Об одном виде эвфемистической замены

Явление эвфемизма изучено довольно хорошо. Как известно, под эвфемизмами обычно понимаются слова и выражения, заменяющие другие слова и выражения, признаваемые неудобными в данной речевой ситуации. Типичными эвфемизмами можно признать, например, англ. the loved one в значении “покойник” (ср. рус. “наш горячо любимый”), где табуированное слово заменено “пристойным”, хотя и не вполне точным сочетанием; рус. “лоно” в значении женских гениталий, т.е. в сильно суженном значении и вдобавок метонимически, англ. darn и muck вместо соответственно damn и fuck, где из соображений благопристойности заменяется часть звуков (ср. русское “блин”). Иногда эвфемизмы происходят из стремления не задеть достоинство определенных слоев общества; так, стариков можно назвать людьми пожилыми или преклонного возраста (ср. англ. senior citizens, of mature years), бедняков — людьми с низким достатком (ср. англ. negatively privileged) и т.д. В викторианской Англии bull “бык” звучало слишком эротично, и вместо него предпочиталось, например, male cow (“корова мужского пола”, ср. современное “девочка” о суке, “собаке женского пола”).

Иногда весь смысл эвфемизма — в нарочито туманном выражении понятия, строгий карцер, способный навсегда погубить здоровье человека, называется “Особым режимом” (англ. special regime, [Holder, 348]); слово “синдром” употребляется неточно, по-видимому, просто для того, чтобы за учеными терминами скрыть суровую правду: ср. “синдром Дауна”; англ. AIDS расшифровывается как Acquired Immune Deficiency Syndrome, а рус. СПИД соответственно как “Синдром приобретенного иммунодефицита”. Эвфемизмы особенно популярны в языке политиков, стремящихся скрыть от общественности неприятные факты. Расстрел парламента или мирной деревни можно назвать “операцией по наведению конституционного порядка”, а отказ платить государственные долги — “реструктуризацией” этого самого долга, и т.д.

Как видно из этих взятых наудачу примеров, как правило, эвфемизмы подбираются более или менее приблизительно, они неточны, но в конкретной ситуации достаточно понятны.

Однако целью исследования в настоящей статье являются не совсем обычные эвфемизмы. Как бы ни были обычные эвфемизмы неточны, они все-таки выражают понятие, близкое подразумеваемому. Между тем, некоторые эвфемизмы в своем словарном значении означают нечто прямо противоположное тому, что имеется в виду.

Представляется, что подобные эвфемизмы могут подразделяться на несколько групп. Рассмотрим каждую такую группу отдельно.

1. Группа выражений, призванных сознательно исказить факты — часто в целях политической пропаганды. Самым ярким примером можно было бы назвать знаменитые “министерство любви”, “правды” и проч. у Орвелла. Как известно, орвелловские Ministry of Truth (“Министерство правды”) занималось искажением политических новостей, Ministry of Peace (“Министерство мира”) было военным министерством, Ministry of Love (“Министерство любви”) выполняло функции советского КГБ, Ministry of Plenty (“Министерство изобилия”) управляло полностью развалившейся экономикой [ср. Orwell, 1981: 8].

По свидетельству Э.У. Холера, автора словаря эвфемизмов [Holder, 1996], в английской практике один из самых провальных годовых отчетов может быть назван The Years of Progress [Holder, 1996: 411]. В русской советской практике какой-нибудь год полной экономической неудачи мог в печати получить название “Года победившего социализма”.

Подобная практика широко распространена едва ли не во всех странах мира. Учреждение, предназначенное для помощи безработным, называется по-английски “Department of Employment ”, а его русское соответствие “Бюро занятости населения”, хотя проблема этого последнего — как раз незанятость этого самого населения (англ. unemployment). Слово defense (“оборона”) в английском употреблении может иногда означать “ агрессия ”: ср. Active (air) defense означает на военном жаргоне “воздушный налет” [Holder, 1996: 96].

Равным образом англ. life insurance, как и рус. “Страхование жизни ”, означает выплату денег в случае смерти, задача National Health Service в Великобритании “досл. Национальная служба здоровья ”) — помощь больным, а не здоровым (здесь рус. “здравоохранение” ближе к подлинному смыслу понятия).

2. В иных случаях противоположное название оправдано тем, что, по сути дела, имеется в виду и в самом деле нечто противоположное тому, что сказано в начале. Англ. gay people означает, как известно, гомосексуалистов, но в буквальном значении может быть понято как “ веселые ребята”, поэтому гомосексуалисты, которые перестали таковыми быть, называются sad people (“ грустные ребята”) [Holder, 1996: 320].

3. Но особенный интерес представляют собой эвфемизмы, связанные с понятиями Бога, дьявола, вообще нечистой силы. Отрицательные понятия в мире белого человека традиционно связываются с черным или темным цветом (“Власть тьмы”, “Темные силы нас злобно гнетут”). Соответственно дьявол — “князь тьмы”, силы зла — ср. англ. forces of darkness. На худой конец, имя дьявола ассоциируется с таким отвратительным понятием, как старость (Old Man) или просто с понятием плохого (The Bad Man).

Впрочем, не все так просто. Печально знаменитая американская “политическая корректность” заставляет современных законопослушных американцев быть очень осторожными при выборе эвфемизма, ибо в результате необдуманной замены вместо грубо вульгарного слова может быть предложено нечто гораздо худшее. В частности, обращение к словам, обозначающим черный / темный цвет в отрицательном смысле, может рассматриваться как оскорбление национальных чувств темнокожего населения США. Американец, ассоциирующий все плохое с черным цветом, подвергается опасности быть обвиненным в расизме со всеми вытекающими отсюда печальными последствиями.

Что же касается употребления любых эвфемизмов для замены наименования именно дьявола, то в настоящее время дьявол в американском национальном сознании в достаточной степени лишился статуса богоборца и действительно опасного противника рода человеческого. Во всяком случае, православное богословие и сегодня считает дьявола гораздо более опасным врагом, чем протестанты, — по крайней мере, в Америке. Поэтому противопоставлять дьявола и Бога в американском языковом сознании вряд ли правомерно. Говорить об антитезе “Бог-дьявол”, да еще имея в виду “белого” Бога и “черного” дьявола, легче, изучая, прежде всего британский вариант английского языка, где соответствующие закономерности и замены приобретают несколько иной вид.

В британском английском можно отметить, например, эвфемическую замену “bad” и “dark” на “good” в сочетаниях, обозначающих дьявола и дьявольские силы. Так, дьявола называют Goodman. Сходное положение наблюдается и с феями: феи (fairies, которые, кстати, в американском варианте ассоциируются либо с добрыми феями, либо с гомосексуалистами) англичанами порой считаются существами злобными, от которых лучше держаться подальше. Соответственно они и называются иногда good folks или good neighbours [Holder, 1996: 161-162].

По мнению Р. Холдера [там же], это делается для того, чтобы задобрить силы зла. Вероятно, у него есть основания для такого вывода. Однако уже из сказанного выше можно сделать заключение, что стремление задобрить — не единственная возможность использовать “хороший” эпитет вместо “плохого”. Такая замена в принципе возможна как средство иронии, иногда прямой насмешки (“Я тебе, голубчик, покажу, как меня обманывать!”). Ср. у Крылова: в басне “Волк и Ягненок” Волк осыпает свою жертву оскорблениями “наглец”, “негодный”, “щенок” и в том же ряду звучит “Я этого, приятель, не забыл!”

Но еще более интересны случаи контаминации, когда при употреблении англоязычной идиомы на одном дыхании звучат имена дьявола и Бога. Так, известно итальянское бранное восклицание Dio diavolo!, где кощунственно объединены оба сакральные табуированные в разговорной речи понятия. И еще более показательно другое подобное итальянское восклицание Diamine!, где те же имена (diavolo и Domine) спаяны в одно “телескопическое” слово англ. термин (portmanteau Word). В точности ту же конструкцию использует и соответствующее шведское слово Herrejävlar, где Herre — имя Бога, а jävlar — означает “дьяволы”. Возможное английское соответствие звучит исключительно грубо и богохульно: Jesus Fucking Christ!

Представляется, что в последнем случае мы имеем дело с весьма изощренным типом своеобразного эвфемизма, когда табуированные слова как бы называются и не называются. С одной стороны, имя Господа как бы не упоминается, с другой — произносится, да еще и в такой абсолютно противопоказанной ему “компании”. То обстоятельство, что в современном итальянском языке это выражение не считается чрезмерно оскорбительным, показывает, что перед нами эвфемизм, смягчающий впечатление от богохульства. Однако про шведский вариант сказать этого никак нельзя, он воспринимается исключительно резко.

В любом случае, если всмотреться в подобные слова внимательнее, становится заметным одно весьма зловещее обстоятельство: перед нами явная кощунственная замена имени Бога на имя дьявола, подобная той, что имеет место в известных цепочках русского языка: “Бог его знает!” — “Черт его знает!” — “Пес его знает!”; “Ну и Бог с ним!” — “Ну и черт с ним!” — “Ну и пес с ним!” и т.д. Роль пса здесь легко объяснима: общеизвестно, что, в соответствии с древними верованиями, пес всегда ассоциировался с дьяволом.

Но в таком случае и комплиментарное словоупотребление типа Goodman или good folk можно рассматривать не как попытку “втереться в доверие” к дьяволу, а как продуманное богохульство: с одной стороны, перед нами явное нарушение общественных приличий, с другой — оно не влечет за собой отягчающих последствий. Называя дьявола словом или словосочетанием, которое больше подходит Богу, говорящий сознательно сопрягает два имени и как бы подставляет одно вместо другого.

Высказанное предположение, в сущности, не противоречит и любым другим вышеперечисленным толкованиям: в слове Goodman можно усмотреть сразу и желание задобрить злую силу, и ироническое отношение (“Ничего себе добрый человек!”), и, наконец, намек на тесную связь двух сакральных понятий, Бога и Князя Тьмы, падшего ангела. При этом говорящему совсем не обязательно сознательно подразумевать все эти значения, совершенно достаточно, чтобы такой конгломерат осуществился на подсознательном уровне.

О том, что такая замена психологически вполне возможна и допустима, говорит и не имеющая прямого отношения к проблеме эвфемизма возможность использования слов в противоположном значении при условии некоторого сохранения и старого содержания. Речь идет об ироническом или полуèроническом употреблении. В ряде случаев можно, по-видимому, говорить и об устоявшемся употреблении, вошедшем в словари. Например, в американском употреблении слово bad вполне может означать good в восхищенном восклицании That was baaad! (с непременным растяжением гласного). В афро-американской практике You're a bad girl! — комплимент девушке. Bad nigger — это “черный человек, который не желает быть слабым или который отвергает социальные нормы бедности и угнетения, навязываемые ему обществом” [Major, 1971: 22]. Да и вообще определение bad может трактоваться как “обратное по смыслу стандарту белых, самое лучшее” [там же]. Bad talk в том же словаре — это “революционные или радикальные идеи” [там же]. Одновременно bad сохраняет свое прежнее отрицательное значение в других сочетаниях. Ср. bad mouth — злобный клеветник [там же].

Для русского языка такое словоупотребление менее характерно. Может быть, сюда можно отнести какое-нибудь кокетливое “Проказник!”, произносимое отнюдь не как осуждение.

Суммируя сказанное, можно отметить, что, как было показано, в языке существует явление, не подпадающее под определение “классического эвфемизма”. Это языковое явление тесно связывает понятие эвфемизма с противоположным ему концептами — дисфемизмами и разнообразными оскорбительными, в частности, богохульными высказываниями. В сущности, перед нами своеобразные “скрытые дисфемизмы”, цель которых — попытка скрыть желание быть грубым, стремиться казаться одновременно относительно миролюбивым и агрессивным.

 

ЛИТЕРАТУРА

Holder R.W. A Dictionary of Euphemism. Oxford, New York, 1996.

Major C. Dictionary of Afro-American Slang. New York, 1971.

Orwell G. 1984. New American Library, New York, Ontario, 1981.

Spears R.A. Slang and Euphemism. A dictionary of oaths, curses, insults, sexual slang and metaphor, racial slurs, drug talk, homosexual lingo, and related matters. New American Library. New York, 1982.

Научное издание

 

ЖАНРЫ РЕЧИ

 

Редактор В.А. Луспекаева

н/к

 

ЛР №040319 от 22.08.97 Подписано к печати 25.05.99

Формат 60´84¹/16 Бумага офсетная. Гарнитура Таймс

Печать офсетная. Усл. печ. л. 16,87 Уч.-изд.л. 13,8

Тираж 500 Заказ 66

Издательство Государственного учебно-научного центра «Колледж», 1999.

 

Отпечатано на ротапринте 0А0 “Мелон”. 410080 Саратов, ул. Блинова, 7.

[1] См.: Райтмар Р. Простите, если что не так, или К вопросу о формах извинения в русской устной речи // Лики языка. М., 1998; Гынгазова Л.Г. Жанр оценки в языке личности // Проблемы лексикографии, мотивологии, дериватологии. Томск, 1998; Дементьев В.В. Прагматика речевого жанра // Русский язык в контексте культуры. Екатеринбург, 1999; Седов К.Ф. Жанры речи в становлении дискурсивного мышления языковой личности // Там же; Дементьев В.В. Фатические речевые жанры // ВЯ, 1999 и др.

[2] См.: Гольдин В.Е. Имена речевых событий, поступков и жанры русской речи // Жанры речи. Саратов, 1997.

[3] См., например: Леонтьев В.В. Похвала, лесть и комплемент в структуре английской языковой личности. АКД. Волгоград, 1999.

[4] Ср. список РЖ, упоминаемых в статье М.Ю. Федосюка: утешение, соболезнование, извинение, поздравление, сообщение, предсказание, признание, ответ, обещание, обязательство, клятва, просьба, мольба, приказ, требование, убеждение, уговоры, жалоба, вопрос, запрет, шутка, угроза, осуждение, похвала, комплимент [Федосюк, 1997]. Примерно такой же список можно было бы извлечь из статьи Т.В. Шмелевой [Шмелева, 1997].

[5] Ср. типологии: [Борисова, 1995; Сухих, Зеленская, 1998].

[6] О переакцентуации, основанной на ряде прагматических (модальных) факторов, см. статью А.Г. Баранова в настоящем сборнике.

[7] Далее М.М. Бахтин пишет: “отношения между воспроизведенными первичными жанрами, хотя они и оказываются в пределах одного высказывания, не поддаются грамматикализации (разрядка моя — В.Д.) и сохраняют свою специфическую природу, принципиально отличную от отношений между словами и предложениями” [Бахтин, 1996: 174]. Однако в книге В.Н. Волошинова “Марксизм и философия языка” [Волошинов, 1993: 125-174] речь идет именно о грамматикализации в языке отношений типа “Я ~ «НЕ-МОЯ» речь”, то есть диалогических отношений (“истинным предметом исследования должно быть именно динамическое взаимоотношение этих двух величин — передаваемой («чужой») и передающей («авторской») речи. Ведь реально они существуют, живут и формируются только в этом взаимодействии, а не сами по себе в своей отдельности” [Волошинов, 1993: 129]). Ср. богатый фактический материал и интереснейшие наблюдения исследователя над языковыми средствами, используемыми для данной цели в русском, немецком и французском языках. Так, по мнению В.Н. Волошинова, “синтаксические шаблоны передачи чужой речи в русском языке… чрезвычайно слабо развиты” — между двумя шаблонами: прямая речь и косвенная речь — “нет резких различий”, в то время как “во многих других языках косвенная речь синтаксически резко отличается от прямой (специальное употребление времен, наклонений, союзов, личных слов), так что в них существует специальный и очень сложный шаблон косвенной передачи речи” [Волошинов, 1993: 136].

[8] Кстати, термин “косвенный речевой акт” несомненно производен именно от термина “косвенная речь”.

[9] Данный факт позволяет литературоведению (изучающему вторичные речевые жанры) воспользоваться достижениями лингвистики текста, прежде всего в области прагматики (единство “Я-ТЫ”, общность апперцепционной базы коммуникантов, тема-рематическое структурирование текста).

[10] При этом само существование памяти о первоначальном значении высказывания несомненно: метафора, косвенная просьба и т.п. опираются на четкое представление о вторичности, подчиненности переносного / косвенного содержания высказывания узуальному современному содержанию (иначе это и не было бы непрямым употреблением).

[11] Косвенность (подобно синонимам и омонимам на лексическом уровне) проявляется в том, что, во-первых, один РА может иметь несколько значений и, во-вторых, значение данного РА может быть выражено другими РА (ср.: Который час? — прямой вопрос о времени; Не могли бы Вы сказать, который час? — вопрос о способности адресата к ответу (сообщению) с тем же иллокутивным значением, что и первый РА; Который час? в качестве флирта, примирения или “прагматической шпильки”. Второй и третий РА косвенные [Карцевский, 1965; Гак, 1980]).

[12] Конечно, системное и асистемное начала неразрывно связаны в самом языке — ср. явления деривации, мотивированности и коннотации, понятийного поля (например, явление словообразовательного гнезда) [Телия, 1986; Мурзин, 1974; Кубрякова, 1974].

[13] Поскольку косвенные высказывания рассматривались в основном в теории речевых актов, вне поля зрения исследователя остался стилистический характер косвенности, тогда как у Бахтина “стиль РЖ” чрезвычайно важен (см. названную работу М.Н. Кожиной).

[14] Cогласно В.И. Карасику, рассогласование между интенционалом и буквальным значением “может варьировать в определенных пределах: приказ может быть выражен в виде просьбы, совета, вопроса или констатации, но мало вероятен в виде комплимента” [Карасик, 1992: 122]. Данное утверждение нуждается в основательном обсуждении. Представим ситуацию, когда офицер видит спящего дневального и говорит что-нибудь вроде: Вы замечательный дневальный, Петров! Данная реплика скорее всего произведет эффект приказа ‘немедленно встаньте и несите службу как полагается’: бедный солдат вытянется по струнке и скажет Виноват! (а то и Есть!). В целом для косвенных речевых актов на первое место выдвигается проблема их интерпретации адресатом и наблюдателями, основывающейся на ряде пресуппозиций, постулатов и презумпций. Так, уставом не предусмотрены комплименты, но предусмотрено объявление благодарности. Думается, что, если офицер, чтобы разбудить спящего, гаркнет Благодарю за службу!, то ответ того будет такой же.

[15] Этот факт, кстати, доказывает, что косвенность не всегда сводится к асимметрии языкового знака, ибо в основе ее — диады.

1 В основе статьи лежит публикация автора: Речеведческий аспект теории языка // Stylistyka VII. Opole, 1998.

2 Далее при цитации высказываний М.М. Бахтина называем лишь страницы по указанному изданию.

3 Далее указываю только страницы по этому изданию.

4 Обычно при анализе РЖ стилистический аспект представлен лишь указанием на употребление в речи специфически окрашенных языковых единиц. Между тем М.М. Бахтин, понимая стиль и стилистику в более широком и глубоком, функциональном, аспекте, замечал: “Система языка обладает формами для выражения экспрессии, но сам язык и его значащие единицы нейтральны” [259].

1 О различиях между высказыванием в бахтинской трактовке и текстом см.: [Федосюк, 1997: 102-104].

2 Разумеется, функциональная лингвистика 20-30-х гг. (как труды Пражской школы, так и работы отечественных ученых) стала одним из источников базовых идей не только стилистики, но и ряда других дисциплин коммуникативно-функциональной ориентации (предметы которых взаимосвязаны) — теории речевой деятельности, социолингвистики, некоторых течений в лингвистике текста, культуры речи. При этом в трудах указанных ученых стилистическая проблематика, бесспорно, занимает одно из важных мест.

3 Б. Гавранек, кроме того, использует термин “функциональный язык” для обозначения языковых разновидностей, называемых в настоящее время функциональными стилями.

4 Ср.: “Учение о сферах речи должно занять в речеведении центральное место” [Шмелева, 1997: 306].

5 Отметим, что идея единства форм сознания, видов деятельности и общения в различных ее модификациях стала в последнее время базовой для ряда новых подходов к изучению речевых жанров [Гольдин,1997: 22, Дементьев, Седов, 1998: 6].

6 Вопрос о соотношении стиля и жанра в заостренной форме ставит Н.В. Орлова: “До сих пор не опровергнуто ни одно из противоречащих друг другу утверждений: 1) у каждого стиля свой репертуар жанров и 2) жанр может переходить из стиля в стиль, то есть не реализуется в каком-то одном стиле” [1997: 51]. Как нам представляется, при рассмотрении данной проблемы важно учитывать, что одно и то же социальное речевое действие, например обвинение, может входить в состав разных видов познавательно-речевой деятельности. “Одно и то же действие, - писал А.Н. Леонтьев, - может осуществлять разные деятельности, может переходить из одной деятельности в другую, обнаруживая таким образом свою относительную самостоятельность… Допустим, что у меня возникает цель — прибыть в пункт N, и я это делаю. Понятно, что данное действие может иметь совершенно разные мотивы, т.е. реализовать совершенно разные деятельности” [1975: 105]. Положение об относительной самостоятельности действия (в частности познавательно-речевого) не противоречит, однако, тому факту, что разные виды социальной духовной деятельности (научной, правовой и т.д.) представляют собой специфические иерархически построенные системы сложных и простых типовых действий, т. е. осуществляются с помощью особых репертуаров речевых жанров (причем эти репертуары, как показывает исследование Н.В. Орловой, пересекаются). Кстати, отделенность действия от деятельности в теории речевых актов, вероятно, является одной из причин “неопределимости” понятия “иллокутивная сила”: ведь “семантическое (смысловое) содержание действия” [Рубинштейн, 1989: 16] вполне проясняется лишь в составе деятельности.

7 В исследованиях жанров речи, выполненных с позиций указанных дисциплин, обычно затрагиваются и стилистические вопросы, в частности, влияние сферы общения на структуру и функционирование жанров [Баранов, 1994; Горелов, Седов, 1998: 145-154; Дементьев, Седов, 1998; Земская 1988; Капанадзе 1988; Лузина Л.Г., 1989;, Майданова, 1994; Майданова, Соболева, Чепцова, 1997; Радзиевская, 1992 и др.]

8 Как справедливо отмечала А.Н. Васильева, членению по уровням функционально-стилистической абстракции “должна подвергаться не только лингвистическая, но и экстралингвистическая сторона речевой коммуникации” [1982: 41].

[16] Ср. в пособии по управленческой коммуникации А.А. Романова “Грамматика деловых бесед” [Романов, 1995] название главы “Технология деловых собеседований” и далее: “Деловые беседы в области управленческой деятельности представляют собой целенаправленную, с заранее планируемым эффектом и результатом коммуникацию ” [Романов, 1995: 67].

¹⁴ Gajda St. Gatunki wypowiedzi potocznych // Język potoczny jako przedmiot badań językoznawczych. Materiały konferencji z 18-20 X 1990 r. w Opolu. Opole, 1991. S.67-74.

[18] Wierzbicka A. ‘Cultural scripts’: A new approach to the study of cross-cultural communication // Language Contact and Language Conflict. Ed. by M. Pütc. Amsterdam / Philadelphia. 1994.

1 «Естественный семантический метаязык», используемый в настоящей статье (и в других работах автора, таких как Wierzbicka 1987, 1988, 1991a, 1991b и 1992b) является результатом экстенсивного эмпирического изучения большого ряда языков, проводившегося в течение более чем двух десятилетий автором и ее коллегами. На основе этого исследования был предварительно определен список лексических универсалий (см. Goddard & Wierzbicka (eds.), forthcoming; Wierzbicka 1992c) и разработан универсальный метаязык. Поскольку этот метаязык вырабатывается из естественного языка и его можно понять непосредственно через естественный язык, он был назван «естественным семантическим метаязыком» (ЕСМ). Самая последняя версия лексикона этого метаязыка, полученная методом проб и ошибок (эмпирическим путем) на основе двадцатилетнего межъязыкового лексикографического исследования, включает следующие элементы:

 

[субстантивы] я, ты, кто-то, что-то, люди

[детерминаторы, квантификаторы] этот, тот же, другой, один, два, много, все/весь

[ментальные предикаты] знать, хотеть, думать, чувствовать, говорить

[действия, события] делать, происходить/случаться

[оценки] хороший, плохой

[дескрипторы] большой, маленький

[интенсификатор] очень

[метапредикаты] мочь, если, потому что/из-за, не/нет (отрицание), подобный (как)

[время и место] когда, где, после (до/раньше), под (над)

[таксономия, партономия] вид/разновидность чего-либо, часть чего-либо

 

У этих элементов есть свой собственный, независимый от языкового, синтаксис. Например, подобные глаголу элементы «думать», «знать», «говорить», «чувствовать» и «хотеть» сочетаются с «номинативными» персональными элементами «я», «ты» и «кто-то», и получают сложные пропозиционноподобные добавления (такие, как «я думаю: ты сделал что-то плохое»). «Номинативный» элемент «кто-то» сочетается с подобными детерминаторам элементами «этот», «тот же», «два» и «все/весь» (в то время как «я» не сочетается с ними). И так далее. (подробнее см.: Wierzbicka 1991c).

2 Kitasaka (1987) замечает, что когда ne употребляеися в императивных предложениях, и, в более общих случаях, когда эта частица относится к “желаниям” говорящего, она приобретает несколько иное значение. По мнению Kitasaka, в таком типе контекста ne приглашает адресата подтвердить, что желание говорящего приемлемо для него или для нее, и, таким образом, она означает что-то вроде «если вы не возражаете». Например (Kitasaka 1987:18),

Shikkari benkyo shi nasai ne.

hard study do imperative PT

усердно учиться делать императив част.

«Учишься усердно [не так ли]».

 

Я думаю, все же, что в основном такое же значение можно постулировать для всех употреблений ne, с единственным условием, что в контекстах с «хотеть» значение ne взаимодействует с волитивными компонентами по следующей схеме:

ne1 – я думаю, вы сказали бы то же самое

ne 2 – я думаю, что вы сказали бы [что вы хотите сказать] то же самое

 

Например:

 

Я говорю: я хочу, чтобы ты усердно учился

Я думаю, вы бы сказали, что вы хотите того же [чтобы произошло то же]

 

Вопросительное предложение с ne, такое, как, например, это (Kitasaka 1987:17):

 

Ano ko wa kashikoi desu ka ne.

that child topic clever copula question PT

тот ребенок тема умный связка вопрос част.

“I wonder if that child is clever”.

«Интересно, умный ли тот ребенок».

 

можно перефразировать следующим образом:

 

Я говорю: я хочу знать умный ли тот ребенок.

Я думаю, вы сказали бы [что вы хотите знать] то же самое.

 

3 Некоторые исключения из этого правила см. в McGregor (1992).

[19] De Bono (1990) утверждает, что стереотипы западного мышления полезно свести к одной фразе: «Я прав – ты не прав» (название его книги). Он пишет:

«Я прав – ты не прав» выражает в сжатом виде сущность наших традиционных стереотипов мышления, которые были установлены последним Ренессансом… Здесь мы имеем взаимоисключающую несовместимость, которая составляет сущность нашей логики. Каждая из сторон не может быть одновременно права и не права. Суть логики – тождественность и противоречие. (1990:37)

Я думаю, что контраст между тем, что De Bono называет западной «каменной логикой» (‘rock logic’) и восточной (например, японской) «водной логикой» (‘water logic’), действительно указывает на некоторые реальные различия между разными культурами, но это слишком схематично и чрезмерно упрощенно. В частности, нет веских оснований для того, чтобы характеризовать англоязычную культуру с помощью формулы «я прав – ты не прав». Тот факт, что на иврите можно с готовностью сказать своему собеседнику «Вы не правы» (ср. Blum-Kulka 1982), а по-польски «Вы не совсем правы», в то время, как от говорящего на английском языке ожидается скорее что-то вроде «Я так не думаю», указывает на важные различия базовых культурно - обусловленных сценариев.

[20] Понятие “языковой маски” было, по-видимому, впервые введено в статье [Винокур, 1936] и подробно разработано на материале комедии “Горе от ума” в статье [Винокур, 1959]. Именно в анекдотах был отчасти реализован прогноз Г.О. Винокура от­носи­тель­но создания “особых театральных масок, которые будут различаться не по костюму, …а по языку” (цитируется по [Винокур, 1990: 356]).

[21]Кажущееся исключение — серия анекдотов о Штирлице, рас­сказыва­емая в про­шед­шем времени, напр.: Штирлиц склонился перед картой Со­вет­ского Союза. Его не­удержимо рвало на родину. Однако дело здесь в том, что такие анекдоты рас­сказыва­ются не от лица рассказчика анекдота, а от лица “закадрового диктора”, ко­торый является как бы одним из “персонажей” анекдотов о Штирлице (пародиру­ется “за­кадровый голос” Копеляна из телевизионного фильма “Семнадцать мгновений весны”); ведь на использование глагольных времен в речи персонажей анекдота ограничений не накладывается.

[22] СБ имеет несомненно жанровую природу (она типизируема со стороны темы, стиля и композиции, хотя и не в такой степени определенно, как, например, приказ). Тем не менее вопрос о признании СБ речевым жанром в терминологическом смысле дискуссионен (см. обсуждение вопроса о том, чтo следует, а что не следует считать РЖ, в: [Гольдин, 1997; Федосюк, 1997]. Согласно В.Е. Гольдину, например, СБ следует считать скорее сложным речевым событием, которому соответствует не один жанр, а целый набор различных речевых жанров. Данная точка зрения в какой-то степени подтверждается словами самого М.М. Бахтина, который говорил о “репертуаре жанров светской беседы”. Согласно Я.Т. Рытниковой и К.Ф. Седову, СБ следует считать гипержанром (в составе которого выделяются, например, жанры комплимент, тост, анекдот и т.д. [Рытникова, 1997; Седов, 1997]), согласно А.Г. Баранову — текстотипом [Баранов, 1997].

[23] Ср., например, требование обязательного совершенного владения французским языком.

[24] Обращение к английским, французским, испанским, итальянским писателям XIX века показывает, что у них, как и у русских писателей (хотя на Западе СБ не заимствованное, чужеродное явление культуры), отсутствует единство в оценке СБ. Например, У. Теккерей оценивает СБ резко отрицательно (как, впрочем, всю современную ему английскую общественную жизнь), У. Коллинз же абсолютно нейтрально.

[25] Рассмотрение СБ в западной культуре приводит к тому же выводу: важнейшей доминантой общения социальной элиты является требование пресекать агрессию в ее прямых формальных проявлениях (хотя данное требование и кажется несколько противоестественным для общения, прежде всего, военного сословия (рыцарства), являющегося главным носителем агрессии в обществе). Агрессия же “окультуренная”, косвенная в СБ абсолютно естественна (ср. изысканно-оскорбительные вызовы на дуэль).

[26] Известно, что некоторые от природы деликатные и при этом не имеющие достаточного опыта публичных выступлений люди теряются в условиях СБ. Строгие требования к оформлению векторов-ускорений воспринимаются ими как необходимость навязывания своей воли, перебивы, даже невежливость (хотя, пожалуй, ни в одном другом жанре вежливость и этикетность, демонстрация уважения к собеседнику не являются до такой степени необходимыми качествами речи).

[27] С другой стороны, языковая игра с установкой на соревнование в остроумии при общей цельности общения и доброжелательности партнеров ярко представлена и в общении на диалекте, и в общении на просторечии.

[28] Отметим, что, несмотря на коммуникативную неудачу, собравшиеся все же изначально ориентируются в разговоре на некий “положительный” образец (возможно, виденный когда-то), что подтверждает даже призыв Лапши на уши вешай. Забавно, что в данной ситуации, по-видимому, были бы абсолютно уместны и эффективны разговоры, записанные И.А. Стерниным (см. его статью в настоящем сборнике).

[29] Последние несколько лет наблюдается стремление части россиян к возрождению жанра СБ, причем речь идет не о доминантах жанра (их набор, как мы показали выше, и не утрачивался), а именно о жанре во всех его наиболее традиционных, канонических формах и проявлениях. Именно данным фактом и было вызвано массовое издание учебников, пособий по СБ (ср. работы научных групп под руководством Н.И. Формановской, А.К. Михальской и др.). Данное стремление совершенно закономерно. Будучи в высокой степени социально символична, СБ остается чрезвычайно популярным времяпрепровождением для группы населения, претендующей на влиятельность. Обращение к современным презентациям, “вечерам”, раутам, бомондам не обнаруживает существенных отличий от других подробно рассмотренных примеров СБ — те же доминанты, те же ошибки. (При этом, говоря о светском общении части населения, претендующей на звание элиты, мы имеем в виду только элиту в наиболее традиционном, массовом, “буржуазном” понимании и не рассматриваем очень значительно социально, корпоративно вариабельные правила и кодексы различных замкнутых групп (начиная от фанатов ди Каприо и кончая представителями религиозных сект). Как нам представляется, “удельный вес” этих групп в современном обществе невелик. Впрочем, данный вопрос требует — настоятельно требует! — самостоятельного рассмотрения). Отличие состоит лишь в том, что участники первого претендуют на звание нового “света”, хотя очевидно не могут претендовать на роль законодателя социокультурных норм (см. исследование речи бизнесменов Г.С. Куликовой и Т.А. Милёхиной [1993]).

[30] Монологи приводятся в сюжетном виде, без описательных подробностей.

[31] Отметим, что когда спустя несколько дней в палату были переведены двое новых пациентов из другой палаты, они перенесли из своей бывшей палаты нецензурный регистр общения, но те же приемы, а также доминирующий уже в палате нейтрально-вежливый регистр общения позволили в течение дня модифицировать их регистр общения, преобразовав его в уже установившийся в палате нейтрально-вежливый регистр, исключающий сквернословие.

[32] Полный текст анализируемой сказки опубликован в сборнике «Сказки русского Севе­ра», вышедшем как Приложение № 6 к Бюллетеню фонетического фонда русского язы­ка (СПб, Бохум 1997, с. 42-43), в котором представлены и другие записи сказок Деме­нтье­вой.

[33] Все эти стимулы можно про­слу­шать через интернет по адресу:

http://www.ruhr-uni-bochum.de/LiLab/акустические цитаты.

[34] С психолингвистической точки зрения градации полярных профилей представляют скорее всего не ранги, а интервалы. Но поскольку мы не знаем, насколько одинаков объем этих интервалов, мы предпочитаем трактовку как ранги. Этот приводит к тому, что среднее арифметическое, так же, как ряд статистических приемов нельзя приме­нить к нашему материалу.

[35] См.: [Ausführliches Lateinisch-Deutsches Handwörterbuch, 1962].

[36] Детальнее это исследуется в социально-психологическом и философском анализе Д.И. Дубров­ского [1994] и научно-популярной работе Ю. Щербатых [1997].

[37] В этом понимании и иллокутивный акт побуждения нужно воспринимать как манипуляцию действия; у него только отсутствует важный критерий - на­ме­ре­ние обмануть, который в качестве важного признака лежит в основе попытки обмана как ре­чевого акта.

[38] Уже Л. Виттгенстейн в своем Trac­ta­tus logico-philosophicus описал языковую потенцию сокрытия и маскировки [Wittgenstein, 1963 (1922), 25 (4.002)].

[39] Это верно и для лжи, так как имитируется искреннее вы­сказывание.

[40] Различение “истины дейст­ви­тель­ности” и “истины правильности” осуществляет Д. Кег­лер в своем ана­лизе понятий “истина” и “правда” в русском языке [Kegler, 1975]; см. также сбор­ник [Ару­тю­но­ва и Рябцева, 1995].

[41] Здесь наша тема пересекается с проблемой языковой личности (ЯЛ), с проблемой влияния государства на формирование ЯЛ, но мы

⇐ Предыдущая9101112131415161718

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: