Предварительная подготовленность

Естественным образом формальность коррелирует с понятием предварительной подготовленности речи и дискурса [Casmir 1974: 57; Levinson 1979: 308; Brown, Fraser 1979:49; Fillmore 1981: 148 и др.]. Данный фактор доволь­но подробно был разобран Элинор Окс [Ochs 1979b; Ochs, Schieffelin 1983: 129ff], которая в этом явлении выделяла два аспекта: предварительное обду­мывание и планирование (что сегодня мы могли бы назвать когнитивным аспектом), а также организацию языковых средств для оптимального выра­жения идей (риторический аспект). Как пишет А. И. Новиков [1983: 22], «ре­зультатом предварительной подготовленности текста является то, что он... ха­рактеризуется большей развернутостью, последовательностью, связанностью, законченностью». Данная корреляция имеет еще одно измерение: предвари­тельно подготовленный текст обретает очень многие качества письменной формы речи, пусть даже этот текст и озвучен посредством чтения [ scripted speech — Atkinson 1982: 109; reading from manuscript — Casmir 1974: 165; Ochs 1979b: 58; Ochs, Schieffelin 1983: 136]. В этом предположении утверждает так­же сравнение особенностей письменной и устной речи [Brown, Yule 1983: 15— 17; Cmerjkova e. a. 1994; Salkie 1995 и др.].

К признакам спонтанной речи, помимо упомянутых выше синтаксиче­ской простоты, меньшей длины предложений и слов и эллипсиса, добавим преобладание действительных конструкций. В подготовленном дискурсе, наоборот, возрастает удельный вес неагентивных конструкций (пассив, статив) и предложений с безличным it, синтаксическая сложность реализуется в увеличении доли подчинительных связей, большей частотности особых ло­гических межпропозициональных коннекторов: when, while, besides, moreover, however; в то время как в спонтанной речи их место занимают полифункцио­нальные and, but, then, реже if. В предварительно подготовленном дискурсе логическая или риторическая организация обычно охватывает куда большее пространство, широко используя структурные маркеры firstly... then... in conclusion. Там же встречаются атрибутивные фразы с двумя и более опреде­лениями, да еще отягощенные наречиями, в препозиции, чего почти не бы­вает в спонтанной речи, где, как правило, одному тематическому референту соответствует только один предикат по признаку в постпозиции, следующий же акт предикации подается «отнесенным» просодически: It's a biggish cat... tabby... with torn years. В подготовленном тексте нормативно эксплицитное субъектно-предикатное строение предложения по схеме SVO, а в устной речи часты конструкции «topic-comment»: The cats... did you let them out?; иногда одно слово оказывается в структуре сразу двух соположенных фраз, имея пра­вую и левую валентность: / left them on the table I saw them. В тех случаях, когда в подготовленных текстах употребляются конструкции, не называющие дей­ствующее лицо: пассивные, стативные и просто безличные, в спонтанной речи предпочитаются неопределенно-личные предложения типа Oh, everything they do in London, they do it far too slowly. В спонтанном устном дискурсе, естествен­но, появляются клишированные заполнители пауз well, I think, you know; часты случаи коррекции, редактирования фраз, велика доля более частотной лекси­ки: a lot of, got, do, thing, nice, stuff, pretty, things like that.

Говорить об этих признаках как отличиях устного и письменного дис­курса было бы некорректно: не форма реализации сообщения породила эти различия, а сама природа спонтанного и предварительно подготовленного дискурса. Есть много способов придать письменному тексту, скажем, художе­ственному диалогу «образ» разговорной спонтанности, а устному выступле­нию — свойства письменного текста (что с успехом делали депутаты «застой­ного» Верховного Совета СССР).

В прагматике традиционно различаются «сильный» и «слабый» стили речи [ power vs. powerless speech — Макаров 1988; Ng, Bradac 1993: сh. 1; Lind, O'Barr 1979; Kaiin 1982]. Сильный вариант, хотя и не совпадает полностью с предварительно подготовленным дискурсом, имеет с ним много общего.

Он обычно ассоциируется с мужским языком — именно так его нарекла одна из «вождей» лингвистического феминизма Р. Лаков [Lakoff 1990]. Слабый вариант, соответственно, коррелирует с женским языком, для которого ха­рактерны интенсификаторы, «пустые» прилагательные вроде pretty, частые по­вышения интонации, вводные слова и фразы, гиперкоррекция в грамматике, избыточная вежливость и т. п. В зале суда слабый вариант присущ свидете­лям с более низким статусом [Lind, O'Barr 1979: 71; Kaiin 1982: 151—152]. А сильный язык свойственен официальному [Burton, Carlen 1979], или формаль­ному дискурсу, символизируя собой высокий статус говорящих, данного со­циального института и ситуации [см.: Карасик 1992]. И стиль речи, и стиль интеракции выполняют важную социально-дейктическую функцию: они функционируют как индексы социально-психологических реалий, имеющих символическую значимость для культуры.

Социальный дейксис

Социальный дейксис выделяется некоторыми авто­рами, как и дейксис текста или дискурса, в дополне­ние к традиционному трио дейксиса лица, времени и места [Fillmore 1975: 70ff; Rauch 1983: 38; Levinson 1983: 85—89; Renkema 1993: 78; Yule 1996: 10]. Социальный дейксис касается «тех аспектов пред­ложений, которые отражают, устанавливают или обусловлены какими-то реальностями социальной ситуации, где совершается речевой акт» [Fillmore 1975: 76; ср.: Bean 1978: 9; Levinson 1983: 89]. Отнюдь не все признают дейкти­ческую отмеченность социальных параметров коммуникации [Lyons 1977: 574ff], но большинство специалистов сошлись во мнении, что как минимум отношения говорящего и адресата, говорящего и референта индексируются в речи, символически обозначая степени социальной дистанции между гово­рящим и адресатом или говорящим и тем(и), о ком идет речь [ degrees of social distance — Карасик 1992; Head 1978; Rauch 1983: 38; Leech 1983: 126; Adamzik 1984: 137; Holmes 1992: 12; Thomas 1995: 129]. Часто, говоря о социальном дейксисе, подразумевают грамматикализованные (до морфологического уро­вня) системы вежливости honorofics, характерные для языков Юго-Восточной Азии [Harada 1976; Renkema 1993: 78; Yule 1996: 10]. Отсутствие таких систем в европейских языках отражает разницу в средствах и способах символиза­ции социального.

Степени дистанции психологически могут коррелировать с отношения­ми солидарности, власти и подчинения (имеющего разные причины: межлич­ностное и эмоциональное воздействие, статусно-ролевую и институциональ­ную иерархию, разницу в знаниях и т. п.), социальная дистанция задается на­бором феноменологически интерпретируемых переменных [Brown, Gilman

1972; Muhlhauser, Harré 1990; Holmes 1992: 12; Brown 1995; Thomas 1995: 129; Spencer-Oatey 1996 и др.].

Кроме относительной социально-дейктической информации об уровне социальной дистанции по четырем осям: к референту, адресату, слушателям (присутствующим), а также к обстановке или ситуации в целом, в дискурсе есть абсолютная информация социально-дейктического свойства, например, символизирующая социальные роли коммуникантов, имеющих в рамках дан­ного института особый статус [ср.: Fillmore 1975; authorized speaker and re­cipient — Levinson 1983: 91; marked status — Ervin-Tripp 1973: 306 и др.].

Важную социально-дейктическую роль играют обращения. Позволим себе небольшое отступление, чтобы привести пример из рассказа В. Притчетта Матрос, персонаж которого на улице обращается к незнакомому человеку несколько фамильярно, демонстрируя предполагаемую солидарность: «Beg pardon, chum. Is that Whitechapel?». Однако очень скоро он сменил форму обра­щения, и вот что стояло за этим: «Within the next two hours I had given him a job. I was chum no longer, but sir. Chum was anarchy and the name of any twisty bleeder you knocked up against, but sir [for Thompson, out of the naval nursery] was hierarchy, order, pay-day and peace... «Beg pardon, sir» he said.» В этом маленьком фраг­менте хорошо показано, как в обращении сливаются весь предыдущий лич­ный опыт и его социальная, интерсубъективная интерпретация как некий со­циально-психологический конструкт, «тема фантазии», нередко достигающая уровня социального представления.

Элементы социального дейксиса получают жестовую реализацию с опо­рой на сиюминутный контекст и символическую — с опорой на координаты контекста, доступные до акта коммуникации [ gestural vs. symbolic usage — Fillmore 1975; Levinson 1983: 65—66].