Биосоциальная сущность языкового сознания

Одной из самых главных загадок мироздания является вопрос о том, как хранится и перерабатывается информация в человеческом сознании. Стремясь объяснить эти сложнейшие процессы, мы их неизбежно упрощаем и схематизируем. Множество таких объяснений может быть сведено к четырем подходам, суть которых состоит в следующем: а) вывести абстрактную формулу активного отражения мира, б) соотнести неизвестные нам процессы с наблюдаемыми фактами языка как опредмеченного сознания, в) сопоставить с мышлением биологические процессы более низкого уровня, г) установить корреляции между сегодняшними техническими устройствами для переработки информации и человеческим мозгом.

Абстрактная формула представляет собой установление аксиоматики человеческого сознания и сводится к констатации следующих положений: 1) человек взаимодействует с миром на основе генетически и культурно усвоенного опыта, 2) этот опыт представляет собой гибкую систему взаимосвязанных смыслов – личностно значимых и ситуативно обусловленных идеальных сущностей, 3) осмысление действительности есть диалектически взаимосвязанное творческое двунаправленное движение – вовнутрь и вовне (интериоризация и экстериоризация), 4) человеческое сознание – это часть более общей сложной организованной системы (например, ноосферы), 5) существуя в мире реальности, человек по своей природе активен и проективен и поэтому рассматривает и переживает как реальные, так и возможные ситуации, 6) человеческое сознание многомерно, и многомерны составляющие его ментальные образования, поскольку мир многопричинен и многовариантен, 7) человеческая отдельность объясняет наше челночное движение от системы наших субъективных представлений и знаний о мире к внешнему миру и обратно, и соответственно объясняет неизбежность постоянных изменений тех единиц опыта, которые хранятся в индивидуальной и коллективной памяти людей, 8) в своей основе человеческое сознание едино, и различия между людьми вторичны. Разумеется, список этих тезисов может быть продолжен. Важно подчеркнуть то, что если раньше аксиоматикой сознания занимались философы, логики и психологи, то теперь эти вопросы затрагиваются представителями гуманитарного знания во всей совокупности составляющих его областей.

Соположение языка и мышления, языка и сознания освящено давней традицией. Иллюстрируя формально-логические категории (понятия и умозаключения), многие логики и грамматисты молчаливо исходят из того, что язык, по крайней мере, в своей ядерной части, сводится к правильно построенным предложениям и классическим дефинициям родовидового типа. Вместе с тем сегодня признано, что наряду с языковым существует неязыковое мышление, с одной стороны, и что языковое существование связано не только с мышлением, но и с чувственно-волевой сферой и подсознанием, с другой стороны. В этом плане классическая для лингвистики проблема соотношения значения и смысла приобретает новое измерение, если эта диада осложняется третьим компонентом – концептом. Итак, и значение, и смысл – это содержательные характеристики языковой единицы. Значение – это содержательный стабильный минимум, в котором отражены наиболее важные для языкового коллектива признаки предмета или явления, а смысл – это содержательный вариативный максимум, в котором отражены важные для индивидуума признаки. Соотношение значения и смысла может быть схематически показано в виде квадрата, разбитого на четыре четверти: 1) смысл слова совпадает с его значением (общеупотребительные слова основного словарного фонда), 2) смысл слова значительно меньше, чем его значение, зафиксированное в толковых словарях (малоизвестные термины науки и техники), 3) смысл слова значительно больше, чем его зафиксированное значение (индивидуальное расширение смысла у поэтов, ученых и у всех тех, кто вкладывает дополнительные эмоции в какой-либо фрагмент своего жизненного опыта), 4) смысл слова не имеет ничего общего с его значением (произвольное осмысление неизвестной словесной оболочки, обычно вследствие недостаточной эрудиции или с игровой целью).

В соотношении «значение – концепт» подчеркивается отражательная сторона значений языковых единиц и единиц опыта, которые хранятся в индивидуальной и коллективной памяти. Мы объясняем концепты через значения слов. Например, легко можно представить себе чувство отвращения, возникающее при мысли, что столовые приборы плохо вымыты или предложенное в гостинице белье не выглядит свежим. В русском языке для обозначения такого чувства есть специальный глагол «брезгать / брезговать» – испытывать отвращение ко всякой замеченной или мнимой физической или моральной нечистоплотности (БТС). Показательна иллюстрация: брезгать вытираться чужим полотенцем. Значение стремится к обобщениям, поэтому в данном случае чувство сильного отвращения переносится на сопоставимые с приведенной ситуацией обстоятельства (быть рядом с неприятным человеком, прикасаться к грязной поверхности, выполнять задания, которые ведут к потере лица и т.д.). Вместе с тем чувство брезгливости как физического отвращения, граничащего с тошнотой, связано не с размокшей почвой и слякотью, а с грязью, вызванной продуктами жизнедеятельности кого-либо.

Важно отметить, что концепт, обозначаемый именем «брезгливость», имеет амбивалентную оценку: внутренняя оценка – отрицательное отношение к чему-либо, вызванное ощущением нечистоты, и внешняя оценка – отрицательное отношение к тому, кто проявляет такую реакцию к кому-либо или чему-либо. Примеры приводятся обычно во втором и третьем лице глагола: Ты что, брезгуешь? Моральная нечистота резко осуждается в русской лингвокультуре, поэтому для обозначения поведения человека, для которого нет внутреннего запрета прикасаться к грязи, обычно говорят: «ничем не брезгует / не гнушается». Интересно, что в английском языке подобного концепта нет. Ближайшим соответствием глагола «брезгать» являются выражения (to be) fastidious – 1) very careful in matters of choice or taste; fussy, 2) easily disgusted; squeamish (COD); squeamish – 1) easily nauseated or disgusted, 2) fastidious or overscrupulous in questions of propriety, honesty, etc. (COD). Для англичан важно выделить и отрицательно охарактеризовать поведение человека, который уделяет слишком много внимания мелочам, суетится, капризен, не может проконтролировать выражение своего отвращения. Обратим внимание на значимое различие в акцентировке ситуации: испытывать отвращение и контролировать выражение своего чувства. В первом случае внутреннее чувство и его внешнее проявление неразрывно связаны, люди считают, что естественное чувство не подлежит контролю, и пытаться его контролировать бессмысленно. Хороший человек – тот, кто добр и чист по природе своей. Во втором случае четко разделяется чувство и поведение, чувства признаются личным и суверенным достоянием человека, а поведение следует контролировать, соответственно, разрыв между чувством и его внешним проявлением признается нормальным положением дел. Хороший человек – тот, кто ведет себя правильно и достойно по нормам поведения в обществе. Концепты, таким образом, через систему значений в языке определяют мироощущение человека внутри того языкового круга, по В. Гумбольдту, к которому этот человек принадлежит.

В соотношении «смысл – концепт» акцентируется богатство личностно значимых ассоциаций, связанных с языковыми значениями и единицами опыта в индивидуальном сознании. Может возникнуть вопрос: разве исключена ситуация, когда правомерно говорить о коллективном смысле, о единой ассоциативной сетке для многих людей? Ведь на этом построена игра слов, моделируемый смысл лежит в основе метафорики, намеков, речевых манипуляций. Думается, что здесь мы сталкиваемся с разными позициями в отношении взаимосвязи значения и смысла. С позиций значения слова следует признать, что содержание языковой единицы имеет полевую структуру – стабильное ядро и слои ассоциативных признаков разной степени типичности вокруг него. Этот подход детально обоснован в семантической концепции М.В. Никитина (1988), выделяющего интенсионал и импликационал значения. Интенсионалы значений объединяют всех носителей лингвокультуры, а импликационалы вероятностны, они различаются по распространенности и доступности. Простейшие ассоциативные связи в семантике примыкают к содержательному ядру в качестве коннотаций лексического значения (кровь – жизнь, кровь – преступление, кровь – родство) и в качестве жестких импликаций словосочетаний и предложений (знакомый кровавый почерк – узнаваемость преступника). Более сложные ассоциативные связи должны быть наведены контекстом или ситуацией. Например: Счастье – это когда тебя понимают, несчастье – когда поняли до конца (Г. Малкин). Первая часть этого афоризма – фраза из известного фильма «Доживем до понедельника» — допускает однозначное прочтение: нам хочется, чтобы другие нас понимали. Вторая часть высказывания не столь однозначна: мы сами до конца себя не понимаем, наши глубинные мотивы поведения не всегда благородны, если нас поняли до конца, то, возможно, всем от этого будет плохо, и т.д. Итоговый смысл – сомнение в том, что взаимопонимание существует, и что оно – благо. Сравним: Сказать, чтобы поняли, — наградить. Сказать, чтобы не поняли, — спасти (Д. Квиллар). Вы не согласны с таким прочтением, уважаемый читатель? Здесь-то и начинается зона индивидуальных смыслов. Одна и та же фраза в разных обстоятельствах для разных людей может иметь единое значение, но разные смыслы. В направлении от концепта к значению происходит опредмечивание опыта, его нивелировка, закрепление в отражаемом фрагменте реальности коллективно значимых признаков. В направлении от концепта к смыслу происходит распредмечивание знака, фиксирующего опыт, осуществляется самоидентификация человека как мыслящего существа. Движение от концепта к смыслу не всегда сопровождается вербальными знаками. Например, когда я слышу фа минорную хоральную прелюдию Баха, мне вспоминаются финальные кадры из фильма А. Тарковского «Солярис»: изображенная мыслящим океаном встреча героя с отцом, самый дорогой подарок, который можно получить, навсегда попрощавшись с родным человеком. Такая встреча – это концепт, у которого нет однословного вербального обозначения.

Приведенные аргументы направлены на раскрытие сложных взаимоотношений между сознанием и языком. С позиций имманентной лингвистики язык и сознание, язык и общение следует рассматривать как однопорядковые сущности. С позиций лингвокультурологии, когнитивной науки, теории коммуникации и общего гуманитарного знания язык представляет собой один из возможных способов фиксации и передачи человеческого опыта и должен рассматриваться в рамках соотношения «часть – целое».

Тезис о том, что язык есть знание особого рода, блестяще сформулирован классиком отечественной лингвистики: «В языке, или речи человеческой, отражаются различные мировоззрения и настроения как отдельных индивидов, так и целых групп человеческих. Поэтому мы вправе считать язык особым знанием, т.е. мы вправе принять третье знание, знание языковое, рядом с двумя другими – со знанием интуитивным, созерцательным, непосредственным, и знанием научным, теоретическим» (Бодуэн де Куртенэ, 1963, с.79).

В этой связи заслуживает внимания биологическая теория сознания. Чилийские нейробиологи У.Матурана и Ф.Варела ставят под сомнение наиболее распространенную современную точку зрения на «нервную систему как на инструмент, посредством которого организм получает информацию из окружающей среды, использует ее для построения образа (репрезентации) мира и на основании этого образа формирует адекватное поведение, позволяющее ему выжить» (Матурана, Варела, 2001, с.116). Эта модель подвергается критике, поскольку живой организм представляет собой замкнутую саморазвивающуюся систему, а не механизм. Авторы замечают, что они при этом не стоят на позициях философского солипсизма, суть которого состоит в признании только внутренней жизни как реальности. Предлагается более широкий подход, совмещающий несовместимые точки зрения – взгляд извне и взгляд изнутри. Основной тезис цитируемых авторов состоит в признании принципиального единства различных форм познания, от низших до высших. Каждое живое существо характеризуется автономностью, и, следовательно, операциональной замкнутостью. Организм устанавливает корреляции между средой и своим существованием, но реагирует не на прямые сигналы от окружающей среды, а на моделируемый, созданный внутри себя образ мира. И хотя механизмы, участвующие в многообразных реакциях и трансформациях организма, на сегодняшний день не известны, можно утверждать, что структурные изменения, вызываемые в нервной системе, всегда рассредоточены по нейронной сети, не существует «энграмм» (образов предметов окружающего мира), нервная система непрерывно трансформируется (там же, с.150). Если живые существа образуют сообщество, то между ними возникает взаимное структурное сопряжение, которое может быть описано как взаимная координация между компонентами. У.Матурана и Ф.Варела пишут, что «уникальность человека заключается исключительно в социальной структурной сопряженности, которая осуществляется через оязычивание» (там же, с.217).

Для понимания научной новизны этой теории нужно вспомнить, что во многих учебниках до сих пор излагается суть коммуникации как передача информации от говорящего к слушающему. Такая точка зрения верна только в том случае, если участниками коммуникации являются неодушевленные механизмы. Диалог предполагает принципиальное коммуникативное равенство участников общения и не сводится только к передаче информации. Это не столько обмен смыслами, сколько установление общего смыслового поля, важнейшими компонентами которого являются относительно устойчивые ментальные образования, полученные в результате индивидуального взаимодействия человека с окружающей средой. Чилийские биологи акцентируют идею творческой активности участников общения (способность помнить прошлое и моделировать будущее) и идею постоянной трансформации этих ментальных образований.

С иных позиций к близким выводам приходит М.Л. Макаров (2003, с.33-40), обсуждая три модели коммуникации – информационно-кодовую, инференционную и интеракционную. Первая – кибернетическая — модель схематически закрепляет позиции отправителя и получателя информации, базируется на идентичных языковых знаниях (релевантен только семантический компонент сообщения) и принимает во внимание только ту информацию, которая излагается намеренно. Адресат при этом играет пассивную роль. Эта модель сосредоточена на технических характеристиках коммуникации – кодирующем и декодирующем устройствах и канале связи. Вторая модель сориентирована на интенциях коммуникантов, на передаче смысла, а не значения и включает прагматический компонент сообщения. Сильная сторона этой теории – в противопоставлении значения и смысла сообщения, в моделировании принципов общения, но уязвимым местом инференционной модели является ее логико-дедуктивная направленность, т.е. приписывание живому диалогическому общению схем, типичных только для правильно построенного научного дискурса. Живое общение рационально, но его рациональность включает и хаотические нестыковки между фразами, и непонятные на первый взгляд обрывы в высказываниях, и заполнители пауз, и подобные компоненты, которые служат более важной цели – обеспечить не только информационный, но и эмоциональный контакт между участниками общения. Третья модель коммуникации ставит именно коммуникацию в центр своего анализа. В основе этой модели лежит допущение о том, что наряду с преднамеренно сообщаемой информацией в коммуникативном процессе имеет место и непреднамеренное содержание. Таким образом, в этой модели центральной фигурой оказывается адресат, и смыслы трансформируются по ходу диалога.

Строго говоря, биологическая теория сознания представляет собой развернутое доказательство системной сущности сознания, его встроенности в систему более высокого уровня – в жизнь. С позиций этой теории и сознание, и язык как вторая сигнальная система выполняют функцию адаптации организма к окружающей среде. Эта мысль четко сформулирована в книге А.В. Кравченко: «Определение языка как адаптивной деятельности, направленной на повышение эффективности взаимодействия организма со средой, имеет важные преимущества перед всеми другими определениями, поскольку схватывает функциональную суть языка как естественного (биологического) явления» (Кравченко, 2001, с.192). Другие определения языка, например, как средства общения, представляются сторонникам биологической теории сознания малосодержательными, поскольку любая деятельность живых организмов есть встраивание (in-formation) организма в среду. Для нейробиологов важнейшим является тезис об энергетической природе информации. Этот тезис согласуется с аксиомами физики о существовании материи в виде вещества и энергии. Биологическая (экологическая, материально-энергетическая) концепция сознания противостоит сугубо идеалистическим концепциям, например, теории ноосферы, сверхразума, божественной сущности вселенной, с одной стороны, и редукционистскому материализму, в частности, представлению о том, что единица человеческой памяти, энграмма или мема, имеет вещественную физическую природу, с другой стороны. Итак, биологическая теория языка, бесспорно, принадлежит к числу весьма обоснованных научных теорий. Есть, однако, три момента, которые вызывают у меня возражения при размышлении о биологической сущности языка.

Во-первых, я не согласен с одномерной моделью как языка, так и сознания. Общенаучный принцип дополнительности Н.Бора требует от исследователя увеличивать аспекты рассмотрения научного объекта. Сущность человека метафункциональна. Сводить бытие к адаптации со средой – значит видеть в человеке только высокоорганизованный организм. Если мы признаем тезис о многопричинности бытия, то следует признать и тезис о множественности измерений мира, при этом разные измерения не должны встраиваться друг в друга. Например, понимание языка как явления культуры переводит вопрос о сущности языка, сознания, общения из плана причинно-следственных отношений в план целевых отношений. Почему нельзя согласиться с тем, что все гуманитарное знание существует для того, чтобы развивалась и совершенствовалась идея человечности? По мнению ряда фантастов, наш биологический субстрат – это лишь один из возможных вариантов развития разумных существ.

Во-вторых, если мы согласимся с функционально-биологической моделью языка, то возникает вопрос о том, в какую систему более высокого порядка вписывается жизнь, земное существование? Если продолжить метафору У.Матураны и Ф.Варелы, то каковы следующие уровни древа познания? Сторонники биологического материализма парадоксальным образом смыкаются с теми, кто считает человека венцом творения, поскольку принципиально не обсуждают вопросы метачеловеческого познания.

В-третьих, сводить систему только к ее материальному субстрату значит резко упрощать суть дела. Тезис о том, что идеальное есть материальное, механизмы которого еще не познаны, возвращает человека в блаженное состояние первозданной эдемской глины, сумевшей приспособиться к окружающей среде. Впрочем, следует отметить, что такой тезис нигде в работах сторонников биологической теории сознания не сформулирован. Но остается вопрос: существует ли уровень идеальных феноменов – феноменов сознания? На мой взгляд, отрицательный ответ на этот вопрос лишает гуманитарную науку права на существование.

Приведенные мною аргументы не означают, что я являюсь принципиальным противником биологической теории языка. Моя полемика сводится к тому, что эта теория не должна быть единственной.

Рассуждая о биологической теории сознания, нельзя оставить в стороне книгу американского психолога и лингвиста Стивена Пинкера “The Language Instinct” (1994), которая вышла в переводе на русский язык под точным названием «Язык как инстинкт» (2004). Эта книга стала мировым бестселлером, и следует признать, что перед нами действительно одна из самых увлекательных, талантливо написанных книг о языке. Автор доказывает, что «язык – это сложный, специализированный навык, который самопроизвольно развивается в ребенке и не требует осознанных усилий или систематических наставлений» (Пинкер, 2004, с.11). С.Пинкер приводит убедительные примеры, свидетельствующие о наличии Универсальной Грамматики, о сходстве грамматических структур в разных креольских языках, в языке детей, растущих в разных лингвокультурах. Отметим, что в англоязычной традиции грамматика – это языковая структура в целом. Читателя не может оставить равнодушным положение о том, что «если язык – это инстинкт, у него должна быть определенная область в мозгу и, может быть, даже специальный набор генов, которые помогают запустить этот инстинкт» (там же, с.36). Утверждая, что существует грамматический (языковой) ген, автор вначале констатирует, что если определенным генам или нейронам нанести поражение, то пострадает речь. В книге ведется последовательная полемика с тезисом о том, что язык есть продукт культуры, что языку можно научить. При этом ученый утверждает, что языковой инстинкт – это «не проявление общей способности к знаковому обозначению: трехлетний ребенок – гений в грамматике, но не разбирается в изобразительном искусстве, религиозной иконографии, знаках дорожного движения» (там же, с.11).

Идея о том, что язык есть вид инстинкта, впервые была высказана Чарльзом Дарвином. В основе этой идеи лежит утверждение о том, что нет принципиальной разницы между развитием физического строения организма и развитием личности, т.е. тезис об адаптации организма к окружающей среде. Языку можно научить в той же мере, что и прямохождению. Следовательно, коль скоро существует единый род человеческий, то и должен существовать единый универсальный язык, который лежит в основе любого конкретного языка, своеобразный ментальный код, или мыслекод. Эту идею развивает в своих трудах Ноам Хомский. Интересен довод о том, что универсальность языка, отражающая универсальность человеческого опыта и ограниченность обработки человеком информации, не обязательно приводит к тезису о врожденности инстинкта языка. Этот инстинкт приводит в действие «дискретную комбинаторную систему», дающую возможность бесконечно комбинировать единицы и отвлеченную от конкретных значений слов. Итак, отметим, грамматический ген – это врожденная предрасположенность человека порождать синтаксические структуры, трансформировать информацию, т.е. оперировать абстрактными сущностями. Этот тезис радикально противоречит известной аксиоме: «В разуме содержится только то, что постигается через ощущения». С. Пинкер пишет, что грамматика представляет собой «протокол передачи данных, который должен соединять слух, речевой аппарат и разум, три совершенно разных вида механизмов. Он не может быть приспособлен ни к одному из них, но должен иметь свою собственную абстрактную логику» (там же, с.113). Природу этого грамматического гена автор определяет кибернетически, по его функциям, честно констатируя, что «местоположение этого предполагаемого гена в хромосоме совершенно не ясно, как не ясно и его воздействие на структуру мозга» (там же, с.309). В книге подчеркивается сложность языкового инстинкта, его многомерность и гибкость, обусловленные единством наследственности и изменчивости.

Тезис о том, что язык есть продукт эволюции человека, возражений не вызывает. Можно спорить о том, что и в какой мере наследуется в языковой способности, но то, что сознание ребенка не является tabula rasa, чистой доской, неотформатированной дискетой, представляется весьма правдоподобным. У сторонников понимания языка как продукта культуры есть, следует заметить, сильный этический аргумент: улучшая условия жизни, можно дать всем детям независимо от их социального происхождения возможность овладеть не только сокращенным, но и расширенным кодом общения, по Б.Бернстайну (сокращенный код – restricted code – используется в быту, расширенный код — elaborated code – употребляется при разговоре на абстрактные темы и усваивается только при обучении в школе). С. Пинкер полагает, что каждый код оптимально соответствует ситуациям общения, иначе бы он не возник. Более того, приведенные в книге результаты специального количественного анализа правильно построенных предложений, используемых в рабочей среде и на научных конференциях, показали, что рабочие говорят правильнее ученых (я понимаю благородные намерения социолингвистов, но сомневаюсь в теоретических основах их исследования). В определенной мере сторонники биологического подхода к языку повторяют линию защиты, традиционно используемую в имманентной лингвистике, т.е. отбрасывают то, что не вписывается в их теорию как экстралингвистический остаток. На мой взгляд, продуктивным является поиск того, что в языке есть продукт биологической наследственности и что обусловлено культурой.

Для лингвокультурологического исследования книга С.Пинкера интересна также тем, что в ней резко отрицательно оценивается гипотеза языковой относительности Э.Сепира и Б.Уорфа. Каковы аргументы автора? 1. В основе этой гипотезы лежит отождествление мышления и языка. 2. Б.Уорф не изучал народность апачей, и его сведения об их психологии базируются только на грамматике языка этих индейцев; реальная речь этих людей не анализировалась. 3. Б.Уорф приводит предложения на языке апачей в неуклюжем дословном переводе. 4. Известное общее место о сотнях слов для обозначения снега в эскимосском языке является антропологической мистификацией. 5. Даже если бы в определенной культуре и было больше корней для обозначения некоторых предметов, это не дает оснований для выводов о психологии народа. Конезаводчики имеют множество терминов для названия пород лошадей, дизайнеры интерьеров различают множество оттенков лилового цвета, полиграфисты пользуются названиями десятков шрифтов (Пинкер, 2004, с.47-56).

Язык, действительно, не тождествен мышлению. Но есть поведенческие паттерны, закрепленные в культуре и весьма важные для понимания других людей в межкультурном общении. Отмечу, что эти паттерны маркированы не только этнически, но и социально. Если мы признаем, что существуют культурные различия и они фиксируются в языке, то получается, что язык определенным образом влияет на поведение людей. Итак, нужно установить принципиальное различие между лингвистическими компонентами мышления и поведения. Я согласен с тем, что многие универсальные характеристики человеческого поведения наследуются генетически, но не принимаю нивелировки культурных различий.

Одна грамматика без привлечения других данных языкового существования – здесь тоже можно согласиться с С.Пинкером – недостаточна для обобщений о характере народа, пользующегося соответствующим языком. Более того, грамматические явления неоднородны. Делать выводы о типах культур, представители которых говорят на языках агглютинативного либо флективного строя, весьма сложно. Но если в одной лингвокультуре распространены безличные имперсональные предложения, а в другой регулярно подчеркиваются характеристики агенса, то этот факт заслуживает внимания культурного антрополога. Кроме того, подобные различия, лежащие в основе понятийных категорий, выражаются как грамматически, так и лексически. Таким образом, специфика грамматических категорий может послужить отправным моментом для выявления некоторых поведенческих стереотипов, которые должны быть зафиксированы и в лексических значениях, и во фразеологии, и в прецедентных текстах культуры, и в речеповеденческих рефлексах.

Перевод специфических иноязычных выражений должен быть адекватным. Исследователь вправе дать буквальный перевод там, где это возможно и уместно. Например, раскрытие внутренней формы иноязычного слова может быть убедительным приемом для доказательства того или иного тезиса. Что же касается научных мистификаций, то нужно признать, что они ставят исследователей в неудобное положение. Вместе с тем подчеркну, что можно придумать правдоподобный факт, но теория не строится на одном факте. Сам по себе тезис о детальной и вариативной номинации явлений, актуальных для той или иной лингвокультуры, может служить одним из возможных подходов к изучению национально-культурной специфики языкового сознания и коммуникативного поведения. Например, С. Пинкер замечает, что в языке идиш существует бросающееся в глаза множество наименований для простака. О чем же это свидетельствует?

Попытки уйти от выяснения культурной (культурно-исторической) специфики языка обедняют лингвистику. Убедительные аргументы в пользу гипотезы лингвистической относительности приводятся А. Вежбицкой (1999, с.270-274). Наиболее сильный довод, на мой взгляд, это тезис о том, что культурная специфика предполагает наличие культурных универсалий. Любое сравнение предполагает выделение общих и особенных признаков. Каждый исследователь имеет право на определение своих приоритетов, но мне представляется недостаточно обоснованным тезис на предпоследней странице книги С. Пинкера: «для ученого, интересующегося работой сложных биологических систем, различия между отдельными личностями так скучны!» Справедливости ради отмечу, что лингвокультурологию, как и другие гуманитарные науки, подстерегают две опасности: с одной стороны, можно впасть в тенденциозные и надуманные обобщения, которые не основаны на фактах, с другой стороны, можно заниматься детальным описанием бесконечного множества частностей и в итоге констатировать, что имеет место разнообразие признаков. Выход из этого затруднительного положения заключается в формулировке гипотезы и ее методичной многоаспектной проверке. Приведенные концепции, разработанные в рамках биологической теории сознания и языка, должны быть приняты во внимание лингвистами, но при непременном учете достижений социальной теории сознания и языка.

Одним из способов моделирования сознания является попытка установить корреляции между человеческим и искусственным интеллектом. Разработка искусственного интеллекта – устройства, способного обучаться, формулировать и решать задачи, — ведется в нескольких направлениях. Машина должна научиться ставить начальную, промежуточную и финальную цели в решении задачи. В теории игр компьютер должен на статистической основе сделать выбор между двумя вероятностями в пользу максимально возможного успеха. В распознавании образов основная задача состоит в идентификации объекта и его выделении из более крупной группы. Компьютерное моделирование естественного языка строится на разработке баз данных и системы формальных правил языка. Считается, что искусственный интеллект должен имитировать решение человеком сложных задач. Д.А. Поспелов отмечает, что «система называется интеллектуальной, если в ней реализованы следующие три основные функции: 1) представления и обработки знаний (способность накапливать знания об окружающем мире, классифицировать и оценивать их с точки зрения прагматической полезности и непротиворечивости, инициировать процессы получения новых знаний, осуществлять соотнесение новых знаний с ранее хранившимися); 2) рассуждения (пополнение поступивших знаний с помощью логического вывода, отражающего закономерности в окружающем систему мире или в накопленных ею ранее знаниях, получение обобщенных знаний на основе более частных знаний, логическое планирование своей деятельности); 3) общения (способность общаться с человеком на языке, максимально приближенном к естественному человеческому языку, получение информации от каналов, аналогичных тем, которые использует человек при восприятии окружающего его мира (прежде всего зрительный и акустический каналы), умение формировать для себя или по просьбе человека объяснение собственной деятельности (т.е. отвечать на вопросы типа: «Как я это сделал?»), оказание человеку помощи за счет тех знаний, которые хранятся в памяти, и тех логических средств рассуждений, которые присущи системе» (Поспелов, 1987, с.230-231). Говоря о базах знаний, автор противопоставляет базу фактов (единичные конкретные положения дел), базу правил (импликативные элементарные выражения, построенные по принципу «если А, то Б»), базу процедур (прикладные программы вычислений и преобразований), базу закономерностей (сведения об особенностях среды, в которой действует система), базу знаний о себе (описание самой системы и способов ее функционирования), базу целей (структуры, позволяющие организовать процессы от исходных фактов, правил и процедур к достижению цели, которая поступила в систему от пользователя или сформирована в самой системе в процессе ее деятельности в среде (там же, с.232-234).

Мы видим, что в модели искусственного сознания акцентируется процедурная сторона хранения и переработки знаний. Моделированию искусственного интеллекта (в том числе и с позиций лингвистики) посвящено множество работ, анализ которых должен быть предметом специального исследования. В данной книге мне бы хотелось подчеркнуть важнейшие отличия человека от машины, которые заключаются в следующем: 1) человек интенционален, он руководствуется в своей жизнедеятельности мотивами и желаниями, а не внешними заданиями, 2) человек принимает решения не на основе логических процедур индуктивно-дедуктивного типа, а в результате трансдукции, переноса по аналогии, в этом плане противоречивость знаний не влияет на принятие решений, 3) в основе человеческого поведения лежат эмоции, 4) человеческие знания носят контекстный характер, люди сориентированы на смыслы и лишь затем на значения, машина же имеет дело со значениями и их ближайшими контекстуальными типичными приращениями. В приведенной выше системе баз знаний особый интерес представляет база закономерностей. В человеческой культуре многие стереотипы и правила поведения считаются естественными, аксиоматическими. Иерархия вероятностей заставляет нас улыбнуться, увидев сочетание несочетающихся признаков. Именно контекстный характер эмоционального осмысления действительности отличает человека разумного от программируемого предмета либо от человека с психической патологией. В этом смысле можно понять глубинный страх, лежащий в основе многих фантастических сюжетов в американских фильмах: робот, который захватывает власть над человеком, — это мифологема безумия, уничтожающего разум.

Итак, знания в нашей памяти представляют собой подвижные смысловые образования разного типа. Наиболее важные для языкового коллектива фрагменты опыта получают языковое обозначение, которое может быть однословным и неоднословным.