О войне: итог концепции Лоренца

В результате анализа агрессивного инстинкта у человека Лоренц приходит к выводу, весьма близкому размышле­ниям Фрейда, высказанным им в письме к Эйнштейну, на тему "Почему война?". Ни один человек не может почув­ствовать радость, узнав, что войны неизбежны, что иско­ренить войну в принципе невозможно, ибо она является следствием врожденно-инстинктивного поведения. И если Фрейда можно назвать "пацифистом" в широком смысле слова, то Лоренца вряд ли можно зачислить в этот раз­ряд, хотя он и понимает, что ядерная война — это катаст­рофа небывалого масштаба. Он ищет средства, чтобы по­мочь обществу избежать трагических последствий агрес­сивного инстинкта: на самом деле в ядерный век он фак­тически вынужден искать возможности сохранения мира, коль скоро стремится сделать приемлемой свою теорию о врожденной человеческой деструктивности. Некоторые его предложения похожи на фрейдовские, но все же разница очень велика. Фрейд выдвигает свои предложения с боль­шой долей скепсиса и скромности, Лоренц же заявляет: "В отличие от Фауста, я знаю способ и могу научить лю­дей, как изменить себя в лучшую сторону. И мне кажет­ся, что я здесь не преувеличиваю своих возможностей..."Если бы под этим заявлением были серьезные основа­ния, то заслуги Лоренца и впрямь было бы трудно пере­оценить. Однако его советы не идут дальше широко извест­ных штампов типа "простых предостережений об опасно­сти полной дезинтеграции, которая грозит обществу, если в нем будут функционировать неправильные модели соци­ального поведения".

1. Первая совершенно очевидная рекомендация состоит в том, чтобы... "познать самого себя". Под этим Лоренц понимает "требование углубить свои знания о причинных связях нашего собственного поведения", то есть о законах эволюции. Одним из главных звеньев в этой цепи, с точки зрения Лоренца, является "объективно-психологическое изучение возможностей перенесения агрессии с первона­чально избранного объекта на эрзац-объект".

2. Второй путь — это исследование так называемой сублимации методом психоанализа.

3. "...Личное знакомство между людьми различных на­циональностей и партий".

4. Четвертое и, вероятно, важнейшее мероприятие, "про­ведение которого не терпит отлагательства... — это само­критичное и благоразумное овладение теми страстями, которые в предыдущей главе мы называли "опьянением борьбой" или "воинственным азартом"; это означает, что "необходимо помочь молодежи... найти подлинные цели, ради которых стоит жить в современном мире".

Рассмотрим внимательно каждый пункт этой программы.

Классическую формулу "Познай самого себя" Лоренц применяет неправильно, причем не только в плане грече­ского смысла этой формулы, но и в плане употребления этого понятия Фрейдом, который всю свою науку и прак­тическую психотерапию строит на принципе самопозна­ния. Для Фрейда понятие самопознания означает, что че­ловек осознает то, что существует на бессознательном уров­не; и это крайне трудный процесс, ибо человек при этом встречает огромное сопротивление*, которое мешает осо­знать неосознанное. Самопознание в смысле Фрейда — это не только интеллектуальный, но одновременно и аф­фективный процесс, как его понимал еще Спиноза. Это познание, которое осуществляется не только с помощью разума, но и с помощью сердца. Позвать самого себя означает интеллектуально и эмоционально проникнуть в са­мые потаенные уголки своей души. Это процесс, который может длиться годы, а то и целую жизнь (когда речь идет о душевнобольном, который серьезно хочет избавиться от своего недуга и стать самим собой). Исцеление проявляет­ся в усилении энергии, которая высвобождается, когда у человека исчезает необходимость тратить силы на вытесне­ние; поэтому человек пробуждается и высвобождается по мере того, как он глубже проникает в свою субъективную реальность. В противоположность этому взгляду Лоренц понимает под "познанием самого себя" нечто совершенно иное, а именно теоретическое знание о фактах эволюции и особенно об инстинктивных корнях агрессивности. По­жалуй, Лоренцово понимание самопознания скорее можно сравнить с фрейдовской теорией о влечении к смерти. Если следовать аргументации Лоренца, то практика психоана­лиза полностью исчерпывается чтением собрания сочине­ний Фрейда. Невольно приходит на ум поговорка Маркса о том, что того, кто упал в воду, не умея плавать, не спасет знание законов гравитации. "Чтение рецептов ни­кого не излечит", — гласит китайская мудрость.

Свой второй рецепт о сублимации Лоренц даже не рас­крывает. Что касается третьего "требования личного зна­комства представителей различных партий и национальностей", то сам Лоренц признает, что в этой формуле по­чти все очевидно, ибо даже любые авиакомпании в своей рекламе объявляют о том, что международные рейсы слу­жат делу мира. К сожалению, представление о том, что личное знакомство выполняет функцию снижения агрес­сивности, не получило подтверждения. Гораздо больше примеров обратного. Англичане и немцы довольно хорошо были знакомы до 1914 г., но, когда началась война, обе нации были охвачены безмерной ненавистью.

Есть еще одно убедительное доказательство. Ни одна война, как известно, не вызывает больше ненависти и жестокости, чем гражданская, в которой стороны особен­но хорошо знают друг друга. А разве ненависть между родственниками из одной семьи становится меньше отто­го, что они отлично знают друг друга?

Трудно ожидать, что "знакомство" и "дружба" умень­шат агрессию, ибо в этом случае речь может идти лишь о самом поверхностном знании о другом человеке, т. е. о знании "объекта", наблюдаемого снаружи. Это знание не имеет ничего общего с глубинным эмпатическим проник­новением в переживания другого человека, которые стано­вятся мне понятны лишь тогда, когда я мобилизую весь свой опыт, вспоминая и сравнивая аналогичные или хотя бы мало-мальски сходные ситуации из своей жизни. По­знание такого рода требует от познающего определенных усилий, чтобы он сам справился со многим вытесненным (из своего сознания) материалом; и в этом процессе посте­пенно реализуются новые пласты нашего бессознательно­го, которые раньше были помехой на пути самопознания. И если достигнуто такое понимание (которое не поддается рациональной оценке), то это ведет к снижению, а то и к полному устранению агрессивности; это зависит от того, насколько удалось данному субъекту преодолеть свою соб­ственную неуверенность, жадность н нарциссизм, а вовсе не от максимального количества информации о других

людях[29].

Последнее место в программе из четырех пунктов зани­мает предложение о "новой направленности опьянения борьбой (бойцовского азарта)". Особое место среди его ре­комендаций занимает спорт. Никто не отрицает того фак­та, что спортивная борьба может вызвать слишком серь­езную агрессивность. Недавно мы имели возможность убедиться в этом, когда во время международного футболь­ного матча в Латинской Америке взрыв эмоций привел к вспышке настоящей войны. И поскольку нет доказательств того, что спорт снижает агрессивность, то одновременно следует подчеркнуть и то, что мотивировка спорта необходимостью разрядки агрес­сивного потенциала также не имеет доказательств. То, что в спорте приводит к агрессии, — это дух соревнования и зрелищность, которая культивируется и стимулируется об­щей коммерциализацией спортивных мероприятий, когда главную роль играют деньги и популярность, а вовсе не гордость спортивными показателями. Многие видные на­блюдатели несчастных Олимпийских игр 1972 г. в Мюн­хене утверждают, что эти Игры были не столько проявле­нием доброй воли и миролюбия, сколько способствовали росту национализма и соревновательной агрессивности[30].

Достаточно процитировать еще некоторые высказыва­ния Лоренца о войне и мире, чтобы убедиться в непосле­довательности и двойственности его позиции. Например, он говорит: "Допустим, я люблю свою родину (это так и есть на самом деле) и что я испытываю неодолимую враж­дебность по отношению к другой стране (что на самом деле мне совсем не свойственно), все равно я не смог бы всем сердцем желать ее уничтожения, если бы я предста­вил себе, что в этой стране живут люди, которые увлече­ны естественными науками, или те, кто чтут Чарлза Дар­вина и пропагандируют его открытия, или другие, кото­рые, как и я, обожают искусство Микеланджело и "Фаус­та" Гёте, или те, кто разделяют мое восхищение коралло­выми рифами и другими объектами природы. Я не смогу вызвать в себе безграничную ненависть к врагу, если узнаю, что его ценностные ориентации в области культуры и мо­рали совпадают с моими собственными привязанностями и вкусами" (Курсив мой. — Э. Ф.).

Лоренц вводит такое странное ограничение для разру­шительности и ненависти, обозначив его словами "всем сердцем" или "безграничность". Тогда возникает вопрос: а разве бывает иное желание разрушить целую страну или, может быть, бывает "ограниченная" ненависть? Еще важ­нее то, что условие, при котором он отказывается от разру­шения другой страны, состоит в том, что там живут люди с такими же, как у Лоренца, вкусами и привязанностя­ми... А то, что речь идет просто о живых людях, которые могут погибнуть, — этого недостаточно. Иначе говоря: полное уничтожение противника нежелательно лишь то­гда, когда и поскольку тот принадлежит к одной и той же культуре, что и Конрад Лоренц, и разделяет его интересы. Суть и характер этих заявлений нисколько не меняют­ся от того, что Лоренц требует "гуманистического воспи­тания", т. е. воспитания в духе максимального привития индивиду общечеловеческих ценностей и идеалов. Именно эти принципы преобладали в системе воспитания в немец­ких гимназиях перед первой мировой войной, однако боль­шая часть учителей этих гуманистических гимназий, ве­роятно, была значительно воинственней настроена, чем простые немцы... Однако по-настоящему оказать сопро­тивление войне может лишь очень радикальный гуманизм, такой, для которого главные ценности — это жизнь, че­ловеческое достоинство и саморазвитие индивида.

Обожествление эволюции

Невозможно до конца понять позицию Лоренца, если не знать о его фанатической приверженности дарвинизму. Та­кая позиция не редкость в наши дни и заслуживает серьез­ного изучения как важный социально-психологический фе­номен современной культуры. Глубочайшая потребность человека в том, чтобы избавиться от чувства одиночества и заброшенности, прежде находила удовлетворение в идее Бога, который создал этот мир и заботится о каждом отдельном существе. Когда эволюционная теория разрушила образ Бога как высшего творца, одновременно утратила силу и вера в Бога как всемогущего отца (хотя многие сумели сохранить веру в Бога наряду с признанием теории Дарвина). Однако для тех, у кого вера в Царствие Божие пошатнулась, со­хранилась потребность в какой-либо богоподобной фигу­ре. И некоторые из них провозгласили в качестве нового бога эволюцию, а Дарвина объявили ее пророком. Для Лоренца — и не только для него — идея эволюции стала ядром целой системы ценностных ориентации. Дарвин от­крыл для него окончательную истину в вопросе о проис­хождении человека. Все явления, связанные с экономическими, религиозными, этическими или политическими об­стоятельствами человеческого бытия, отныне объяснялись исключительно с позиций теории происхождения видов.

Квазирелигиозное отношение к дарвинизму проявляет­ся и в выражении "великие конструкторы", которым Ло­ренц обозначает естественный отбор и изменчивость. Он говорит о методах и целях этих "великих конструкторов" точно так же, как христианин говорит о творениях Госпо­да Бога; употребляемое единственное число "великий кон­структор" еще больше усиливает аналогию с Богом. Самое яркое свидетельство идолопоклонства в мышлении Лорен­ца мы обнаруживаем в последнем разделе его книги "Так называемое зло":

Союз личной любви и дружбы, на котором основано наше социальное устройство, возникает на том этапе развития ро­дового строя, когда нужно было ограничить агрессивность и обеспечить мирное сосуществование двух и более индивидов. Новые жизненные условия современного человечества, бесспор­но, заставляют искать новые механизмы, препятствующие агрессивности всех против всех. Именно отсюда выводится естественное, чуть ли не природой заложенное требование братской любви человека ко всем людям. Это требование не ново, разумом мы понимаем его необходимость, сердцем ощу­щаем его красоту, но все же мы не в силах выполнить его, так уж устроен человек. Он может испытывать полноценное чувство любви и дружбы только к отдельным людям, и са­мая сильная и добрая воля ничего тут не может изменить! И все же великий конструктор может это. Я верю, что он это сделает, ибо я верю в мощь человеческого разума, я верю в - силу естественного отбора, и я верю, что разумная селекция совершается разумом. Я верю, что в недалеком будущем наши потомки обретут способность для исполнения этого величай­шего и благороднейшего требования (Курсив мой. — Э. Ф.).

Великий конструктор свершит то, что не сумели сде­лать ни Бог, ни человек. Заповедь братской любви не мо­жет быть реализована, пока ее не пробудит к новой жизни великий конструктор. Абзац заканчивается настоящим признанием: я верю, я верю, я верю...

Социальный и моральный дарвинизм[31] в творчестве Ло­ренца имеет тенденцию к вуалированию истинных причин человеческой агрессивности — биологических, психологи­ческих и социальных. В этом состоит фундаментальное рас­хождение между Лоренцом и Фрейдом. Фрейд был послед­ним представителем философии Просвещения. Он искренне верил в разум как единственную силу, способную спасти человека от душевного и духовного краха. Он требовал на­стоящего самопознания человека через раскрытие его не­осознанных влечений. Обратившись к разуму, он пережил утрату Бога — и он при этом болезненно четко сознавал свои недостатки. Но он не стал искать новых богов.