О психологических экспериментах

Если психолог ставит перед собой задачу понять поведе­ние человека, то он должен выбрать такие методы, которые пригодны для изучения человека in vivo[39], тогда как бихе­виористские исследования практически проводятся in vitro[40] (я употребляю это выражение в собственном значении, т. е. для констатации того факта, что человек наблюдается в контролируемых, искусственно созданных условиях, а не в "реальном" жизненном процессе). Может возникнуть впечатление, будто психология стремилась обеспечить себе респектабельность посредством подражания естественным наукам, заимствуя у них некоторые методы, но, кстати сказать, это оказались методы, которые имели силу 50 лет назад, а не те "научные" методы, которые приняты в передовых отраслях науки сегодня[41]. В результате недоста­ток теории часто скрывается за впечатляющими матема­тическими формулами, которые не имеют ничего общего с фактами и нисколько не поднимают их значимость.

Разработать метод для наблюдения и анализа челове­ческого поведения вне лаборатории — весьма нелегкое дело, однако это является важнейшей предпосылкой для пони­мания человека. В сущности при изучении человека рабо­тают только два метода наблюдения:

1. Первый метод — это прямое и детальное изучение одного человека другим. Самый результативный вариант данного метода демонстрирует "психоаналитическая лабо­ратория", разработанная Фрейдом. Здесь пациенту предо­ставляется возможность выразить свои неосознанные вле­чения, одновременно выясняется связь этих влечений с доступными глазу "нормальными" и "невротическими"* ак­тами поведения[42].

Менее сильным, но все же довольно продуктивным ме­тодом является интервью или серия опросов, к которым следует причислить также изучение некоторых сновиде­ний, а также ряд прожективных тестов. Не следует недо­оценивать глубинные психологические данные, которые опытный наблюдатель добывает уже тем, что вниматель­но и долго следит за испытуемым, изучая его жесты, го­лос, осанку, руки, выражение лица и т. д. Даже не зная испытуемого и не имея в распоряжении ни писем, ни днев­ников, ни подробной его биографии, психолог может ис­пользовать наблюдение такого рода как важный источник для понимания психологического профиля личности.

2. Второй метод исследования человека in vivo состоит в том, чтобы, вместо "запихивания" жизни в психологическую лабораторию, превратить в "естественную лаборато­рию" определенные жизненные ситуации- Вместо констру­ирования искусственной социальной ситуации (как это де­лается в психологической лаборатории), исследователь из­учает те эксперименты, которые предлагает сама жизнь. Надо выбрать такие социальные ситуации, которые подда­ются сравнению, и с помощью специального метода превра­тить их в соответствующий эксперимент. Если одни факто­ры принять за константу, а другие изменять, то в такой естественной лаборатории появляется возможность для про­верки различных гипотез. Существует очень много похожих ситуаций, и можно проверить, соответствует ли та или иная гипотеза всем этим ситуациям, — и если это не так, то можно выяснить, существует ли убедительное объяснение для этого исключения, или надо изменить гипотезу. Про­стейшей формой подобного "естественного эксперимента" является анкетный опрос (с использованием большого спис­ка открытых вопросов или же в ходе личного интервью), проводимый среди репрезентативных групп людей разного возраста, профессий (в тюрьмах, больницах и т. д.).

Само собой разумеется, в таких случаях мы не можем рассчитывать на абсолютную "точность" результатов, ко­торая достигается в лаборатории, ибо два социальных объекта никогда не бывают совершенно идентичны. Но когда ученый имеет дело не с "подопытными индивида­ми", а с людьми, когда он изучает не артефакты*, а реаль­ную жизнь, то вовсе не стоит ему гнаться за видимой (а иногда и сомнительной) точностью ради того, чтобы полу­чить весьма тривиальные результаты. Я считаю, что для анализа агрессивного поведения с научной точки зрения наиболее пригодны либо психоаналитическое интервьюи­рование, либо опрос в естественной социальной "лабора­тории" жизни. Правда, оба эти метода требуют от иссле­дователя гораздо более высокого уровня комплексного те­оретического мышления, чем самый изощренный, хитро­умный лабораторный эксперимент[43].

Для наглядности хочу привести пример. Стенли Мильграм в своей "интеракционистской* лаборатории" в Йельском университете провел интересное исследование[44].

В исследовании участвовали 40 мужчин в возрасте от 20 до 50 лет из Нью-Хейвена и его окрестностей. Мы подобрали людей с помощью рекламы и прямых предложений по почте. Общая совокупность включала самые различные профессии. Наиболее распространенные — это почтовые служащие, пре­подаватели вузов, продавцы, инженеры и рабочие. Образова­тельный уровень — от неполной средней школы до докторов наук. За участие в эксперименте каждый получал 4,5 долла­ра. Им сообщалось заранее, что деньги они получат только за свое появление в лаборатории, независимо от дальнейших событий.

В каждом эксперименте принимали участие как минимум один совершенно "невинный", неопытный представитель и одна "жертва" (по выбору руководителя исследования). Мы должны были выдумать причину, чтобы объяснить неопыт­ным испытуемым необходимость применения электротока (на самом деле он не применялся, но подготовка была). Для при­крытия создавалась легенда об интересе исследователей к про­блеме отношений между обучением и наказанием. Вот как звучала эта легенда:

"Мы очень мало знаем о воздействии наказания на обуче­ние, ибо по этой проблеме практически нет научных исследо­ваний.

Так, например, мы не знаем, какая мера наказания дает наибольший результат в учебе; мы не знаем, существует ли различие в восприятия наказания: имеет ли значение для взрослого человека, кто его наказывает — тот, кто старше его или моложе, и многое другое.

Поэтому мы собрали здесь взрослых людей разных возра­стов и профессий и предполагаем, что среди вас есть ученики и есть учителя.

Мы хотим узнать, каково влияние различных личностей друг на друга, когда одни выступают в роли обучающих, а другие — в роли обучаемых, и, кроме того, какова роль нака­зания при обучении.

Я попрошу одного из вас сегодня вечером сыграть здесь роль учителя, а другого — быть учеником.

Может быть, кто-то хочет сам быть учителем, а кто-то предпочитает быть учеником?"

Дальше испытуемые тянули жребий (бумажки из шля­пы): кто будет учителем, а кто — учеником. Жеребьевка была так подстроена, что ничего не подозревающий всегда был учи­телем, а посвященные — всегда учениками. (На обеих бу­мажках было написано слово "учитель".) Сразу после жере­бьевки учитель и ученик помещались в разные комнаты, при­чем ученика сажали на "электрический стул" и привязывали. Экспериментатор объяснял, что ремни должны удержи­вать обучаемого от слишком резких движений во время шока или даже от бегства в соответствующей ситуации. Затем на­кладывался электрод на запястье обучаемого, которое пред­варительно смазывалось специальным вазелином "во избежа­ние ожога и волдыря". Испытуемому было сказано, что элек­трод подключен к генератору шока, который стоит в соседней комнате.

...Из соседней комнаты испытуемому учителю дается при­каз за каждый неправильный ответ выдавать обучаемому "порцию шока". Кроме того, — и эта особенно важно — учи­телю предлагалось "после каждого неправильного ответа обу­чаемого передвигать регулятор силы тока вверх по шкале интенсивности на одно деление". Кроме того, перед тем как нажать на рычаг, он должен был вслух произнести число, соответствующее делению вольтметра. Таким образом, испы­туемый учитель должен был четко сознавать постоянно рас­тущую интенсивность электрошока, которым он "наказыва­ет" обучаемого... Во всех случаях обучаемому заранее дается набор парных ответов, среди которых три ошибочных прихо­дятся на один верный. При таких условиях обычно ученик не подает голоса или другого протестующего сигнала, пока уровень электрошока не достигнет 300 вольт. А когда сигнал достигает 300 вольт, ученик начинает бить кулаками в стен­ку. Экспериментатор слышит эти стуки. С этой минуты отве­ты обучаемого больше не идут по четырехответной схеме... Когда испытуемый дает знак, что не хочет больше работать, экспериментатор подбадривает его. Для этого у него есть це­лый набор просьб-требований — ровно столько, сколько нуж­но, чтобы заставить испытуемого продолжить работу.

Просьба 1. Пожалуйста, продолжайте.

Просьба 2. Эксперимент требует вашего дальнейшего участия.

Просьба 3. Ваше участие совершенно необходимо.

Просьба 4. У вас нет иного выбора, как продолжить работу.

Эти фразы предъявлялись последовательно по мере необ­ходимости. Если даже четвертому требованию испытуемый не хотел подчиниться, эксперимент прекращался. Экспери­ментатор разговаривал одним и тем же размеренным, доволь­но вежливым тоном, и каждый раз, когда испытуемый начи­нал спотыкаться или медлить с выполнением приказа, экс­периментатор снова начинал выдвигать вышеназванный ряд требований.

Были и подбадривания особого назначения. Например, если испытуемый спрашивал, не скажется ли эксперимент на здо­ровье "ученика", то экспериментатор отвечал: "Даже если уко­лы электрошока доставляют болезненные ощущения, все равно кожный покров от этого не пострадает, так что спокойно работайте дальше". (Это дополнение к просьбам 2, 3, 4.) Бели испытуемый говорил, что ученик больше не хочет работать, то наблюдающий отвечал: "Хочет этого ученик или нет, Вы должны продолжать, пока ученик не выучит правильные ответы на все вопросы парного теста. Пожалуйста, продол­жайте!"

Какие результаты дал этот эксперимент? Многие участ­ники проявили признаки нервозности, особенно при уве­личении доз электрошока. Во многих случаях напряже­ние достигало такой степени, какая редко встречается в социально-психологических лабораторных испытаниях (Курсив мой. — Э. Ф.). Испытуемые потели, заикались, дрожали, кусали губы, стонали и сжимали кулаки так, что ногти впивались в кожу. И это были скорее типичные реакции, чем из ряда вон выходящие.

Одним из признаков напряжения были периодические при­ступы смеха. У 14 из сорока человек этот нервный смех был регулярно повторяющимся, хотя смех в подобной ситуации кажется совершенно неуместным, почти безумным. У трех человек приступы смеха были "неуправляемыми, а у одного испытуемого начались такие конвульсии, что эксперимент пришлось прервать. Испытуемый 46 лет, книготорговец, был в явном смущении из-за своего неуправляемого и "непристой­ного" поведения. В последующей беседе почтя каждый выра­жал сожаление и заверял, что он не садист и улыбка вовсе не означала, что мучения жертвы доставляли ему хоть малей­шее удовольствие.

Вопреки первоначальным ожиданиям ни один из соро­ка человек не прекратил работу прежде, чем уровень элек­тротока достигал 300 вольт, а жертва начинала бараба­нить в стенку. Только пятеро из сорока отказались подчи­ниться требованию экспериментатора и включить ток свы­ше 300 вольт. Пятеро сами увеличили дозу сверх трехсот: двое до 330 вольт, а остальные трое — до 345, 360 и 375 вольт. Таким образом, 14 человек (35%) оказали со­противление экспериментатору.

А "послушные" нередко слушались лишь под большим дав­лением и проявляли почти такой же страх, как я сопротив­ляющиеся. А после окончания эксперимента многие из по­слушных испускали вздох облегчения, терли глаза и лоб, нервно хватались за сигареты, кое-кто виновато качал голо­вой. И только несколько испытуемых в течение всего экспе­римента не проявили никаких признаков беспокойства.

При обсуждении эксперимента автор констатировал два удивительных вывода:

Первый касается непреодолимой тенденции к повинове­нию. Испытуемые с детства привыкли, что наносить боль другому человеку — это тяжелый нравственный проступок. И все же 26 человек переступили через этот нравственный императив и послушно исполняли приказы авторитарной личности, хотя она и не обладала никакой формальной вла­стью.

Второй непредусмотренный эффект связан с чрезмерным напряжением. Можно было ожидать, что испытуемые либо прекратят выполнять задание, либо будут продолжать — как кому подскажет совесть. Но произошло нечто совершенно иное. Дело дошло до крайней степени напряженности и огромных эмоциональных перегрузок. Один наблюдатель записал: "Я видел, как довольно развязный, уверенный в себе предприни­матель средних лет, улыбаясь, вошел в лабораторию. Через 20 минут он превратился в дрожащее, заикающееся, жалкое существо, похожее на нервного больного. Он постоянно тере­бил мочку уха, потирал руки. А один раз ударил себя кула­ком по лбу и пробормотал: «О Господи, когда же это кончит­ся?!» И тем не менее он прислушивался к каждому слову экс­периментатора и подчинялся ему до конца".

На самом деле этот эксперимент чрезвычайно интересен не только для изучения конформизма, но и для изучения жестокости и деструктивности. Это напоминает ситуации реальной жизни, когда, к примеру, выясняется вина сол­дата, совершавшего чудовищные преступления по прика­зу командира. Может быть, это касается и немецких гене­ралов, осужденных в Нюрнберге военных преступников или лейтенанта Келли и некоторых его подчиненных во Вьетнаме*?

Я полагаю, что в большинстве случаев из эксперимента нельзя делать выводов относительно реальной жизни. Пси­холог был в эксперименте не просто авторитетом, а пред­ставителем науки и одного из ведущих научно-исследова­тельских институтов, занимающихся проблемами высше­го образования в США. Принимая во внимание, что наука в современном индустриальном обществе ценится выше всего на свете, среднему американцу трудно представить, что от ученого может исходить безнравственный приказ. Если бы Господь Бог не запретил Аврааму убить сына, он бы это сделал, как это делали миллионы родителей, при­носившие своих детей в жертву. Для верующего ни Бог,ни его современный эквивалент, каким является наука, не могут совершить несправедливость. Поэтому повинове­ние, обнаруженное в эксперименте Мильграма, не должно вызывать удивления. Скорее можно было бы удивиться непокорности 35%.

Не должна удивлять и возникшая степень напряжен­ности. Экспериментатор ожидал, "что испытуемые сами прекратят выполнять задание по велению своей совести". Но разве это тот способ, каким люди в жизни выходят из конфликтных ситуаций? Разве не в том состоит особен­ность и трагизм человеческого поведения, что человек пы­тается не ставить себя в конфликтную ситуацию? Это означает, что он не осознает свой выбор между тем, что ему диктует жадность и страх, и тем, что ему запрещает его совесть? На деле человек с помощью рационализации устраняется от осознания конфликта, и конфликт прояв­ляется неосознанно в форме сильного стресса, невротиче­ских симптомов или чувства вины по совершенно иным, придуманным причинам. И в этом отношении Мильграмовы подопечные вели себя вполне нормально.

Однако здесь возникают другие интересные вопросы. Мильграм считает, что его испытуемые находятся в конф­ликтной ситуации, ибо они не видят выхода из противо­речия между авторитарным приказом и образцами поведе­ния, внушенными им в раннем детстве, суть которых: "не навреди другому человеку".

Но разве так происходит на самом деле? Разве мы на­учились "не наносить ущерб другим людям"? Может быть, этой заповеди и учат в церковной школе, но в школе ре­альной жизни детей, напротив, учат понимать и отстаи­вать свои преимущества, даже в ущерб другим. И потому конфликт, который предполагает Мильграм в этой ситуа­ции, не столь уж велик.

Я вижу важнейший результат Мильграмова экспери­мента в том, что он обнаружил сильную реакцию против жестокости. Разумеется, 65% испытуемых удалось поста­вить в такие условия, что они вели себя жестоко, но при этом в большинстве случаев они отчетливо проявляли ре­акцию возмущения или неприятия садистского типа пове­дения. К сожалению, автор не приводит нам точные сведе­ния о тех людях, которые в продолжение всего эксперимента не проявляли признаков беспокойства. Как раз очень интересно было бы для понимания человеческого поведе­ния узнать об этих людях больше подробностей. Очевид­но, они не испытывали ни малейших неудобств, совершая жестокие действия. И первый вопрос, возникающий здесь: почему? Возможен, например, такой ответ, что страдание других доставляло им удовольствие и они не чувствовали ни малейших угрызений совести, ибо их поведение было санкционировано авторитетом свыше. Есть и другая воз­можность: если речь идет о сильно отчужденном или нар­циссическом типе личности, то такие люди вообще невос­приимчивы ко всему, что касается других людей. А может быть, это были "психопаты", которые полностью лишены нравственных "тормозов". Те, у кого проявились различ­ные симптомы стресса и страха, — вот это, должно быть, люди с антисадистским и антидеструктивным характером. (Если бы после эксперимента было проведено глубинно-психологическое интервьюирование, то была бы возмож­ность выяснить характерологические различия этих лю­дей и можно было бы дать обоснованные гипотезы о пове­дении этих людей в будущем.)

Важнейший результат эксперимента сам Мильграм ос­тавляет почти без внимания, а именно наличие совести у большинства испытуемых и их переживание по поводу того, что послушание заставило их действовать вопреки их совести. А если кто-то захочет интерпретировать этот эксперимент как доказательство того, что человека легко сделать бесчеловечным, то я подчеркиваю, что реакции испытуемых говорят о прямо противоположном — т. е. о наличии серьезных внутренних сил личности, для кото­рых жестокое поведение невыносимо. Это подводит нас к тому, что при изучении жестокости в реальной жизни очень важно учитывать не только жестокое поведение, но и (ча­сто неосознанные) угрызения совести тех, кто подчинился авторитарному приказу. (Нацисты были вынуждены при­менить хитроумнейшую систему сокрытия своих преступ­лений, чтобы заглушить голос совести у простых немец­ких граждан.)

Эксперимент Мильграма хорошо иллюстрирует разни­цу между сознательными и бессознательными аспектами поведения, хотя сам он их и не принимает в расчет. Еще один эксперимент оказался в связи с этим весьма убедительной иллюстрацией к проблеме причин жестокости.

Первый отчет об этом эксперименте — совсем коро­тенькое сообщение д-ра Цимбардо в 1972 г. Позднее по­явилась более подробная публикация, но я буду цитиро­вать по рукописи, любезно предоставленной мне д-ром Цимбардо.

Цель эксперимента состояла в том, чтобы изучить по­ведение нормальных людей в ситуациях, близких к тю­ремному заключению, где одни испытуемые выступали в роли заключенных, а другие — надзирателей. Автор счи­тает, что ему удалось этим экспериментом подтвердить общий тезис, что под влиянием определенных обстоя­тельств любой человек может дойти до какого угодно со­стояния, вопреки всем своим представлениям о нравствен­ности, вопреки личной порядочности и всем социальным принципам, ценностям и нормам. Короче говоря, в этом эксперименте большинство испытуемых, игравших роль "надзирателей", превращались на глазах в жесточайших садистов, а те, кто играл заключенных, демонстрировали жалкое зрелище несчастных, запуганных и подневольных людей. У некоторых "заключенных" так быстро развились серьезные симптомы психической неполноценности, что пришлось даже через несколько дней выводить их из экс­перимента. На самом деле реакции обеих групп испытуе­мых были столь интенсивны, что запланированный на две недели эксперимент пришлось закончить через шесть дней, Я сомневаюсь, что данный эксперимент доказывает вы­шеназванный бихевиористский тезис, и приведу свои ар­гументы. Но сначала я должен сообщить читателю неко­торые подробности эксперимента. Через газетную рекламу был организован конкурс студентов, желавших за 15 дол­ларов в день принять участие в эксперименте с целью пси­хологического исследования жизни в тюремных условиях.

Желающие должны были заполнить подробнейшую анке­ту о своем семейном положении, происхождении, здоровье, с сообщением биографических фактов, а также рассказом о пси­хопатологических наклонностях и т. д. Каждый заполнив­ший анкету проходил затем собеседование с одним из двух руководителей исследования. В конце концов были отобраны 24 человека, которые выглядели наиболее здоровыми в физи­ческом и духовном плане и казались менее всего способными на антисоциальные поступки. Половина из них наугад была определена на роль "надзирателей", а вторая — на роль за­ключенных.

Последняя выборка испытуемых за день до начала экс­перимента была подвергнута тестовому испытанию. По мнению авторов проекта, все участники были нормальны­ми и не имели никаких садистских или мазохистских на­клонностей.

Тюрьма была устроена в длинном коридоре подвала института психологии Стенфордского университета. Всем испытуемым было объявлено, что

они могут сыграть роль надзирателя или заключенного, и все добровольно согласились в течение двух недель играть одну из этих ролей и получать за это 15 долларов в день. Они подписали договор, в котором оговаривались условия их жизни — мини­мальная одежда, еда, питье, медицинское обеспечение и т. д. В договоре было четко оговорено, что те, кто согласился быть заключенным, будут находиться под надзором (не будут оставаться никогда в одиночестве) и что во время этого заклю­чения они будут лишены некоторых гражданских прав и могут быть наказаны (за исключением телесных наказаний). Боль­ше никакой информации о своем будущем пребывании в тюрь­ме они не получили. Тем, кто был окончательно выбран на Эту роль, было сообщено по телефону, что в определенное вос­кресенье (день начала эксперимента) они должны быть дома.

Лица, избранные на роль надзирателей, приняли учас­тие в собеседовании с "директором тюрьмы" (дипломиро­ванным преподавателем вуза) и с "инспектором" (главным экспериментатором). Им сказали, что в их задачу входит "поддержание некоторого порядка в тюрьме". Важно знать, что понимали под "тюрьмой" авторы исследования. Они употребляли это слово не в прямом его значении, т. е. не как место пребывания правонарушителей, а в специфиче­ском значении, которое отражает условия в некоторых американских тюрьмах.

Мы не собирались буквально воспроизводить все условия какой-либо американской тюрьмы, а скорее хотели показать функциональные связи. Из этических, нравственных и прак­тических причин мы не могли запереть наших испытуемых на неопределенное время; мы не могли угрожать им тяжелы­ми физическими наказаниями, не могли допустить проявле­ний гомосексуализма или расизма и других специфических аспектов тюремной жизни. И все же мы думали, что нам уда­стся создать ситуацию, которая будет настолько похожа на реальный мир, что нам через ролевую игру удастся в какой-то мере проникнуть в глубинную структуру личности. Для этой цели мы позаботились о том, чтобы в эксперименте были представлены разные профессии и судьбы — и тогда мы смо­жем вызвать у испытуемых вполне жизненные психологи­ческие реакции — чувства могущества или бессилия власти или подневольности, удовлетворения или фрустрации, права на произвол или сопротивления авторитарности и т. д.

Читателю должно быть понятно, что методы, приме­ненные в эксперименте, были ориентированы на система­тическое болезненное унижение личности — это было запланировано заранее.

Каково было обращение с "заключенными"? С самого начала их предупредили, чтобы они готовились к экспери­менту.

"Арест" происходил без предупреждения на квартире с по­мощью государственной полиции. Полицейский объявил каж­дому, что он подозревается в краже или вооруженном нападе­нии. Каждого тщательно обыскали (нередко в присутствии любопытных соседей), надели наручники, проинформирова­ли об их законных правах и предложили спуститься вниз, чтобы в полицейской машине проехать в полицию. Там со­стоялась обычная процедура: снятие отпечатков, заполнение анкеты, и сразу арестованные были помещены в камеры. Каж­дому при этом завязали глаза и проводили в сопровождении экспериментатора и "охранника" в экспериментальную тюрь­му. Во всей процедуре официальные власти занимали самую серьезную позицию и не отвечали ни на один из возникавших у испытуемых вопросов.

По прибытии в экспериментальную тюрьму каждого арес­тованного раздели до нитки, в голом виде поставили во дворе и побрызгали дезодорантом, на котором было написано: "Сред­ство от вшей". Затем каждый был одет в арестантскую одеж­ду, сфотографирован в профиль и в фас и отправлен в камеру под спокойно отданный приказ вести себя тихо.

Поскольку "арест" был произведен руками настоящей полиции, испытуемые должны были думать, что они и впрямь подозреваются в каком-то деянии, особенно после того, как на заданный вопрос об эксперименте чиновники не дали никакого ответа. Что должны были при этом ду­мать и чувствовать испытуемые? Откуда им было знать, что "арест" был "понарошку", а полицию привлекли для того, чтобы применением силы и ложными обвинениями придать эксперименту больше правдоподобности?

Одежда арестованных была своеобразной, она состояла из хлопчатобумажной куртки с черным номерным знаком на груди и на спине. Под "костюмом" не было никакого нижнего

белья. На щиколотку надевалась тонкая цепочка, застегну­тая на замок. На ноги выдавались резиновые сандалии, а на голову — тонкая, плотно прилегающая и закрывающая все волосы шапочка из нейлонового чулка... Эта одежда не только лишала арестованных всякой индивидуальности, она долж­на была унизить, ибо она была символом зависимости. О под­невольности постоянно напоминала цепочка на ноге, она и во сне не давала покоя... А шапочка из чулка делала всех людей на одно лицо, как в армии и тюрьме, когда мужчин стригут наголо. Безобразные куртки не по размеру стесняли движения, а отсутствие белья вынуждало арестованных ме­нять походку и походить скорее на женщин, чем на мужчин...

Как же вели себя "заключенные" и "надзиратели", ка­ковы были их реакции на протяжении шести эксперимен­тальных дней?

Самое ужасное впечатление произвело на всех участников тяжелейшее состояние пяти заключенных, которые крича­ли, буйствовали или демонстрировали приступы жесточай­шей депрессии, животного страха и в результате были выве­дены из эксперимента. У четырех из них симптомы ненор­мального состояния начались на второй день заключения. Пятый же весь покрылся аллергической сыпью нервного про­исхождения. Когда через 6 дней эксперимент прекратился раньше срока, все оставшиеся заключенные были безмерно счастливы.

Итак, все "заключенные" проявили приблизительно одинаковые реакции на ситуацию, в то время как "надзи­ратели" дали более сложную картину:

Казалось, что решение об окончании эксперимента их бук­вально огорчило, ибо они так вошли в роль, что им явно доставляла удовольствие неограниченная власть над более слабыми и они не хотели с ней расставаться.

Авторы эксперимента так описывают поведение "над­зирателей":

Никто из них ни разу не опоздал на смену, а некоторые даже добровольно соглашались на вторую смену без оплаты.

Патологические реакции в обеих группах испытуемых до­казывают высокую степень зависимости личности от соци­ально-профессиональной среды. Но были и отчетливые инди­видуальные отклонения от средней нормы адаптации к но­вым условиям. Так, половина заключенных нормально пере­носила угнетающую атмосферу тюрьмы, и не всех надзирате­лей захватил дух враждебности по отношению к заключен­ным. Некоторые держались строго, но "в рамках инструк­ции". Однако некоторые проявили такое рвение, которое да­леко выходило за рамки предписанной им роли: они мучили заключенных с изощренной жестокостью... совсем немногие проявили пассивность и лишь изредка применяли к заклю­ченным минимально необходимые меры принуждения.

Жаль, что у нас нет более точной информации, чем "некоторые", "несколько", "совсем немногие". Мне это представляется совершенно лишний скрытностью и недо­статком точности, легче было бы назвать число. Тем бо­лее что в первой краткой публикации в "Trans-Action" были приведены более точные данные, существенно отли­чающиеся от того, что мы только что прочли. Там про­цент садистски настроенных "надзирателей", применяю­щих изощренные методы унижения заключенных, состав­лял чуть ли не одну треть. А остаток был поделен на две категории: 1) строгие, но честные; 2) хорошие надзирате­ли, с точки зрения заключенных, ибо они были доброже­лательны, не отказывали в мелких услугах.

Эти характеристики очень сильно отличаются от того, что "немногие оставались пассивными и редко применяли меры принуждения".

Подобные расхождения и недостаток точности данных и формулировок тем досаднее, что с ними авторы связывают главный и решающий тезис эксперимента. Они надеялись доказать, что сама ситуация всего за несколько дней может превратить нормального человека либо в жалкое и ничтож­ное существо, либо в безжалостного садиста. Мне кажется, что эксперимент как раз доказывает обратное, если он во­обще что-нибудь доказывает. Хотя общая атмосфера тюрь­мы, по мысли исследователей, должна была быть унижа­ющей человеческое достоинство (что наверняка сразу поня­ли "надзиратели"), все-таки две трети "надзирателей" не проявили никаких симптомов садистского поведения — и для меня это кажется вполне убедительным доказатель­ством того, что человек не так-то легко превращается в садиста под влиянием соответствующей ситуации.

Все дело в том, что существует огромная разница меж­ду поведением и характером. И необходимо различать меж­ду тем, что кто-то ведет себя соответственно садистским правилам, и тем, что этот кто-то, проявляя жестокость к другим людям, находит в этом удовольствие. Тот факт, что в данном эксперименте такое различение не проводи­лось, существенно снижает его ценность.

На самом деле разграничение это имеет значение и для второй половины основного тезиса: ведь предварительное тестовое обследование показало, что испытуемые не име­ли ни садистских, ни мазохистских наклонностей, т. е. тесты не выявили таких черт характера. Что касается психологов, делающих ставку на явное поведение, то для них эта констатация может считаться истинной. А психо­аналитику она представляется не очень-то убедительной. Ведь черты характера зачастую совершенно не осознаются и не могут быть раскрыты с помощью обычных психоло­гических тестов. Что касается проективных методик, как, например, тест Роршаха, то все зависит от их интерпрета­ции; в действительности с помощью этих тестов докопаться до неосознанных пластов психики в состоянии лишь те исследователи, которые имеют большой опыт изучения бес­сознательных процессов.

Есть еще одна причина для того, чтобы считать выво­ды о "надзирателях" спорными. Данные индивиды только потому и были избраны, что в соответствующих тестах проявили себя как более или менее нормальные, обычные люди, не обнаружившие садистских наклонностей. Но этот результат находится в противоречии с утверждением, что среди обычного населения процент потенциальных садис­тов не равен нулю. Некоторые исследования доказали это, а опытный наблюдатель может установить это и без вся­ких тестов и анкет. Но каков бы ни был процент личнос­тей с садистскими наклонностями среди нормального на­селения, полное отсутствие данной категории, установ­ленное в предваряющих эксперимент тестах, скорее свиде­тельствует о том, что применены были тесты, не подходя­щие для выяснения этой проблемы.

Некоторые неожиданные результаты описанного экспе­римента можно объяснить другими факторами. Авторы утверждают, что испытуемым было трудно отличить ре­альность от роли, и на этом основании делают вывод, что виновата сама ситуация. Это, конечно, верно, но ведь та­кая ситуация была заранее запланирована руководителя­ми эксперимента. Сначала "арестованные" были сбиты с толку и запутаны. Условия, сообщенные им при подписа­нии договора, резко отличались от того, что они увидели позже. Они были совершенно не готовы оказаться в атмосфере, унижающей человеческое достоинство. Но еще важнее для понимания возникшей путаницы привлечение к работе полиции. Поскольку полицейские власти чрезвы­чайно редко принимают участие в экспериментальных пси­хологических играх, постольку "заключенным" было в высшей степени трудно отличить действительность от игры.

Из отчета следует, что они даже не знали, связан ли арест с экспериментом или нет, а чиновники отказались отвечать на этот вопрос. Спрашивается, есть ли хоть один нормальный человек, которого подобная ситуация не при­вела бы в полное смятение? После этого любой бы присту­пил к эксперименту с мыслью, что его "подставили" и "'заложили".

Почему "арестованные" не потребовали немедленного прекращения игры? Авторы не дают нам ясного объясне­ния того, как они объяснили участникам эксперимента условия выхода из тюрьмы. Я, по крайней мере, не нашел каких-либо свидетельств того, что их предупредили об их праве выхода из эксперимента, если он станет для них невыносимым. И действительно, "надзиратели" силой за­ставляли оставаться на местах тех, кто хотел сбежать. У них, вероятно, было такое впечатление, что они должны для этого получить разрешение от специальной комиссии по освобождению... Однако авторы пишут следующее:

Одно из наиболее запоминающихся событий произошло в тот момент, когда мы услышали ответы пяти досрочно осво­бождаемых заключенных. На вопрос руководителя об отказе от денежного вознаграждения трое сразу сказали, что соглас­ны отказаться от всех заработанных денег. Если вспомнить, что единственным мотивом участия в эксперименте с самого начала был заработок, то, конечно, удивительно, что уже через четыре дня они готовы были полностью отказаться от денег ради свободы. Однако еще удивительнее было то, что после такого заявления каждый из них встал и позволил "конвоиру" увести себя в камеру, ибо им сообщили, что возможность их освобождения необходимо обсудить с руководством. Если бы они считали себя только "испытуемыми", которые за деньги участвуют в эксперименте, то для них инцидент был бы исчер­пан и они считали бы себя вправе просто уйти. Однако к тому времени ощущение подневольности стало таким сильным, а реквизит театральной тюрьмы так здорово походил на реальную, что они не могли вспомнить в этот момент, что единственный мотив их пребывания здесь больше не имеет силы; и потому они послушно вернулись в камеру, чтобы там терпеливо дожи­даться, когда тюремщики решатся досрочно отпустить их домой.

Разве они могли действительно с легкостью выйти из игры? Почему же им сразу четко не сказали: "Кто из вас захочет выйти из игры, может сделать это в любой мо­мент, только тогда он потеряет свой заработок"? Если бы они были об этом информированы и все-таки оставались бы ждать решения властей, то автор имел бы право гово­рить об их конформности. Но этого не было. Им дали ответ в типично бюрократической формулировке, когда ответственность перекладывается на кого-то наверху, из чего однозначно следовало, что "арестованные" не имеют права уйти.

Знали ли "арестованные" в действительности, что речь идет только об эксперименте? Это зависит от того, что здесь надо понимать под словом "знать" и какое воздей­ствие на сознание испытуемых оказала ситуация ареста, когда все умышленно запутали настолько, что можно было запросто забыть, кто есть кто и что есть что. Помимо недостатка точности и критической самооценки, у экспе­римента есть еще один недостаток, а именн

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: