Фрейд и Лоренц: сходство и различия

Отношения между теориями Фрейда и Лоренца довольно сложные. Объединяет их гидравлическая концепция аг­рессивности, хотя причины последней они объясняют по-разному. В других отношениях их взгляды кажутся порой диаметрально противоположными. Фрейд выдвигал гипо­тезу об инстинкте разрушения, а Лоренц эту гипотезу на биологическом уровне считает совершенно неприемлемой. Ибо, с его точки зрения, агрессивный инстинкт служит делу жизни, в то время как инстинкт у Фрейда находится "на службе у смерти".

Правда, это расхождение в значительной мере утрачи­вает свою роль, когда Лоренц говорит об изменениях

первоначально оборонительной и жизнеспособной агрес­сии. С помощью сложных и порой довольно сомнитель­ных конструкций Лоренц пытается обосновать и упро­чить свою гипотезу о том, что оборонительная агрессия у человека превращается в постоянно действующую и само­развивающуюся интенцию, которая заставляет его искать и находить условия для разрядки или же ведет к взрыву, если нет возможности найти подходящий раздражитель. Отсюда следует, что, даже если в обществе с точки зрения социально-экономического устройства отсутствуют под­ходящие возбудители серьезных проявлений агрессии, все равно давление самого инстинкта столь сильно, что чле­ны общества вынуждены изменять условия или же — если они к этому не готовы — дело доходит до совершен­но беспричинных взрывов агрессивности... Исходя из это­го, Лоренц приходит к выводу, что человека от рождения ведет по жизни жажда разрушения. То есть практические последствия этого вывода совпадают с идеями Фрейда. Правда, у Фрейда страсть к разрушению противостоит столь же сильному влечению эроса (сексуальность и жизнь вообще), в то время как для Лоренца любовь является результатом агрессивных влечений.

Фрейд и Лоренц совпадают в одном: плохо, если аг­рессия не может воплотиться в действие. Фрейд в ран­ний период своего творчества выдвинул идею о том, что вытеснение* сексуальных порывов может привести к пси­хической болезни; позднее он подвел то же самое осно­вание и под влечение к смерти и заявил, что вытеснение агрессии, направленной вовне, ведет к болезни. Лоренц констатирует, что "вообще каждый представитель совре­менной цивилизации страдает от недостаточной возмож­ности проявления инстинктивно-агрессивных действий". Оба исследователя разными путями приходят к одному и тому же представлению о человеке как о существе с постоянно возникающей агрессивно-деструктивной энер­гией, которая не может долго находиться под контро­лем. И если у животных энергия такого рода — всего лишь "так называемое зло", то у человека она превра­щается в настоящее зло, хотя, по Лоренцу, и не имеет злокачественных корней."Доказательство" по аналогии

Черты сходства в теориях агрессии у Фрейда и Лоренца не могут скрыть фундаментальных расхождений между ними. Фрейд изучал человека. Он был любознательным и зор­ким наблюдателем фактического поведения людей, а так­же различных проявлений бессознательного*. Его теория о влечении к смерти может казаться ошибочной или недо­статочно завершенной и доказанной, но это никак не ме­няет того факта, что Фрейд разрабатывал эту теорию в процессе постоянного изучения реальных людей. В проти­воположность Фрейду Лоренц изучал животных, особенно низших, и в этой области был, без сомнения, в высшей степени компетентен. Однако его понимание человека не выходит за рамки знаний среднего буржуа. Он не расширял свой кругозор в этой области ни систематическими наблю­дениями, ни изучением серьезной литературы[26]. Он наивно полагал, что наблюдения за самим собой или за своими близкими знакомыми можно перенести на всех остальных людей. Но самый главный его метод — это отнюдь не самонаблюдение, а метод заключения по аналогии на ма­териале сравнения поведения определенных животных и поведения человека.

С научной точки зрения подобные аналогии вообще не являются доказательством; они впечатляют и нравятся людям, которые любят животных. Многоплановый антро­поморфизм Лоренца идет рука об руку с этими аналогия­ми. Однако они создают приятную иллюзию, будто чело­век понимает то, что чувствует животное, — и в этой иллюзии состоит главный секрет их популярности. Спра­шивается, кто же не мечтал научиться говорить с рыба­ми, птицами и домашними животными?

Поскольку Лоренц поможет напрямую доказать свою гипотезу в отношении человека и других приматов, он выдвигает несколько аргументов, которые должны уси­лить его позицию. Все это он проделывает в основном методом аналогии; он обнаруживает черты сходства меж­ду человеческим поведением и поведением изучаемых им животных и делает вывод, что способ поведения в обоих случаях обусловлен одной и той же причиной. Многие психологи критиковали этот метод. Знаменитый коллега Лоренца Н. Тинберген предупреждал о ряде опасностей, "подстерегающих исследователя, который рассуждает, опи­раясь на аналогии; особенно если для сравнения берутся физиологические явления из низшей ступени эволюции, если выводы о простейших формах поведения организмов более низкого уровня нервной организации используются для обоснования теорий о механизмах поведения высоко­развитых и сложноорганизованных структур".

Я мог бы для иллюстрации привести несколько приме­ров лоренцовских "доказательств по аналогии"[27]. Лоренц рассказывает о своих наблюдениях над циклидами и бра­зильскими перламутровыми рыбами и утверждает, что рыба не нападает на свою женскую особь в том случае, если может разрядить свой здоровый гнев на особи своего пола ("переориентированная агрессия"[28]). И он сопровождает этот факт следующим комментарием:

Аналогичные ситуации встречаются у людей. В старое доброе время, когда еще существовала "Дунайская империя" и еще имело место "понятие и реальность служанки", я на­блюдал в доме своей старой тетушки следующую ситуацию. У нее прислуга не задерживалась больше чем 8-10 месяцев. Каж­дую новую служанку она регулярно хвалила, восхищалась ею и клялась, что наконец-то нашла настоящую жемчужи­ну. В последующие месяцы ее оценки становились более трез­выми, она сначала видела мелкие недостатки, затем перехо­дила к упрекам, а в конце названного срока видела в несчаст­ной девушке одни только отрицательные и достойные нена­висти черты — и в конце концов девушку, как правило, уволь­няли раньше срока и с большим скандалом. После такой раз­рядки старая дама готова была в следующей служанке ви­деть чистого ангела.

Я далек от мысли посмеяться над моей любимой и давно почившей тетушкой. Ибо совершенно идентичные процессы происходят с серьезными и в высшей степени владеющими собой мужчинами (не исключая и меня самого). Пример тому — лагерь военнопленных. Так называемая полярная болезнь (или экспедиционная холера) охватывает главным образом малые группы мужчин, если последние вынуждены обстоятельствами быть рядом и лишены возможности об­щаться с чужими людьми, не имеющими отношения к кругу друзей. Из сказанного становится ясно, что накопление аг­рессивности растет и становится опаснее по мере того, как члены группы узнают друг друга, начинают лучше понимать и любить... Могу заверить вас, что в такой ситуации заложе­ны всевозможные возбудители внутривидового агрессивного поведения. Субъективно это выражается в том, что на ка­кое-либо малейшее проявление своего лучшего друга (как он дышит, сопит и т. д.) человек может выдать такую реакцию, как если бы он получил пощечину от пьяного хулигана.

Похоже, что Лоренцу не приходит вовсе в голову, что личный опыт его тетушки, его товарищей по плену и его собственные впечатления вовсе не обязательно доказыва­ют общезначимость подобных реакций. Даже при объяс­нении поведения своей тетушки Лоренц, похоже, не дума­ет, что вместо гидравлической интерпретации (согласно которой агрессивный потенциал нарастал, достигая своего апогея и нуждаясь в разрядке каждые 8 месяцев) можно было использовать более сложную психологическую кон­цепцию для объяснения такого поведения.

С точки зрения психоанализа следует предположить, что тетушка была весьма нарциссической* личностью, склонной использовать других людей в своих интересах. Она требовала от своей прислуги абсолютной "преданнос­ти", самоотдачи и отсутствия собственных интересов, тре­бовала, чтобы та довольствовалась ролью твари и видела счастье в том, чтобы служить своей хозяйке. В каждой следующей служанке она видела ту, которая наконец-то будет соответствовать ее ожиданиям. После короткого "ме­дового месяца", пока хозяйка еще не видела, что новая служанка — опять "не та, что требуется" (может быть, ввиду своих фантазий, а быть может, еще и оттого, что девушка вначале особенно старалась угодить хозяйке), вдруг тетушка просыпалась и обнаруживала, что девушка не готова играть придуманную для нее роль. Подобный про­цесс пробуждения тоже требует некоторого времени. А за­тем тетушку посещали резкое разочарование и гнев, кото­рые наблюдаются в каждом нарциссическом эксплуатато­ре в случае фрустрации*. Поскольку она не осознает, что причина ее гнева в ее невозможных притязаниях, она ра­ционализирует свое разочарование и возлагает вину на служанку. Поскольку она не может отказаться от испол­нения своего желания, она выгоняет девушку и надеется, что новая будет "как раз та, что надо". И тот же самый механизм продолжает работать до самой ее смерти либо до того момента, пока больше никто не придет к ней рабо­тать. Подобное развитие событий можно встретить не толь­ко в отношениях между рабочим и работодателем. Неред­ко подобным образом развиваются и семейные конфлик­ты. И поскольку служанку выгнать легче, чем развестись, то нередко дело доходит до пожизненных сражений, в ко­торых стороны постоянно пытаются наказать друг друга за оскорбления, которые накапливаются, и несть им чис­ла. Речь идет здесь о специфической проблеме собственно человеческого характера, а именно о нарциссически-экс­плуататорской этичности, но вовсе не о проблеме нако­пившейся энергия инстинктов.

В главе "О типах поведения, аналогичных морально­му" Лоренц выдвигает следующий тезис: "И все же тот, кто действительно улавливает эти связи, не может удер­жаться от нового удивления, когда видит на деле психо­логические механизмы, которые навязывают животным самоотверженное поведение, направленное на благо дру­гих, поведение, подобное тому, что нам, людям, предписа­но нравственным законом".

Но как обнаружить у животного "самоотверженное" поведение? То, что описывает Лоренц, есть не что иное, как инстинктивно детерминированная модель поведения. Выражение "самоотверженный" взято вообще из челове­ческой психологии и имеет отношение к тому факту, что человеческое существо может забыть про самого себя (вернее было бы сказать: про свое Я), когда выше всего оказыва­ется желание помочь другим. Но разве у гуся, рыбы или собаки есть свое Я, которое она (он) может забыть? Разве самый факт человеческого самосознания не зависит от ней­рофизиологических структур, имеющих место только в человеческом мозгу? Разве само понятие самосознания не является жестко связанным именно с человеческим спо­собом отношения к миру (хотя и имеет в основе своей определенные нейрофизиологические процессы в мозгу)? И такие вопросы возникают многократно при чтении Ло­ренца, когда он употребляет для описания поведения животных такие категории, как "жестокость", "грусть", "сму­щение".

К важнейшим и интереснейшим этологическим наход­кам Лоренца относится та "связь", которая возникает между животными (на примере серых гусей) как реакция на внешнюю угрозу для всей группы. Однако его рассуждения по аналогии в отношении человеческого поведения иногда просто обескураживают: "дискриминационная аг­рессивность по отношению к чужим и союз с членами своей группы возрастают параллельно. Противопоставление «мы» и «они» создает резко отличающиеся друг от друга разнополярные общности. Перед лицом современного Ки­тая даже США и СССР временно объединяются в одну категорию «мы». Аналогичный феномен (впрочем, с неко­торыми элементами борьбы) можно наблюдать у серых гу­сей во время церемонии победного гоготания".

Лоренц идет в своих аналогиях между поведением животных и человека еще дальше, что особенно ярко прояв­ляется в его рассуждениях о проблеме человеческой любви и ненависти. Вот каковы его представления об этом предме­те: "Личную привязанность, индивидуальную дружбу мож­но встретить только у животных с высокоразвитой внутривидовой агрессивностью, и эта привязанность тем сильнее, чем больше агрессивности у данного вида". Ну что же, предположим, что Лоренц действительно наблюдал нечто подобное. Однако в этом месте он вдруг совершает скачок в область человеческой психологии. После того, как он констатирует, что внутривидовая агрессивность на миллионы лет старше, чем личная дружба и любовь, он делает из этого следующий вывод: "Не существует любви... без агрессивности" (Курсив мой. — Э. Ф.).

Это обобщение, касающееся человеческой любви, не только не подтвержденное, но и многократно опровергае­мое фактами, Лоренц дополняет суждениями о "безобраз­ном младшем брате большой любви" по имени "ненависть": "Она ведет себя иначе, чем обычная агрессивность, она, как и любовь, направлена на индивида (вернее, против него), и, вероятно, ее (любви) наличие является предпо­сылкой для ненависти" (Курсив мой. — Э. Ф.).

Известно утверждение: от любви до ненависти — один шаг. Однако это не совсем верно сказано; на самом деле не любовь знает такое превращение, а разрушенный нарцис­сизм влюбленных, т. е., точнее говоря, причиной ненави­сти является не-любовь (отсутствие любви). Утверждать, что ненависть имеет место лишь там, где была любовь, — это значит привести элемент истины к полному абсурду. Угнетенный ненавидит своего угнетателя, мать — убийцу своего ребенка, а жертва пытки ненавидит своего мучите­ля. Так что же, эта ненависть связана с тем, что прежде там была любовь или, может быть, она все еще присут­ствует?

Следующее умозаключение по аналогии связано с фено­меном "опьянения борьбой". Речь идет об "особой форме коллективной агрессии, которая явно отличается от про­стейших форм индивидуальной агрессии". Это "святой обы­чай", опирающийся на глубокие, генетически обусловлен­ные модели поведения. Лоренц заверяет, что, "вне всякого сомнения, бойцовская страсть человека развилась из кол­лективной потребности наших дочеловеческих предков в самообороне". Речь идет о коллективной радости, разделя­емой всеми членами группы при виде поверженного врага.

Каждый нормально чувствующий мужчина знает это осо­бое субъективное переживание. Сначала это некое волнение, предчувствие победы, затем зрелище бегущего врага и "свя­тое" восхищение при виде отступающей армии. Здесь насту­пает момент, когда человек забывает все и вся, он чувствует себя выше всех повседневных проблем, он слышит лишь один призыв, он готов идти на этот зов и выполнить святой долг воителя, а ведет его воля к победе. Любые препятствия, сто­ящие на этом пути, утрачивают свое значение, в том числе инстинктивный страх нанести ущерб своим собратьям, убить своего соплеменника. Разум умолкает, как и способность к критике, и все другие чувства, кроме коллективного вооду­шевления борьбой, отходят на задний план... короче, вели­колепно звучит украинская пословица: "Когда развевается знамя, разум вылетает в трубу!"

Лоренц выражает "обоснованную надежду", что "перво­родный инстинкт можно взять под контроль моральной ответственности, однако это может быть достигнуто лишь в том случае, если мы смело признаемся, что опьянение борьбой — это генетическая инстинктивная реакция орга­низма, автоматически отключающая все другие центры..." То, как Лоренц описывает нормальное человеческое поведение, совершенно обескураживает. Разумеется, бы­вает, что "человек чувствует себя правым, даже совершая жестокий поступок", или, придерживаясь психологиче­ской терминологии, многие охотно совершают дурные по­ступки, не испытывая ни малейших угрызений совести. Однако с научных позиций недопустимо бездоказательно объявлять воинственность универсальным врожденным свойством "человеческой натуры", а жестокости, совер­шаемые во время войны, объяснять первородным инстинк­том борьбы на базе весьма сомнительной аналогии с ры­бами и птицами.

Фактически, индивиды и группы сильно отличаются друг от друга в проявлениях жестокости, даже когда их натравливают на представителей другой группы. Во время первой мировой войны британская пропаганда распро­страняла легенды о зверствах немецких солдат по отно­шению к бельгийским младенцам, ибо на самом деле было мало фактов жестокости и недоставало "горючего" для раз­жигания ненависти к врагу. Соответственно и у немцев было мало сообщений о жестокостях противника по той простой причине, что их и впрямь было мало. Даже во время второй мировой войны, несмотря на общий рост жестокости в мире, зверские поступки в целом ограничи­вались особой средой — нацистами. В среднем регулярные армейские части с обеих сторон не совершали военных преступлений в тех масштабах, которые следовало бы ожидать согласно теории Лоренца. То, что он называет зверским поведением, связано с садистским, вампирским типом личности. Его "опьянение борьбой" — не что иное, как эмоционально примитивный национализм. Утверж­дать, что готовность совершать жестокости, "когда разве­вается знамя", и объявлять эту готовность врожденной чертой человека — это классический прием защиты при обвинении в нарушении принципов Женевской конвенции. И хотя я совершенно уверен, что сам Лоренц не имел намерений защищать жестокость, все равно его теорети­ческий аргумент оказывает практическую услугу такой защите. А его метод мешает пониманию структуры лично­сти, индивидуальных и общественных условий и причин возникновения и развития преступности.

Лоренц идет еще дальше, утверждая, что без бойцовского азарта (этого "автономного человеческого инстинкта") были бы "невозможны ни наука, ни искусство, ни любые другие грандиозные человеческие свершения". Как это возмож­но? Ведь сам Лоренц называет главным условием проявле­ния этого инстинкта "наличие внешней опасности, объе­диняющей людей в группу". Разве есть хоть один пример, подтверждающий, что искусство и наука процветают лишь там, где существует угроза нападения извне?

Объяснение Лоренцом причин любви к ближнему есть также смесь инстинктивизма с утилитаризмом. Человек спасает друга, ибо тот уже не раз спасал его самого... да еще и потому, что так поступали его предки еще в период палеолита... — все это звучит настолько легковесно, что избавляет нас от комментариев.