Ты где и как умирать хочешь?

 

Чего ты глаза вытаращил, будто я сказал что-то неприличное? Ты что, умирать не собираешься? Или ты об этом думать не хочешь? А о чем тогда думать — о футболе, о бабах, о деньгах?

 

* * *

 

Я, например, не хочу умирать в городе. Грязь, пыль, суета. Во многих высотных домах даже грузового лифта нет. Такое впечатление, что строители их спланировали для людей, у кото­рых в жизни не бывает ни шкафов, ни гробов, ни пианино. Вот так умрешь на девятом этаже, тебя сносить замучаются. Те мужики, что по­приличнее, сплошь лентяи и через одного — сердечники. Они гроб не понесут. Придется на­нимать пролетариев за бутылку. Так они тебя, с матом пополам, и потащат. Не под «Святый Боже», говорю, потащат, а под матюги.

 

* * *

 

Потом, кладбища все далеко. Будут полдня тебя везти в ритуальном автобусе, будут в проб­ках стоять, будут рычать сцеплением и визжать тормозами. И не будет в этой фантасмагории ни тишины, ни умиления. И кадильного дыма не будет. Как намек на смрадную жизнь, смерть будет окутана выхлопными газами.

Ты не кривись и не соскальзывай с темы. Если не я сейчас, то кто и когда с тобой об этом поговорит? О смерти говорить надо. Она сама молчит по пословице «Когда я ем, я глух и нем», молчит и в тишине пережевывает чело­вечество. А люди должны нарушать эту тиши­ну. Лучше всего — молитвой, а нет — так хотя бы разговором.

 

* * *

 

Даже гробовых дел мастер Безенчук, кото­рый пьян с утра, имел для смерти множество имен. Раз люди по-разному живут, думал он, значит, по-разному умирают. Одни «приказы­вают долго жить», другие «упокоеваются», тре­тьи «ласты склеивают» и так далее. «Гигнулся», «кончился», «зажмурился». Все-таки лучше, чем просто «сдох». Это уже как-то совсем по-скотски.

 

* * *

 

Ты как хочешь, «сдохнуть», или «окочурить­ся», или «Богу душу отдать»? Я, например, хочу «упокоиться». Как дьякон в церкви гудит: «Во блаже-е-нном успении ве-е-е-чный покой...»

И надо, чтобы деревья росли у могилы или цветы вокруг. Все-таки на рай похоже. А если никакой лист над головой не шелестит и если каждый луч норовит пришедшему на могилу человеку лысину обжечь, то это истинная пе­чаль и земля изгнания.

 

* * *

 

Ангелы за душой придут, придут, родимые. Заплаканные придут, потому что подопеч­ный их скверно жил. Как-то все для себя жил, к Богу спиной стоял, ближнему дулю показы­вал. Мелко жил, без полета, без настоящей ра­дости. Как червяк жил, все рыл и рыл хитрые ходы в беспросветной тьме. Вот, дорылся.

Собственно, и не жил совсем. Разве это жизнь, когда перед смертью вспомнить нечего, а родственники, кроме как «сколько водки на стол поставить» и «сколько венков заказать», больше ни о чем думать не будут?

 

* * *

 

Страшно будет на себя со стороны смот­реть. Они тебя моют, а ты на них со стороны смотришь. Они твои негнущиеся руки в новую рубаху запихивают, галстук тебе повязывают, туфли новые надевают, а ты смотришь. Смеш­но даже. Глянь, как туфли блестят.

Отродясь в таких чистых не ходил. Засмеял­ся бы, если бы не Ангелы за спиной и не эти... чуть поодаль.

 

* * *

 

Эти придут, понимаешь? Ты понимаешь, бараньи твои глаза, эти придут! Те, которые с тобой до сих пор только через мысли обща­лись. Они шептали, а ты гадости делал; они подзадоривали, а ты психовал без причин; ты грешил, а они твою совесть убаюкивали. Ух и страшные же они! Вот когда ты молиться нач­нешь. Хотя вряд ли. Не начнешь. Там начинать поздно. Там можно только продолжать то, что на земле начал. Нет, пить не буду. И ты не пей. Не отвлекайся. Слушай.

 

* * *

 

Картину Мунка видел? «Крик» называется. Там человек на картине кричит, и его снача­ла слышно. Не веришь — найди и посмотри. Хоть и в Интернете. Сначала слышно. А потом крик таким пронзительным становится и до такой высокой ноты доходит, что его уже и не слышно.

Так души от страха кричат. Не приведи Гос­подь, и ты так же кричать будешь, когда свое окаянство почувствуешь и этих увидишь. Са­мое страшное, что на тебя в это же время будут с трудом пиджак надевать и все мысли родни будут крутиться вокруг расходов на похороны и продуктов на поминки.

 

* * *

 

Опять же, время года какое будет, неизвест­но. Летом страшно, что от жары вздуешься. Мухи, вонь... Не приведи Господь. Поститься надо, чтоб сухоньким преставиться. Незачем червям пиршество устраивать. Хотя грешни­ков и тощих вздувает...

Зимой зябко в холодную землю ложиться. И могилу копать тяжело. Гробовщикам боль­ше платить надо. Почему тогда телу не зябко? Зябко. Оно же не навсегда мертвое. Воскреснет же. И чувство в нем не сразу погасает. Когда в крематорий, в печку, тело запихивают, так оно даже сжимается, как будто от страха. Наукой доказано.

 

* * *

 

Лучше, конечно, весной, но не ранней, когда слякоть, а после Пасхи. Если в Пасху умереть, то даже над гробом вместо простой панихиды будут петь торжественно, весело... «Да вос­креснет Бог, и расточатся врази Его. Пасха-а священная нам днесь показа-а-ася: Пасха нова, святая...» Красота. Вечной жизнью жить хо­чется!

 

* * *

 

Как откуда я это знаю? У меня ж зять — батюшка. Я у него на приходе всю прошлую зиму прожил, по дому с внуками помогал, ре­монт там мелкий всякий, и читать по книжкам старым научился. Я ведь книжки люблю, ты знаешь. У, брат, сколько лет без толку прожил, только под старость маленько прозрел. Сколь­ко всего интересного зять мне понарассказывал, сколько я и сам потом прочитал!

И мне теперь как-то все про смерть дума­ется. Со страхом, конечно, но и с надеждой. И поговорить, поделиться хочется. А люди, как от чумного, от меня бегут. Говорят, мол, се­рьезный человек, полковник в запасе — и с ума сошел. Глупые.

Хорошо, что я тебя сегодня поймал. Не смотри на часы. Метро допоздна ходит.

Так ты где и как умирать собираешься?

 

МИФ О ПРОГРЕССЕ

 

Разменяться на мелочи — древнейший соблазн человечества. Бессмертие разме­няли на сомнительный фрукт, первород­ство — на чечевичную похлебку... Бесспорно, великое видится на расстоянии. Но послужит ли это оправданием нам — тем, кто и сегод­ня меняет свою небесную прописку на «блага» цивилизации?

В «Дневнике писателя» среди множества яр­ких мыслей и интересных эпизодов есть такой. Достоевский вспоминает время своей юности, посиделки на квартирах друзей и страстные разговоры о будущем человечества. В это вре­мя он был частым гостем у В. Г. Белинского. Белинский увлеченно рассказывал о будущем счастье мира, о новом социальном устройстве и походя критиковал Христианскую Церковь и ее Божественного Основателя. Достоевский же непременно морщился и всем видом по­казывал неудовольствие от слышанного вся­кий раз, когда осмеивался или критиковался Христос. И вот однажды «неистовый Висса­рион» отреагировал на неудовольствие юного писателя. «Посмотрите на него, — сказал он, указывая на Достоевского еще одному челове­ку, молча сидевшему в кресле. — Да ведь если ваш Христос явился бы сейчас в мир, то Он так бы и стушевался при виде современно­го развития человечества. Паровые машины, электричество, высотные здания... Ваш Хри­стос был бы обычным маленьким человеком и не посмел бы рта открыть в современном мире». Молча сидевший в кресле человек воз-

 

 

разил Белинскому: «Нет. Христос непремен­но стал бы во главе движения» (имея в виду движение социалистическое). Белинский по­спешно согласился: «Да-да, непременно стал бы во главе».

Эта история, несмотря на свою давность, кажется мне очень актуальной. Христос, воз­главляющий социальное движение, Христос- революционер — это впоследствии стало ре­альностью в головах многих людей.

...В белом венчике из роз Впереди Иисус Христос, — писал Блок в поэме «Двенадцать». Это и так называемая «теология освобождения», распро­страненная в Латинской Америке, это и пафос борьбы за бедных, характерный для первых лет революции, и многое другое. Мне же более жи­вучими представляются примитивные мысли Белинского. Поскольку к пару и электричеству за последнее столетие добавилась укрощенная атомная энергия, полеты в космос, интернет, мобильная связь и еще множество различных достижений разума, именно плоскостной под­ход к религии среднестатистического поклон­ника науки представляется опасным. Символ веры такого недоучки можно сформулировать так: «Если у меня в кармане мобильный теле­фон, а дома — компьютер с выходом во все­мирную сеть, то важны ли для меня какие-то заповеди какого-то палестинского проповед­ника двухтысячелетней давности?» Кроме суе­ты, вечно заслоняющей от человека духовную реальность, ныне «единое на потребу» скрыто еще и под густым слоем «цацек» и побряку­шек, придуманных техническим прогрессом. Эти побрякушки делают человека чванливым и самодовольным, безразличным ко всему, что нельзя съесть и во что нельзя выстрелить из пистолета.

А между тем природа человека не измени­лась. Современная жизнь знает сотни приме­ров того, как профессора и академики в случае беды или болезни обращаются к безграмот­ным «бабкам», шаманам, экстрасенсам. И зна­ния от этого не спасают, и религиозный скеп­сис куда-то испаряется. Человек — это такое существо, которое даже поднимаясь по трапу современного звездолета, может сжимать в ку­лаке монетку «на счастье» или приколоть под

 

 

скафандр заговоренную булавку. И верить бу­дет пилот звездолета не в научно-технический прогресс и не в гениальную чудо-машину, а именно в монетку и булавку. Это и плохо, и хорошо одновременно. Плохо потому, что, не имея правой и истинной веры, человек не­избежно освобождает место в душе для веры ложной, суетной и мелкой. А хорошо потому, что такое дремучее поведение громче всех до­водов рассудка говорит о человеке как о существе вечно религиозном, нуждающемся в неви­димой помощи сил, которые выше человека.

Цивилизация кроме всего прочего может оказаться фактором нашего осуждения на Страшном Суде. О чем нам говорит любой автомобиль — не важно, мерседес или запо­рожец? Он говорит о том, что человек — это очень умное существо, существо творческое, а еще такое существо, которое ничего не может в одиночку, но кооперируясь и концентрируя усилия, может творить буквально чудеса. Зна­чит, все научные открытия и технические до­стижения отнимают у нас вечные отговорки — дескать, я ничего не понял, я ничего не знаю, что я мог сделать один? — и прочее. Мы, на­пример, скажем Господу: пощади нас, слабых и глупых. А Господь нам ответит: если вы су­мели построить метро, то какие же вы слабые и глупые? Конечно, суд будет молниеносный, и на нем мы без «оглагольников» осудимся, но все же задумаемся, пока не поздно: любая из окружающих нас ежедневно цивилизацион­ных «цацек» есть плод величайшей концент­рации умственных и физических усилий. Ин­ституты думают и фабрики работают над тем, чтобы наш быт был насыщен микроволнов­ками, стиральными машинами, мобилками и т. п. Все это стоит, повторяю, величайшей концентрации усилий многих людей, занима­ющихся одним и тем же делом. И если наши самолеты преодолели звуковой барьер и, в то же время наши правительства не преодолели голод и средневековые болезни, то это значит, что одно мы хотели сделать, а второе — не хо­тели.

Что касается самого Белинского, то послед­ние годы своей жизни, будучи смертельно больным, он утешал себя тем, что наблюдал издалека за строящимся в Петербурге новым вокзалом. Б грохоте землеройных машин ему чудилась гармония будущего счастья, подоб­но тому, как итальянские футуристы считали рев революционных моторов красивее пес­ни влюбленной девушки. Вот такие плоские души, лишенные всяческой глубины, были хо­зяевами дум и у нас, и на Западе. Точно такой взгляд на жизнь нам проповедуется ежедневно средствами массовой информации. Если ядро жизненных интересов составляет «потреби­тельская корзина», то взгляд независимого ис­следователя буквально через один логический шаг усматривает за «корзиной» ее неизбежное последствие — ватерклозет.

Кто мы — дети унитазной цивилизации или вечные люди с небесной пропиской? Ре­шать нам.

 

ПУТЕШЕСТВИЕ ВНУТРЬ СЕБЯ

 

У каждого есть опыт потерь и разлук. Каждый из нас время от времени спит. Все мы однажды болезненно попроща­лись с детством или, если детство ушло неза­метно, с юностью...

Каждый человек богат мистическим опы­том. Этот опыт у каждого свой, но вместе с тем он — общечеловеческий, поскольку сон, потери и память о детстве присущи всем. Этих бриллиантовых мелочей хватает для того, чтобы по временам сидеть молча, пере­бирать в уме свои сокровища и желать только одного — чтобы никто не подсел к тебе с раз­говорами.

Разлука — это вокзал. Конечно, не только вокзал. Да и сам вокзал — это не только раз­лука, но и спешка, и отрицание ухоженного быта, и одиночество среди многолюдства. Но стоит поискать глазами на вокзале большого города, и найдешь непременно пару, над кото­рой реет скорбный Ангел и на фоне которой прочие люди — ожившие экспонаты из музея мадам Тюссо. Он не уезжает на войну, а всего лишь на учебу или в очень короткую и недале­кую командировку. Но зачем вам война, если боль мира и без нее очевидна? Вот Мария Маг­далина у Пастернака говорит Господу:

 

...когда я на глазах у всех

С Тобой, как с деревом побег,

Срослась в своей тоске безмерной.

Если есть она и он, и если он уезжает, а она остается, то всегда есть безмерная тоска, и раз­делить их обоих так же больно, как побег и дерево. И муж для жены — это господь после Господа, и он для нее оправдание жизни. Но острый и беспощадный, как нож садовника, и такой же металлический и безучастный голос женщины, объявляющий отправление и при­бытие поездов, отделит их и разомкнет объ­ятия.

Мужчину всегда ждет впереди что-то по­мимо семьи, что-то историческое, или псевдовысокое, или вовсе обманчивое. И он, повину­ясь обстоятельствам, ежедневно оставляет ее и ныряет в двери вагона. А она остается уми­рать, хотя никто не увидит трупа и не вызо­вет «скорую». Если бы она была Дидоной, то на вокзале запылал бы погребальный костер, огонь которого жег бы слабее, чем огонь раз­луки.

Вокзальные стены впитали этот запах неза­метных страданий, как свитер или рубаха впи­тывают в себя запах владельца. И разве нужна еще какая-нибудь мистика, чтобы ум удивил­ся, а сердце заныло жалостью?

Совсем по-иному обстоят дела на малень­ких провинциальных вокзалах. Там холодные и полупустые залы ожидания. Там скудно меню в буфете. Там кресла тверды и неудобны. На этих вокзалах тоже разыгрываются страсти, но эту игру тяжелее представить и еще тяжелее заметить. Если случится ждать поезда в подоб­ном месте, то лучше всего, обняв дорожную сумку, спать.

Сон. Что это? Где гуляет моя душа, какие ве­тры ерошат ей волосы, когда тело беспомощ­но распласталось или, наоборот, скрутилось в позе зародыша? Был бы сон простым явлени­ем из области физиологии, разве Бог являлся бы столь часто великим людям во сне?

Вот Иаков спит, положив камень под голо­ву, и видит Лестницу, достигающую неба.

Вот Иосиф видит множество снов, из-за ко­торых братья решаются его убить. И снова, в земле изгнания, он видит судьбы сокамерни­ков во сне, и эти сны сбываются с точностью. Вот, выйдя из темницы, он спасает Египет от голода, толкуя фараоновы сны о семи тучных и семи скудных годах.

А вот тезка его, живший много лет спустя и оберегавший Пречистую Деву, принимает многократно вразумление во сне от Ангела. Не бойся принять Марию, жену твою... Встань, возьми Младенца и Матерь Его и беги в Еги­пет.

Только начни перечислять случаи чудесного вразумления во сне, и пальцев не хватит.

Значит ли это, что надо читать сонники, ждать ночных посещений, засыпать с желани­ем что-то увидеть? Да, конечно, при условии, что ты — неисправимый глупец, и грош цена твоему примитивному любопытству.

Нужно просто ложиться спать, а уж если будешь целомудрен, как Иосиф Прекрасный, или смирен, как Иосиф Обручник, то Владыка неба и земли скажет тебе что-то на ухо или по­кажет, чему надлежит быть вскоре. А может, и не покажет. Это Его дело. Он — Господь. Ты же, главное, спи, спи. Без сна нельзя. Без сна можно с ума сойти. А сном можно спасаться от уныния, от душевных перегрузок. Во сне мож­но летать, можно повидаться с интересным че­ловеком, вернуться в детство и походить по за­литым солнцем улицам, на которых обычные дома высоки, словно небоскребы.

Воздух свеж и мир огромен в той стране, из которой мы вышли, — в детстве. Все хоте­ли быстрей повзрослеть. Все мальчики именно поэтому пробовали курить и бриться раньше появления первого пушка на щеках. Все девоч­ки именно поэтому надевали мамины туфли и портили помаду, делая нелепый, несвоевре­менный макияж. Но потом все повзрослели, и мало кто этому сильно обрадовался. Когда детство улетает, когда его уход неумолим, как бегство Амура из объятий Психеи, тогда люди плачут. Они плачут на выпускном вечере и по­том при встрече восхода. Или они плачут по­сле. Но всякий раз, плача, они сами не знают, почему из глаз течет соленая вода, а грудь сжи­мается до боли.

Разве это не подобие смерти? То есть не подобие ли это некоего перехода из одного качества в другое? Разве можно не плакать де­вушке, когда расплетают ей косы перед первой брачной ночью? И жених любим, и сей день желанен, но плачет, бедная, и не может ни слез своих понять, ни остановиться.

Хорошо тому, кто знает, о чем речь. Плохо тому, кто скакал в постель так смело, как скачут в воду с вышки спортсмены. Причем до всяко­го брака, без мысли о браке, презирая брак по существу.

Память о прошлом, переход из возраста в возраст, разлуки и встречи возможны только при наличии времени. Время, невидимое, как радиация, пронизывает все, и дозиметр для его отсчета виден почти у всех на руках. Водо­непроницаемые, кварцевые, противоударные, дорогие и дешевые часы обхватывают сотни тысяч запястий. Стрелки часов дрожат в тор­говых залах, электронные цифры мигают в по­ездах и переходах. Но однажды Ангел, подняв руку, поклянется Богом, что времени больше не будет. Это нельзя представить. Это будет на­чало нового мира, и само начало будет невооб­разимым.

Я представляю себе Ангелов, носящих на руках часы, у которых нет стрелок. Часы без стрелок — это такой меткий образ прекратив­шегося времени и начавшейся вечности. Он есть у Бергмана в «Земляничной поляне».

И я однажды заснул в пономарке. Недолго спал. Проснулся и почувствовал, что воздух другой, пространство другое. Вышел через ал­тарь на улицу и вдруг с ужасом понял, что вре­мени больше нет. Покаяться нельзя, изменить­ся невозможно. Стрелок на часах нет, и ничего не тикает. А вокруг так пусто, тихо и безвоз­душно, что рот сам собою раскрылся в ужасе и закричал без звука. Тут я проснулся, крича. Это был сон, гоголевский многослойный сон, при котором много раз просыпаешься, но ока­зывается, что продолжаешь спать, потому что посыпаешься внутри сна.

Я во сне чувствовал, что такое «времени нет». Я не из книжек знаю, что человек многомерен и таинственен. Он не может «просто» жить. Все, что он делает, не «просто». И сам он не прост, но похож на Ихтиандра, который должен был постоянно переходить из воды на воздух и об­ратно. У него для этого были и легкие, и жа­бры. А у человека кроме костей и кожи есть совесть и память, есть погребальный обряд и надежда на будущее. Он сам для себя загадка и может силой ума и воображения смотреть на себя со стороны то с удивлением, то с ужасом, то со стыдом.

Любая из теорий, умалчивающая о Боге, не в силах объяснить, откуда человек взялся, как должен жить и что с ним будет. Только чудесная весть о загадочном и непостижимом Боге способна положить на весы с вопросами о человеке уравновешивающие ответы. В той стороне, где живет Таинственный Бог, нужно искать ответы, потому что сам человек чуде­сен. Небольшое путешествие внутрь себя в любое время даст ему возможность в этом убедиться.

 

Часть II. УМНАЯ ВОЙНА

 

ДЕМОКРАТИЧЕСКИЕ ПРОЦЕДУРЫ

 

Демократические процедуры — вещь хорошая, но вряд ли такая уж безаль­тернативная. Демократия и торжество личных свобод диалектически превращаются в свою противоположность, если их пытаются изобразить чем-то единственно правильным, часто не к месту цитируя Черчилля. Демокра­тия, мол, несовершенна, но лучшего, дескать, никто не придумал, и так далее, и тому подоб­ное. Все это достойно сомнений. И можно Чер­чиллю предпочитать Станиславского, говоря «не верю».

 

* * *

 

Вас не смущает голосование? То есть сам принцип, при котором побеждает большин­ство? Меня смущает. Что-то подсказывает мне, что большинство вовсе не обязано быть правым по сути. Большинство способно чудовищно за­блуждаться. А ему вручают санкцию на непо­грешимость суждений на основании одного лишь количественного перевеса. По меньшей мере — странно. По большей — чудовищно.

 

* * *

 

Предположим, что мы заблудились в лесу. «Мы» — это некая разношерстная группа людей, случайно оказавшихся вместе, как пассажиры поезда. «Сумма избирателей»

часто именно такова. Темнеет. Есть нечего. В душу заползает страх. Нужно куда-то дви­гаться, поскольку пребывание на одном месте угрожает смертью. Начинается галдеж и об­мен мнениями. Один говорит, что надо идти «туда». Другая вопит, что надо бежать в про­тивоположную сторону. Один человек пыта­ется объяснить, что немного знаком с ориен­тированием на местности. То ли он был скау­том, то ли работал геологом. Короче, у него есть некие практические и неэмоциональные соображения. Одна беда — его не слышно. Вместо того чтобы послушать компетентного человека, заблудившиеся решают голосовать: идти «туда» или бежать в противоположную сторону. Бывший геолог подчиняется зако­нам массы. Далее — сценарий триллера или картина на тему «Толпа линчует несогласно­го одиночку».

 

* * *

 

Выбор направления исторического дви­жения — чем не аналог голосования за­блудившихся людей. Мы все исторически «блуканули». Надо искать жилье, людей, хо­женые тропы, надо спасаться. И один голос более-менее компетентного человека в этой каше испуганных голосов стоит больше, чем единогласное или большинством полученное решение людей, руководимых лишь эмоция­ми. Простой сумме невежественных воплей должно противостоять умное слово знающе­го человека. Так технолог на кондитерской фабрике не обязан устраивать митинг на тему определения количества изюма, закладывае­мого в массу для будущего кекса. Голосова­ние здесь ни к чему. Есть знание специалиста. И так повсюду.

Другое дело, что есть сомнения в компетент­ности специалистов. И есть подаренное массам право спесивой самоуверенности в том, что воля ее — это воля Бога. Тот еще афоризм.

То есть подарена ложная мысль, что «мы сами с усами» и во всем способны разобраться в силу избыточной и врожденной гениально­сти. Вот только завотируем и пробаллотиру­ем, да честно подсчитаем результаты, и плоды родиться не замедлят. Эта уверенность и есть «внутреннее проклятие демократии».

 

* * *

 

Что вообще понимает большинство? На что оно опирается? Обязано ли оно всегда изби­рать лучшее и не способно ли иногда избрать худшее? Представим себе, что большинство почему-то решило питаться из выгребных ям, находя это экономичным и естественным. Про­сто представим это в видах мысленного экспе­римента. И что делать меньшинству, отстало и консервативно предпочитающему иметь на столе хлеб белый и черный? С точки зре­ния процедуры все безукоризненно: победила цифра. Но с точки зрения истины произошла антропологическая катастрофа — люди пред­почли несъедобное. Два явления произошли вместе: антропологическая катастрофа и побе­да демократических процедур.

 

* * *

 

Пример с хлебом и выгребными ямами — конечно, сгущение, но намеренное. Впрочем, почему сгущение? Недалек тот час, когда об­щественное сознание разрешит человеку, быть может, смотреть с вожделением, как на сексу­альный объект, со всеми вытекающими послед­ствиями, на собственную дочь или сына. Про­

изойдет взлом очередного массового табу, и большинство вдруг решит, что «ничего страш­ного». Ведь уже сегодня список тех явлений, что раньше считались неестественными, а се­годня превозносятся до небес, весьма простра­нен. Вопрос, как водится, проголосуют. И кем станут те, кто не согласен ни с формулировкой вопроса, ни с итогами голосования? Они будут врагами истины, коль скоро под истиной при­выкли понимать мнение большинства.

 

* * *

 

Хорошо, если большинство состоит из лю­дей умных, ответственных, работящих, чест­ных. А что если нет. Что если оно состоит из лодырей, завистников и развратников, из лже­цов, которые врут не краснея? Тогда что? Сама по себе процедура голосования не включает в себя размышления о нравственном состоянии голосующих. Не включает она и какой-либо коррекции с учетом этого нравственного состо­яния. Процедура есть явление схематическое и холодное. Теплеет она, лишь наполняясь кро­вью и дыханием живых участников процесса. И кровь эта может быть отравленной, а дыха­ние смрадным.

 

* * *

 

Голосование и вера в правоту большинства возникли там и в тот момент, где и когда люди были действительно социально активны, бо­гобоязненны и ответственны. У них за душой был немалый набор копившихся столетиями ценностей. Поэтому проект сработал. А за­тем умы постепенно впитали мысль об уни­версальности человечества и всеобщности от­дельных, удачно апробированных процедур. С тех пор стали считать, что если что-то где-то работает, то это «что-то» должно работать вез­де и сразу.

То, что дите сосет молоко из груди, а взрос­лый жарит стейк на гриле, и местами их менять нельзя, понятно. А то, что понятное одному народу может быть вовсе не понятно другому, как-то упускают из виду. Упускают из виду то, что народам, как и людям, нужно расти, учить­ся, преодолевать внутренний хаос, набираться опыта, и все это совершается не по графику, не линейно, а путано и таинственно, под действи­ем Промысла.

 

* * *

 

Одни люди доросли до чего-то. Другие и не думали расти, но уверовали в силу фор­мулы и внешних механизмов. Пока вторые бесплодно внедряли чужие схемы в свою гор­батую жизнь, те первые (правнуки изобрета­телей формы и творцов идеи) изрядно рас­теряли нравственные качества, породившие успешную процедуру. Обе стороны пошли друг другу навстречу, как при строительстве железной магистрали. Одни, теряя прежнюю крепость, другие, мучаясь бесполезным обе­зьянничаньем. Когда те и те встретятся, вера в формулу у них будет идентичная, а внутрен­ний мир — одинаково далек от возможности правильного внедрения формулы. Если вы не потеряли нить и поняли, о чем я, то можете представить себе встречу двух потоков как всемирный исторический акт — финальный и безобразный.

 

* * *

 

Демократии привычно противопостав­ляется диктатура, страх перед которой толкает людей к бюллетеням, урнам, ре­ферендумам, агитациям и прокламациям. Но линия антагонизма проходит не между диктатурой и демократией, а внутри любой социальной формации между здоровым и

Символы российской монархии. Венец, скипетр и держава царя Михаила Федоровича извращенным ее вариантом. Так монархии противостоит не демократия, а тирания, что видно на примере крушения монархии в России с вползанием на опустевший трон красных тиранов. Демократии же противо­стоит хаос, поскольку субъект процесса мо­жет представлять из себя «охлос» толпу, а не «демос» — носителя определенных цен­ностных ориентиров. Существует еще ари­стократия, извращающаяся в олигархию, то есть «власть немногих», —людей, напрочь лишенных аристократизма.

Россия привычно существует в рамках бо­рющихся друг с другом монархии и тирании. Вкрапления либерального словоблудия лишь способствуют разрушению относительно здо­ровых форм жизни с целью замены их на от­кровенно бесовские. В России мираж шапки Мономаха столь отчетливо различим в воз­духе, что любой Разин или Пугачев лишены возможности назваться каким-либо именем кроме «настоящего царя». Мышление русских имеет вертикальную координату и сакральную составляющую. А Украина сопротивляется именно идее царской власти, и альтернативу видит не в демократии вовсе, а в аристократии (казацкая старшина, местные помещики — просвещенные и не очень, ей:.). И недоношен­ная местная аристократия удобно превраща­ется в олигархию (новые помещики, местные князьки, латифундисты, рабовладельцы и проч.) Все очень органично и до некоторой степени неизбежно. Демократия же, как осо­знанный выбор свободно распоряжающегося своей жизнью человека (но не пролетария и не люмпена, а труженика) у нас даже не но­чевала.

 

* * *

 

В подобных, исторически сложившихся условиях наша возня с плебисцитом (говорю об Украине, поскольку пою о том, что вижу) есть обидное баловство, не имеющее конца и сжигающее народную энергию. Украине, вполне возможно, не видать ни монархии, ни демократии, по причине внутренней к ним неспособности. Поезд, везущий в счастье, она вынуждена ожидать на станции «Олигархия». И сама олигархия вряд ли когда-нибудь станет аристократией, опять-таки по причине вну­тренней к сему неспособности.

Ситуация подобна той классической, когда перед лицом приближающейся катастрофы, с одной стороны, делать что-то нужно, а с дру­гой — любая активность по определению бес­полезна. В это время можно только молиться, что украинцы умели раньше и должны уметь сегодня. Нужно просто-напросто постараться остаться человеком с именем Божиим на устах до того часа, когда небо начнет свиваться, по­добно старой одежде. Вряд ли нам даны еще какие-то иные творческие варианты.

 

* * *

 

Готовых формул, даром несущих счастье, в принципе нет. К примеру, есть партитура ге­ниального произведения. Но произведение же нужно исполнить! Нужны годы, затраченные на овладение исполнительским мастерством, нужно грамотное чтение партитуры и проник­новение средствами музыки в сокровенный авторский мир. А это — ой какой труд! Точно таков же и путь овладения всяким апробиро­ванным рецептом успеха научного, социально­го или художественного.

Активным субъектом всюду будет личность. Не народная масса и не другое понятие из разряда больших цифр, а живой и разумно действующий человек. Наше агонизирующее поведение повсюду обнажает главный дефи­цит — дефицит здоровой личности. Нет тех, кто силен, умен и спокоен, кто владеет темой и медленно прокладывает по земле борозду. А именно такие люди нужны в государстве и обществе, Церкви и школе.

Так получается, что скрипки есть, но нет ни ушей ни пальцев. И мрамор подешевел, но ко­личество скульпторов не увеличилось автома­тически. И демократические процедуры есть, но есть ли демос?

Все превращается в баловство и симуляцию, если на вас не смотрит понимающий взгляд человека, который ответствен за свои слова и поступки. Тем-то и плоха демократия, что она питает самодовольство в человеке, которому нечем гордиться. И долю ответственности за страну демократия с преступной легкостью возлагает на плечи даже тех, кто пуговицу пришить не может. А воспитание личности благородной и стремящейся к совершенству в задачи демократии вписывается с трудом. Поскольку такие личности тяготеют более к монархии или аристократии, книгам верят больше, чем рекламе, и если куда-то бегут, то, скорее, в храм, чем на распродажу.

 

УМНАЯ ВОЙНА

 

Есть понятие «умной войны», и мы нахо­димся в гуще военных действий уже не одно десятилетие. Война всегда «умна», поскольку она есть не просто столкновение го­сударственных систем, вооруженных народов, борьба новых видов вооружения с новейшими и прочее. Война всегда — столкновение воль и умов.

Специфика сегодняшнего дня заключается в том, что прежние войны требовали от вою­ющих сторон напряжения ума параллельно с собственно военными усилиями, а нынешние войны могут проходить без пушечной канона­ды и информационных сводок с фронта.

Нет, мир не стал добрее. Слабого и сейчас, в эпоху неотъемлемых прав человека, всегда побьют или даже убьют, а иногда даже разбе­рут на запчасти с целью пересадки его почек и сердца богатому пациенту. Но если против­ник силен, его постараются обмануть, облапо­шить, оккупировать (в случае, если это страна) без единого выстрела. Вот такая война с нами и ведется.

Никто не объявлял мобилизации, никто не пел «Вставай, страна огромная», потому что свойство самой жестокой войны — ее незамет­ность. Пуля, пролетая мимо, свистит. Радиация не свистит, но убивает не менее эффективно.

Столь же эффективно и молча убивают че­ловека болезнетворные микробы и вирусы, а также греховная информация.

Греховная информация — это истинное оружие массового поражения. Никакая от­

равленная стрела вроде бы не впилась в тело человека, а между тем человек гниет, и, как свойственно гниющему, смердит, и сам себя ненавидит, и ничто в окружающем мире ему не мило. А если таких гниющих людей будет много, очень много, то страна, населенная ими, будет неким подобием лепрозория. Гитлер та­ких неисцельно больных приказывал расстре­ливать без сожаления. Смею догадываться, что внуки англосаксов, судивших Гитлера в Нюрн­берге, не намного гуманнее относятся к жерт­вам собственной пропагандистской отравы.

Раньше, говорят, когда пушки говорили, Музы молчали. Сегодня Музы перекрикивают пушки, а иногда их с успехом заменяют. И за­чем вам тратиться на классические виды во­оружения, вроде банальных и дорогостоящих снарядов, если головы вашего противника за­биты вашим идеологическим продуктом?

Если вы внушили врагу, что он свинья и живет в грязи, а вы — бог и обитаете в раю, то ваш враг либо повесится от тоски, либо станет перебежчиком.

Если вы внушили врагу, что жизнь — бес­смысленная случайность, он тоже с собой что- то сделает, оставляя на ваше усмотрение жену, дом и приусадебный участок.

Если вы научили противника слушать сут­ками на максимальной громкости проданную вами музыку, то он вскоре непременно оглох­нет, и, значит, можно будет брать его голыми руками, а жена, дом и приусадебный участок останутся на ваше усмотрение.

Все это происходит и совершается, золотые мои. Совершается даже ежечасно и ежеминут­но. Поэтому «Вставай, страна огромная» петь придется.

Если бы речь шла о честной борьбе, где рвутся мышцы и трещат кости, то причин для тревоги было бы меньше. Наш человек хоть и не богатырь давно, но все еще силен и смел. Его боятся и для этого страха есть основания.

Но та борьба, которая ему навязана, а вер­нее, против него развязана, ему плохо понят­на. Он и не подозревает даже, что когда ему без перерыва поют песни по радио, его хотят уничтожить. Именно потому, что с нами ведут войну сознательно, а мы самой войны не заме­чаем, мы и проигрываем постоянно. А это не просто битва за нефть. Это битва за жизнь.

Стоит добавить, что война, о которой мы за­говорили, чрезвычайно хитра, беспринципна и абсолютно бессовестна. Такой степени бес­совестности нет у рядовых и всюду встречаю­щихся Джонов или Брюсов. Для человека во­обще такая бессовестность — редкость. (Сорос, правда, как-то сказал, что он был человеком, пока не стал бизнесменом)

Войну ведет умный дух, презирающий все святое и ненавидящий благодать, а люди у него, что рыбки у Бабки на посылках. Эту войну он ведет не только с нами. С Брюсами и Джо­нами он ее тоже ведет, и нет никакой радости быть использованным в качестве стенобитного тарана или начинки для Троянского коня. Но с нами все равно разговор особый, потому как есть и огромные природные ресурсы, и ядер- ное оружие, и умение дать в зубы, и в придачу почему-то не исчезнувшее, но несколько укре­пившееся Православие. Так что не хуже Бабы- Я

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: