3)
	И там бутылка у его запихана под под пазухой.			3,5 (4)
	Потом ведут долго долго долго.										2,5 (2)
	Но... продай быка! Но купи!			2,5 (2)	1,5 (1)		4,5 (5)
	Но... один... никак не дает такую цену.
	Интересно тако было девки все по лавкам заскачат ото чтобы у их		3,5 (4)	4,5 (5)	1,5 (1)	1,5 (1)		3,5 (4)
	подолы-то не... сарафанов не запачкать.
	с него шубу так снимут, так он нагушкой.			3,5 (4)				4,5 (5)
	Это Васильевский вечер у нас назывался.			3,5 (3)
	На высоком дереве в лесу жил был дятел.			2,5 (2)					3,5 (3)	1,5 (1)
	Не накормишь, хвостиком деревцу подрублю.									3,5 (4)
	Пошли на базар пирошками торговать.
	Ну положили корзину с пирожками на землю,		2,5 (2)
	а дятел бегает по земли.
	Имали, имали, поймать не могли,										3,5 (4)
	Наелась и побежала, дятел вслед полетел.					3,5 (4)			1,5 (1)
	Бабушка подошли к корзины, пирогов-то половины уже нет.								4,5 (5)
	Да кто, кто он пироги-то съел. И не знают, кто.
	Прилетел дятел к своим деточкам, а лиса убежала в свою нору.	1,5(1)		2,5 (2)	4,5 (5)
	Смотрит - едет водовоз, везет бочку воды.			3,5 (3)				1,5 (1)
	Улетел дятел.					3,5 (3)			1,5 (1)

 

ЛИТЕРАТУРА

Адоньева С.Б. и др. Сказки русского севера. СПб., Бохум, 1997. (= Приложение № 6 к Бюллетеню фонетического фонда русского языка)

Борковский В.И. Синтаксис сказок. М., 1981.

Герасимова Н.М. Севернорусская сказка как речевой жанр. В: Адоньева С.Б и др. Сказки русского севера. СПб., Бохум, 1997.С. 7- 27.

Книпшильд М. Описание пограммы управления экспериментом Versteu. В: Бюллетень фонетического фонда русского языка. 4. Бохум, Ленинград, 1992. С. 65-79.

Шпет Л. Сказка на театре // Сказка на сцене. ВТО. М, 1964. С. 21-29.

Clauß, G., Ebner, H. Grundlagen der Statistik. Berlin 1983.

Paeschke, A., Sendlmeier, W. F. Die Reden von Rudolf Scharping und Oskar Lafontaine auf dem Parteitag der SPD im November 1995 in Mannheim - Ein sprechwissenschaftlicher und phonetischer Vergleich von Vortragsstilen. In: Zeitschrift für Angewandte Linguistik. GAL-Bulletin. 1997. 27. S. 5-39.

Krech, E.-M., Stock, E. (eds.) Entwicklungstendenzen der Sprechwissenschaft in den letzten 25 Jahren. Halle 1987.

Osgood, C.E., Suci, G.J., Tannenbaum, P.H. The Measurement of Meaning. Urbana 1957.

Ulldall, E. Attitudinal meanings conveyed by intonational contours. In: Language and Speech. 1960. 3. Pp. 222-234.

Stern, A.S. A psycholinguistic discourse analysis of a Russian folk tale. In: Yokoyama O.T. (ed.) Harvard Studies in Slavic Linguistics. Vol. III. Cambridge 1995. Pp. 148-158.

Сабине Дённингхаус

Под флагом искренности

(лицемерие и лесть как специфические явления

речевого жанра “притворство”)

 

Многочисленные связи между языком и обманом представляют большой интерес для различных направлений современной лингвистики, прежде всего — для логики вы­ска­­зывания, прагмалингвистики и теории речевой деятельности. Интерес прагмалингвистики в первую оче­редь касается того, как посредством языка и каким образом используя речь человек а) обманывает или б) пытается обмануть. При этом спе­циалисты в области лингвистической праг­ма­ти­ки исходят из того, что использование речи, кроме других функций, имеет и функ­цию обмана.

1. Обман как предмет исследования лингвистической прагматики и тео­рии речевой деятельности. Широко известны работы первых трех десятилетий ХХ века, в которых ложь рас­­сматривается как с философской, так и с лингвистической точек зрения [см. на­при­мер, сборник статей Lipmann & Plaut, 1927]. Однако отсутствие инструментария для опи­­сания лингвистической прагматики и особенно теории речевых актов не поз­во­лило исследователям того времени провести детальное описание различных по­пы­ток обмана, механизмов и принципов, лежащих в его основе. Данный пробел был вос­полнен лишь в 60-е—70-е гг. работами Дж.Л. Oстина и Дж.Р. Серля (англо-американская тео­рия речевых актов) и трудами А.А. Леонтьева (теория речевой дея­тельности, раз­вив­шаяся на базе русской психолингвистики) [см. Кобозева, 1986]. Восточно-ев­ро­пейская лингвистика рассматривает прагмалигвистические про­блемы прежде все­го в рамках социальной психологии, в риторике и в лин­гви­сти­ке текста, в ис­сле­до­ва­нии массовой коммуникации и пропаганды, но главное — в психолингвистике [см. Prucha, 1983: 10].

Эксплицитным предметом лингвистических исследований назвал ложь в сере­дине 60-х годов XX в. Гаральд Вейнрих. Oн констатировал, что чело­век го­во­рит неправду, используя язык (речь) как ин­стру­мент лжи [Wein­rich, 1966: 7]. Этим Г. Вейнрих ставит понятие ложь в контекст лингвистической праг­­ма­тики. “Лгать” в метонимическом обозначении других видов (а) обмана и (б) по­пы­ток обмана, которые необходимо различать, он рассматривает прежде всего как речевое действие, которым говорящий отклоняется от “истины”. Однако на один из наиболее важных кри­­те­риев, необходимых при определении понятия “ложь”, Г. Вейнрих внимания не об­ра­щает. Данный критерий появляется впервые в трудах священника и фило­софа Ав­релиуса Августинуса (*354—430 н.э.), разработанных им более 1,5 тыс. лет назад. Имен­но он, не считая Аристотеля, одним из первых осознал лин­ви­сти­ческую цен­ность исследования понятия “лжи”, использовав идеи античной фило­со­фии и учения стоицизма в своих наиболее известных работах De mendacium (око­ло 395 н.э.) и Contra mendacium (около 420 н.э.), где он переносит соответствующие морально-этические представления в область языка [Augustinus, 1953].

Намерение обмануть он эксплицитно определяет как одну из главных харак­тер­ных черт понятия “лжи”. Таким образом, он рассматривает возможность диф­фе­рен­циации между заблуждением (error) и ложью (mendacium). Его мнение стано­вится основопологающим в дискуссии о лжи в последующие века, вплоть до нашего времени. Несмотря на отсутствие специальной терминологии, а также идей современной лингвистической прагматики и теории речевой деятельности (в ее различных англо-американских, западно- и восточноевропейских направлениях) [см. Prucha, 1983], Августинус практически ввел одно из сегодняшних центральных пон­ятий теории речевой деятельности — намерение.

Г. Вейнрих напротив отклонение от “истины” определяет на базе логики вы­ска­­зывания. Вследствии того, что он не обращает внимания на критерий “ин­тен­ция” (Intention), ему не удается дифференциация между обманом как результатом и обманом как по­пыт­­кой обмана. Последнее в смысле теории речевой деятельности заключается преж­­де всего в таких способах дезинформации слушателя, как “лгать”, “клеветать”, “гово­­рить вздор”, “выдумывать”, “искажать”, “преувеличивать”, “хвастаться”, “пре­умень­шать”, “делать вид, как будто”, “имитировать”, “притворяться”, “лице­ме­рить”, “льстить”, “раболепствовать”, “подхалимничать”, “соблазнять”, “под­делы­вать” и т.д., и в таких способах дезориентации слушателя (адресата), как “вводить в за­блуж­дение”, “сбивать с толку”, “отвлекать”, “замалчивать”, “темнить”, “вуа­ли­ро­вать” и др. Образуемое ими поле, следуя латинскому fraus в значениях ‘(1) обман,; (2) само­­обман, заблуждение; (3) ущерб; преступление’[35], можно назвать полем фрау­дации (Fraudation). Мнение, подобное идее Августинуса, разделяют также италь­ян­ские лин­гвисты Дж.М. Винсент и К. Кастелфранчи, которые при описании чело­ве­ческого по­ведения исследуют также его речевую деятельность, касаясь при этом и темы “ложь и обман”[см.: Vincent & Castelfranchi, 1981].

В большинстве исследований по лингвистической прагматике и теории речевой де­я­тельности обман и особенно ложь затрагиваются только в аспекте критериев истин­­ностной функциональности речевых актов, а также в аспекте извращений рече­­вых действий (как, например, в работах Д. Вундерлиха [Wunderlich, 1975, 41], Ст.К. Левинсона [Levinson, 1994], Ю.И. Ле­вина [Levin, 1974; 1994] и др.). Подробный анализ данных понятий, однако, не пред­принимается. В работе З. Вендлера, затрагивающей проблему “илло­кутивного самоубийства”, ложь рас­сма­тривается как одна из его со­ставляю­щих, но и здесь мы не встречаем никаких кон­кретных определений и харак­тери­стик речевого акта “лгать”. Само понятие “лгать” употребляется метонимически и не­дифференцированно лишь для обо­зна­че­ния различных типов попыток обмана [см. Vendler, 1976]. Русскими лингвистами об­ман пери­фе­ри­чески затрагивается в рамках исследования истины и истинности (см.: [Арутюнова & Рябцева, 1995]).

С.М. Толстая, рассматривающая роль обмана в области магии и на­род­ных тра­ди­ций, характеризует обман как речевой акт и как “прагматический кор­релят лжи (“гово­рение неправды”)”, тем самым обращая внимание на вер­баль­ный и невер­баль­ный обман, ср.: “Обман —... поведенческий акт, действие, по­средст­вом которого адре­сат вводится в заблуждение относительно состояния дел” [Толстая, 1995: 109]. Кроме понятий обман и попытка обмана, она, как и другие исследователи, не за­тра­ги­вает феномен самообман(а), так как с точки зрения логики высказывания он зани­мает спорный статус. Исключение составляетД.И. Дубровский, который в своем философско-психологическом труде рассматривает данный феномен и дает общую характеристику и классификацию самообмана [Дубровский, 1994].

Можно с уверенностью констатировать, что исследования, касающиеся фено­ме­на лжи и обмана, тесно переплетаются с определенными историческими эта­па­ми раз­вития общества и во многом зависят от его политической системы. Так, на­при­мер, Г. Фалькенберг, рассматривая проблему лжи, констатирует, что в Германии 30–40-х гг. (время существования Третьего рейха) исследованиям, касающимся феномена лжи, не было места. Однако в последние четыре десятилетия, особенно в 80–90-е гг., наметился рост исследований по данной теме. Причину этого “про­рыва” Г. Фалькенберг видит прежде всего в том, что исследованию такого фено­мена, как обман, нет места в том обществе, где он стал частью этой системы, сросся с ней [Falkenberg, 1982: 12].

Манипулятивный потенциал использования языка особенно четко проявляется на политическом и идеологическом уровне, а также в экономической пропаганде. В зависимости от ситуации необходимо оценивать этот потенциал как отри­цатель­но, так и положительно, т.к. он является важным элементом в процессе социали­за­­ции человека, что доказывают исследования в области социобиологии и социо­­психологии.

Как в общественной, так и в частной сфере жизнедеятельности человек еже­днев­но подвергается манипуляции речью.[36] Этот манипулятивный по­тен­циа­л речи особенно интересен для лингвистики, для лин­гви­сти­ческой праг­­ма­тики и теории речевых актов (теории речевой деятельности).

Первой крупной работой по этой тематике, выполненной в праг­ма­лингвистическом контексте и особенно в контексте теории речевых актов, является вышеназванная монография немецкого германиста Г. Фалькенберга, вы­шед­шая в 1982 г. — Lüge. (Grundzüge einer Theorie der sprachlichen Täuschung). В ней ав­тор пытается по воз­­можности полно осветить конституцию лжи, её внутреннюю сущ­ность. Свою тео­рию он называет “теорией неискренности” [Falkenberg, 1982: 2]; в ней на основе фило­­соф­ских понятий “вера” и “знание” [см. также: Шмелев, 1993: 164] он раз­ра­ба­ты­вает су­щест­венные критерии для речевого акта “лжи”, обобщая различные кон­цеп­ции, как современные, так и известные нам еще с Древней Греции. В одной из его более поздних работ, касающихся данного феномена, он довольно подробно оста­нав­ливается на обвинении во лжи и неискренности [Falkenberg, 1980].

С выходом в 1992 г. монографии Б. Гиезе, посвященной речевому обману, ста­­­новится ясно, что критерии логики высказывания Г. Вейнриха не подходят для опре­­­деления неискренних высказываний, особенно для дефиниции лжи [см.: Giese, 1992]. Тем самым данная монография опровергает и работу Г. Генц­мера, вышедшую так­же в 1992 г., в которой последний выдвигает идею, что ложь в речи можно раз­об­лачить по формальным признакам и что можно обнаружить “признаки обмана” в речевом дискурсе (sprachlicher Diskurs) вне пара­язы­ка [см. Genz­mer 1992]. Используя теорию Б. Гие­зе, можно на простом примере пока­зать, что на структурном уровне разницы между приведенными нами вы­ска­зы­ваниями нет:

(1) Х уже неделю назад уехал в Киев [говорящий лжет],

(2) Х уже неделю назад уехал в Киев [говорящий говорит правду] и

(3) Х уже неделю назад уехал в Киев [говорящий ошибается / заблуждается].

Б. Гиезе понимает речевой об­­ман прежде всего как действие. Она приходит к си­сте­­матической типологии обманных действий и к общей модели действий рече­­вого обмана. Последний она определяет как прямое, преднамеренное введение в за­блуждение адресата с помощью речевого взаимодействия (sprachliche Inter­aktion), при котором го­воря­щий намеренно и тайно от адресата отклоняется от сущест­­венных для речевой дея­­тельности и осно­вополагающих норм. Особенно важно при этом отклонение от нормы, которая в ком­му­ни­­ка­тив­ном обществе опирается на взаимное доверие говорящего и адре­сата. В це­лом речевой обман в теории речевых актов обозначает пер­ло­куцию ре­че­­­вых действии [ср. Giese, 1992: 75]. Между попыткой обмана и дейст­ви­тель­ным вве­де­­­нием в заблуждение (или обманом) Б. Гиезе ставит знак равенства; т.о., такие дейст­­вия, как “клеветать”, “хвастаться”, “преувеличивать” и т.д., она не­диф­фе­­рен­ци­­ро­ван­­но рассматривает просто как субклассы “лжи”.

1.1. Попыткa речевого обмана с точки зрения теории речевых актов. Из такого высказывания как, например, (1) Иди сюда! сбесспорной очевидностью явствует, что оно является пубуждением адресата к действию (это отчетливо вы­ри­со­вывается по форме повелительного наклонения и по интонации говорящего). Т.о., выполняется иллокутивная функция прось­бы, приказа, совета и т.п. В вы­ска­зы­вании (2) Это платье тебе / Вам очень идет! до­вольно сложно сразу определить, не имея достаточных знаний данной ситуации или контекста, идет ли речь — как ин­фор­мация для адресата или напротив — его дезинформация. Если исходить из того, что высказывание — продукт неискренности, т.е., что говорящий лжет, то таким об­разом выполняется иллокутивная функция мани­пуляции адресата. Такая мани­пуля­ция может быть направлена на до­сти­жение различных целей, которые за­частую пересекаются или накладываются одна на другую.

Можно выделить четыре типа отрицательно коннотированных, вернее пе­о­ра­тивно оцененных манипуляций через речевые действия:

1) манипуляцию мнения адресата через неискреннее высказывание (“ложь” и т.п.);

2) манипуляцию впечатления, которое адресат получает от говорящего / о говоря­щем, с помощью симуляции или диссимуляции физических и / или пси­хи­ческих свойств;

3) манипуляцию отношения адресата к говорящему используя симуляцию (особенно что касается экспрессивности);

4) манипуляцию действий адресата через подачу так называемой приманки, паразитически используя апеллятивную функцию языка.

Рассматривая вышеуказанный пример высказывания, можно установить сле­дую­­щее: высказыванием (2) говорящий “наврал”, если он во время высказывания ут­верж­дал, что P (P = пропозиция) и если говорящий в момент высказывания ак­тив­но верил, что не P [ср. Falkenberg, 1982: 83]. Одновременно этим высказыванием говорящий симулировал положительное отношение к платью адресата и к самому адре­са­ту, т.е. говорящий лицемерил, а именно лгал, что платье адресата ему нра­вится.

⇐ Предыдущая891011121314151617Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: