 |
Пожалуйста позвони Чарли гостиница интерконтинентал срочно тчк целую 3 глава
|
|
|
|
уступать солнцу, эта эффектная дуга должна была напоминать нам, что он не
будет долог и не перейдет в Потоп. Пусть так -- но все равно проку от радуги
немного. А как насчет ее юридического статуса? Попробуйте заставить радугу
отвечать перед судом.
Звери посообразительнее раскусили, что кроется за Ноевым обещанием
половинного пайка; они ушли в поля и леса, положившись на собственное умение
находить воду и пищу зимой. Северные олени, нельзя того не отметить,
оказались среди них чуть ли не первыми -- они рванули прочь от "Адмирала" и
всех его будущих потомков, унося с собой свои загадочные предчувствия. Между
прочим, вы правы, считая сбежавших животных -- по Ною, неблагодарных
предателей -- более благородными. Может ли быть благородной свинья? Или
овца? Или курица? А поглядели бы вы на единорога... Это было еще одним
неприятным пассажем из обращения Ноя к животным, которые после Высадки
медлили у его ограды. Якобы, дав нам радугу, Бог фактически пообещал, что мы
не будем испытывать недостатка в чудесах. Мне слышится в этом откровенный
намек на десятки первоначально сотворенных чудес, которые в ходе Путешествия
сгинули за бортом Ноевых кораблей или в желудках его семейства. Радуга
взамен единорога? А почему бы не возродить самого единорога? Нас, животных,
это осчастливило бы больше, чем кричащий символ Божьего великодушия, всякий
раз появляющийся на небе к концу дождя.
По-моему, я уже говорил вам, что выбраться с Ковчега было не проще, чем
попасть на него. Увы, среди зверей-избранников имелись штрейкбрехеры,
поэтому о том, чтобы Ной просто соскочил на землю с ликующим криком, не
могло быть и речи. Каждое животное подвергали перед освобождением
|
|
|
тщательному обыску; кое-кого даже погружали в чаны с водой, пахнущей дегтем.
Несколько самок разных видов жаловались на то, что их заставили пройти
осмотр внутренних органов; этим занимался Сим. Безбилетников было обнаружено
довольно мало: некоторые из самых заметных жуков, пяток крыс, неосторожно
отъевшихся за время Путешествия, даже одна-другая змея. Мы спаслись --
думаю, из этого уже не стоит делать тайну,-- в полом кончике бараньего рога.
Наш баран был большим, угрюмым, непокорным животным, чью дружбу мы намеренно
завоевывали в течение последних трех лет. Он не уважал Ноя и был только рад,
что помог нам надуть его при Высадке.
Когда мы всемером выбрались из бараньего рога, нас охватил восторг. Мы
уцелели. Мы пробрались на корабль, уцелели и сбежали -- причем без всяких
сомнительных заветов с Богом или Ноем. Мы сделали все это сами. Мы
чувствовали, что облагородили свой вид. Это может показаться вам смешным, но
так оно и было: мы чувствовали себя облагороженными. Путешествие научило нас
многому; а главное, тому, что человек по сравнению с животными -- существо
недоразвитое. Мы, конечно, не отрицаем вашей смышлености, вашего
значительного потенциала. Но вы пока еще находитесь на ранней стадии
развития. Мы, например, всегда остаемся самими собой: вот что значит быть
развитыми. Мы такие, какие есть, и мы знаем, кто мы такие. Вы же не станете
ждать от кошки, чтобы она залаяла, или от свиньи -- чтобы она замычала? Но
именно этого, выражаясь фигурально, мы научились ожидать от представителей
вашего вида. То вы лаете, то мяукаете; то вы хотите быть дикими, а то --
ручными. О поведении Ноя можно было сказать только одно: вы никогда не
знали, как он себя поведет.
К тому же, представители вашего вида не очень-то любят правду. Вы о
многом забываете или прикидываетесь, что забыли. Потеря Варади и его ковчега
-- разве кто-нибудь говорит о ней? Я думаю, в этой привычке сознательно
|
|
|
закрывать на многое глаза есть и положительная сторона: когда игнорируешь
плохое, легче живется. Но, игнорируя плохое, вы в конце концов начинаете
верить, будто плохого не бывает вовсе. А потом удивляетесь. Удивляетесь
тому, что ружья убивают, что деньги развращают, что зимой падает снег. Такая
наивность обаятельна; но, увы, она еще и опасна.
Например, вы никогда не увидите в истинном свете Ноя, вашего праотца,--
набожного патриарха, убежденного ревнителя старины. Кажется, одна из ваших
ранних еврейских легенд говорит, будто Ной открыл секрет алкоголя,
наткнувшись на козла, хмельного от перебродившего винограда. Какая
бесстыдная попытка переложить ответственность на животных; и это, как ни
грустно, делается по привычной схеме. В Грехопадении виноват змей, честный
ворон -- обжора и лодырь, козел превратил Ноя в алкаша. Но можете мне
поверить: чтобы открыть тайну виноградной лозы, Ной не нуждался в услугах
парнокопытных.
Вы всегда первым делом вините других; а если винить больше некого, вы
начинаете утверждать, что проблемы вовсе не существует. Меняете правила,
сдвигаете стойки ворот. Кое-кто из ученых, посвятивших жизнь вашим священным
книгам, даже пытался доказать, будто Ной с Ковчега и Ной, которому
приписывают пьянство и неприличную наготу, вообще разные люди. Мог ли
пьянчуга быть избранником Божьим? Ну ясное дело, нет. Ной, да не мой.
Типичная ошибка в установлении личности. Проблема снята.
Мог ли пьянчуга быть избранником Божьим? Я уже объяснял вам -- его
избрали, потому что прочие кандидаты были во сто крат хуже. Куда ни кинь --
всюду клин. А что касается его пьянства, скажу честно: до ручки-то он дошел
благодаря Путешествию. Конечно, старый Ной и прежде любил побаловать себя
рогом-другим винца; а кто этим брезговал? Но законченным алкоголиком его
сделало Путешествие. Он просто не вынес этого бремени. Он плохо справлялся с
управлением, он потерял четыре корабля из восьми и около трети доверенных
ему видов -- да если б только нашлись судьи, его отдали бы под трибунал. И
несмотря на все свое хвастовство, он знал, что виноват в гибели половины
Ковчега. Чувство вины, инфантильность, постоянная борьба за то, чтобы
|
|
|
удержаться на чересчур высоком пьедестале,-- это тяжелое сочетание, которое
столь же плачевно влияет на большинство представителей вашего вида. Я
полагаю, вы могли бы даже заключить, что к пьянству Ноя подтолкнул Бог.
Потому-то ваши ученые так ловчат, так стараются отделить первого Ноя от
второго: иначе напрашиваются неприятные выводы. Но история "второго" Ноя --
пьянство, непристойное поведение, суровая кара, наложенная на
непочтительного сына,-- эта самая история отнюдь не удивляет тех из нас, кто
знавал "первого" Ноя на Ковчеге. Боюсь, что тут мы имеем дело с печальным,
но закономерным итогом прогрессирующего алкоголизма.
Как я уже говорил, мы были очень рады покинуть Ковчег. Помимо всего
прочего, мы наелись дерева гофер на всю жизнь. Это еще один повод для
сожаления о Ноевом фанатизме при постройке флота: прояви он большую
гибкость, мы могли бы питаться разнообразнее. Конечно, он вряд ли принял бы
это в расчет, ведь брать нас на корабль никто не собирался. А спустя
несколько тысячелетий наше исключение из числа счастливчиков кажется еще
более несправедливым. Нас, безбилетников, было семеро, но если бы наш вид
попал в списки избранных, билеты получили бы только двое; и мы смирились бы
с таким решением. И пусть Ной не знал, сколько продлится Потоп, это его не
оправдывает: ведь даже всемером мы съели за пять с половиной лет так мало,
что вполне стоило рискнуть и взять парочку из нас на борт. Да и вообще,
разве преступление быть личинками древоточца?
Гости
Франклин Хьюз прибыл на борт часом раньше, чтобы успеть выказать
дружеское расположение тем, кто мог облегчить ему работу в ближайшие
двадцать дней. Теперь он стоял, облокотившись на поручни, и наблюдал, как
пассажиры поднимаются по сходне; в основном это были среднего возраста и
пожилые пары, несущие на себе явный отпечаток национальности, хотя кое-кто
из них, более стандартного вида, ненадолго сохранял лукавую анонимность
происхождения. Франклин, рука которого в легком, но несомненном полуобъятии
|
|
|
покоилась на плече его спутницы, играл в свою ежегодную игру -- угадывал,
откуда набрана его аудитория. Американцев узнать было легче всего: мужчины в
характерных для Нового Света прогулочных костюмах пастельных тонов, их жены,
нимало не смущенные своими колышущимися животами. Англичан -- тоже легко:
мужчины в старосветских твидовых куртках, надетых поверх желтокоричневых или
бежевых рубашек с коротким рукавом, женщины с крепкими коленями, готовые
взобраться пешком на любую гору, едва учуяв греческий храм. Были две
канадские пары -- на их панамах красовался знаменитый кленовый лист;
четверка поджарых белоголовых шведов; несколько робких французов и
итальянцев, которых Франклин определил, коротко пробормотав "baguette" (*)
или "macaroni"; и шестеро японцев, опровергнувших свой стереотип полным
отсутствием фотоснаряжения. За вычетом двух-трех семейных групп и случайного
англичанина-одиночки эстетского вида все они поднимались на борт покорными
парами.
______________
* Французский батон.
-- Каждой твари по паре,-- прокомментировал Франклин. Это был высокий
плотный человек лет сорока пяти со светло-золотыми волосами и красноватым
лицом, что завистливые приписывали склонности к крепким напиткам, а
доброжелательные -- избытку солнца; такие люди кажутся вам знакомыми, и вы
как-то не задаетесь вопросом, симпатичны они или нет. Его спутница, или
ассистентка -- против того, чтобы именоваться секретаршей, она решительно
возражала,-- стройная смуглая девушка, демонстрировала одежду, специально
купленную для круиза. На Франклине же, который культивировал образ
стреляного воробья, была длинная походная куртка и мятые джинсы. Хотя
кое-кто из пассажиров счел бы такой наряд не совсем подходящим для
известного лектора на выезде, он максимально отвечал намерению Франклина
подчеркнуть свое собственное происхождение. Будь он американским ученым, он,
наверное, раздобыл бы легкий полосатый костюм; будь британцем, возможно,
остановил бы выбор на глаженой полотняной куртке кремового цвета. Но слава
Франклина (пожалуй, не столь громкая, как ему представлялось) пошла с
телевидения. Он начинал рупором чужих мнений -- приятный юноша в вельветовом
костюме, умевший говорить о культуре, не отпугивая слушателей. Спустя
какое-то время он подумал: если у него получается болтать на эти темы, то
почему бы не попробовать и писать. Поначалу это был лишь "дополнительный
материал Франклина Хьюза", потом ему стали доверять соавторство, а конечным
достижением явилось безраздельное "написано и представлено Франклином
|
|
|
Хьюзом". Точно определить область его специализации не смог бы никто, но в
сферах археологии и сравнительного анализа культур он чувствовал себя вполне
свободно. Его любимым приемом были современные аллюзии, долженствующие
спасти и оживить для среднего зрителя такие мертвые предметы, как переход
Ганнибала через Альпы, или клады викингов в Восточной Англии, или дворцы
Ирода. "Ганнибаловы слоны были танковыми дивизиями своего времени",--
заявлял он, размашисто шагая по чужеземным холмам; или: "Это примерно
столько же пехотинцев, сколько вместил бы стадион Уэмбли в день финала
Кубка"; или: "Ирод был не только тираном, объединившим страну, но еще и
покровителем искусств; возможно, его следует представлять себе как этакого
Муссолини с хорошим вкусом".
Телевизионная слава Франклина вскоре принесла ему вторую жену, а через
пару лет -- второй развод. В настоящее время его контракты с "Турне Афродиты
По Знаменитым Местам" всегда предусматривали наличие каюты для ассистентки;
команда "Санта-Юфимии" с восхищением отмечала, что ассистентки, как правило,
не продерживаются до следующего рейса. Франклин был щедр со стюардами и
нравился людям, которые не пожалели тысчонки-другой фунтов на эти двадцать
дней. У него было обаятельное свойство так увлекаться излюбленными
отступлениями от темы, что потом, умолкнув, он озирался кругом с недоуменной
улыбкой, словно позабыв, где находится. Многие пассажиры говорили между
собой об очевидной любви Франклина к своей работе, о том, как это приятно в
наш циничный век, и о том, что благодаря ему история и впрямь оживает перед
ними. Если его куртка не всегда бывала застегнута на все пуговицы, а на
рабочих штанах порой виднелись следы от омара, это лишь подтверждало его
горячую приверженность делу. Одежда Франклина подчеркивала замечательную
демократичность нынешнего образования: чтобы разбираться в греческой
архитектуре, вовсе не надо быть надутым профессором в стоячем воротничке.
-- Вечер Знакомств в восемь,-- сказал Франклин.-- Пойду-ка я поработаю
пару часиков, чтоб завтра утром выглядеть прилично.
-- Ты же повторял это выступление много раз? -- Триция слабо надеялась,
что он останется, с ней на палубе, когда они будут выходить в Венецианский
залив.
-- Стараюсь менять каждый год. Иначе становишься однообразным Он
легонько тронул ее за руку и пошел вниз. На самом деле его вступительная
речь завтра в десять должна была быть точно такой же, как и в предыдущие
пять лет. Единственное отличие -- единственное нововведение, спасающее
Франклина от однообразия,-- состояло в том, что там будет Триция вместо...
как же звали ту последнюю девушку? Но он любил создавать иллюзию подготовки
своих лекций заранее, и он спокойно мог отказаться от удовольствия в
очередной раз наблюдать отплытие из Венеции. Она и через год никуда не
денется, разве что еще на сантиметр-другой уйдет в воду, да розовая ее
физиономия еще чуток обшелушится, как у него.
Стоя на палубе, Триция глядела на город, пока колокольня Св. Марка не
превратилась в огрызок карандаша. С Франклином они познакомились месяца два
назад -- тогда он выступал в телепередаче, где на третьих ролях участвовала
и она. Они спали вместе несколько раз, пока немного. Девушкам из своей
квартиры она сказала, что уезжает со школьным другом; если все пойдет
хорошо, она откроет правду, но сейчас Триция опасалась сглазить. Франклин
Хьюз! И до сих пор он был понастоящему внимателен, даже позаботился наделить
ее кое-какими номинальными обязанностями, чтобы уж ей не выглядеть просто
подружкой. Очень многие на телевидении казались ей чуточку фальшивыми --
обаятельными, но не совсем честными. Франклин был в жизни такой же, как на
экране: открытый, веселый, готовый поделиться с тобой своими знаниями. Ему
можно было верить. Телевизионные критики подшучивали над его одеждой и
пучком волос на груди, где расходилась рубашка, а иногда и над тем, что он
говорил, но это была обыкновенная зависть -- пусть бы они попробовали выйти
на публику и выступать, как Франклин, посмотрела бы она на них! Сделать так,
чтобы это выглядело естественно, объяснил он ей за их первым совместным
завтраком, вот что самое трудное. Другой секрет в телевидении, сказал он,
это знать, когда умолкнуть и предоставить картинкам работать за тебя --
"надо нащупать тот тонкий баланс между словом и изображением". Про себя
Франклин надеялся на высшую честь: "Сценарий, текст и постановка Франклина
Хьюза". В мечтах он иногда проигрывал съемку гигантской пешей экскурсии по
Форуму, от арки Септимия Севера до храма Весты. Вот только не мог решить,
куда девать камеру.
Первый этап путешествия, на юг по Адриатике, прошел, в общемто, как
всегда. Был Вечер Знакомств, где команда оценивала пассажиров, а пассажиры
осторожно присматривались друг к другу; была вводная лекция Франклина, на
которой он польстил аудитории, энергично открестился от своей телевизионной
славы и заметил, как приятно обращаться к обычным людям, а не к стеклянному
глазу и оператору с его окриками: "Маковку в кадр, а ну еще разок, лапка!"
(техническая подробность должна была остаться непонятой большинством
слушателей, на что и рассчитывал Франклин: пусть себе относятся к ТВ чуть
свысока, но не думают, будто это занятие для идиотов); а потом была еще одна
вводная лекция Франклина, столь же необходимая, в которой он объяснил своей
ассистентке, что главная их задача -- хорошо провести время. Понятно, ему
надо работать -- будут периоды, когда ему скрепя сердце придется торчать в
каюте со своими записями,-- но вообще им стоит смотреть на это как на
двухнедельные каникулы вдали от паршивой английской погоды и всех этих
нападок исподтишка в телецентре. Триция кивнула, соглашаясь, хотя как
начинающая она еще не видела и, уж конечно, не была объектом никаких
нападок. Более умудренная опытом девица, разумеется, поняла бы, что Франклин
хочет сказать: "Не жди от меня ничего, кроме этого". Триция, будучи
безмятежной оптимисткой, перевела его маленькую речь помягче: "Давай не
будем торопиться с радужными надеждами", что, надо отдать ему должное,
примерно и имел в виду Франклин. Он слегка влюблялся по нескольку раз в году
-- свойство характера, на которое иногда сетовал, но которое неизменно себе
извинял. Тем не менее он был вовсе не бессердечен и как только замечал, что
становится нужен девушке -- особенно милой -- больше, чем она ему, на него
волной накатывали ужасные предчувствия. Эта бестолковая паника обычно
заставляла его сделать одно из двух предположений -- либо что девушка придет
к нему жить, либо что она уйдет из его жизни,-- которые пугали его в равной
степени. Поэтому его приветственное слово в адрес Джинни, или Кэти, или, на
сей раз, Триции диктовалось скорее осторожностью, нежели цинизмом, хотя по
мере постепенного расстройства отношений Дженни, или Кэти, или, на сей раз,
Триция вполне могла счесть его более предусмотрительным, чем на самом деле.
Та же осторожность, чей тихий настойчивый призыв постоянно слышался ему
в многочисленных известиях о кровавых бойнях, заставила Франклина Хьюза
приобрести ирландский паспорт. Мир больше не был полон гостеприимных
уголков, где старая добрая британская ксива гемносинего цвета, увенчанная
словами "корреспондент" и "Би-би-си", могла доставить вам все, чего
захотите. "Министр Ее Британского Величества,-- Франклин до сих пор помнил
эти слова наизусть,-- от имени Ее Величества просит и требует, чтобы все,
кого это касается, обеспечивали владельцу сего необходимое содействие и
защиту". Благое пожелание. Теперь Франклин предъявлял в своих путешествиях
зеленый ирландский паспорт с золотой арфой на обложке, каждый раз чувствуя
себя при этом каким-то опустившимся любителем "Гиннесса". Внутри, в большей
частью правдивой автохарактеристике Хьюза, отсутствовало и слово
"корреспондент". На свете были страны, где не слишком привечали
корреспондентов и где считали, что все люди, якобы интересующиеся
археологическими раскопками,-- британские шпионы. Менее компрометирующее
"писатель" выполняло также роль стимула. Если Франклин обозначил себя
писателем, это должно было подтолкнуть его стать таковым. Следующий год
определенно предоставлял шанс для популярной книжонки; а кроме того, он
подумывал кое о чем серьезном, но с эротической окраской -- вроде
собственной истории мира, которая могла бы месяцами держаться в списке
бестселлеров.
"Санта-Юфимия" была не новым, но комфортабельным кораблем с вежливым
капитаном-итальянцем и командой из ловких греков. Публика в этих "Турне
Афродиты" подбиралась заранее известная, пестрая по национальному составу,
но однородная по вкусам. Люди того сорта, что спортивным играм на палубе
предпочитают чтение, а музыке диско в баре -- солнечные ванны. Они всюду
ходили за лектором, почти не пропускали дополнительных экскурсий и
игнорировали соломенных осликов в магазинах сувениров. Они не заводили
романов, хотя струнное трио иногда вдохновляло их на старомодные танцы. Они
по очереди сиживали за капитанским столиком, бывали изобретательны, когда
затевался маскарадный вечер, и прилежно прочитывали судовую газету с
маршрутом сегодняшнего дня, поздравленьями именинникам и обычными новостями
с Европейского континента.
Такая атмосфера казалась Триции немножко вялой, но то была хорошо
организованная вялость. Словно обращаясь к своей ассистентке, Франклин
подчеркнул во вступительной лекции, что главная цель турне -- отдохнуть и
расслабиться. Он тактично намекнул, что люди интересуются классической
древностью в разной степени и что он, со своей стороны, не намерен вести
журнал посещаемости и метить прогульщиков черным крестиком. С присущим ему
обаянием Франклин признался, что даже он способен устать от очередного ряда
коринфских колонн, белеющих на фоне безоблачного неба; однако сделал это
так, что пассажиры могли усомниться в его искренности.
Охвосток северной зимы остался позади, и корабль с умиротворенными
пассажирами неторопливо вошел в мягкую средиземноморскую весну. Твидовые
куртки уступили место полотняным, брючные костюмы -- открытым летним
одеяниям, слегка устарелым. По Коринфскому каналу плыли ночью; пассажиры в
неглиже прилипли к иллюминаторам, а самые отважные стояли на палубе, время
от времени безуспешно пытаясь разогнать тьму вспышками своих фотоаппаратов.
Из Ионического моря в Эгейское; у Киклад чуть занепогодилось и посвежело, но
все отнеслись к этому спокойно. На берег сходили на изысканном Миконосе, где
пожилой директор школы подвернул лодыжку, пробираясь среди руин; на
мраморном Паросе и огнедышащей Тире. Ко времени остановки на Родосе десять
дней круиза уже миновали. Пока пассажиры гуляли по берегу, "Санта-Юфимия"
приняла на борт топливо, овощи, мясо и дополнительный запас вин. Еще она
приняла на борт гостей, хотя выяснилось это только на следующее утро.
Они шли по направлению к Криту, и в одиннадцать часов Франклин начал
обычную лекцию о Кноссе и минойской цивилизации. Надо было быть
поосторожнее, так как его аудитория, похоже, кое-что знала о Кноссе, а
некоторые могли иметь и свои собственные теории. Франклин любил, когда ему
задавали вопросы; он не возражал, когда кто-нибудь делал маловразумительные
или даже точные добавления к его рассказу в таких случаях он благодарил
человека вежливым кивком и невнятным "герр профессор", как бы намекая, что
одним из нас свойствен широкий взгляд на вещи, другие же -- и это тоже
прекрасно -- любят забивать себе голову не слишком существенными деталями;
но кого Франклин не переносил, так это зануд, которым не терпелось проверить
на лекторе свои любимые идейки. Простите, мистер Хьюз, я вижу в этом что-то
египетское -- разве мы можем быть уверены, что это строили не египтяне? А вы
не считаете, что Гомер писал в ту эпоху, к какой относит его (легкий смешок)
-- или ее сочинения народ? Я не эксперт по данному вопросу, но очевидно, что
разумнее всего было бы предположить... Всегда попадался хотя бы один такой,
который разыгрывал из себя пытливого и здравомыслящего любителя; отнюдь не
обманутый общепринятым мнением, он -- или она -- знал, что историки часто
блефуют и что сложные проблемы лучше всего решать с помощью вдохновения и
интуиции, не обременяя себя конкретными знаниями и исследовательской
работой. "Ваша трактовка очень интересна, мистер Хьюз, но очевидно, что
логичнее было бы..." Франклину иногда хотелось заметить он никогда этого не
делал), что подобные смелые догадки о ранних цивилизациях частенько кажутся
ему основанными на голливудских эпопеях с Керком Дугласом и Бертом
Ланкастером в главной роли. Он представлял себе, как выслушает одного из
таких умников и с иронией ответит ему: "Вы, конечно, понимаете, что фильм
"Бен Гур" нельзя считать абсолютно надежным источником?" Но не в этом
плавании. И вообще, лучше подождать до тех пор, пока он не уверится, что
очередное его плавание -- последнее и контракт возобновлен не будет. Тогда
он позволит себе немного расслабиться. Он станет откровеннее со своими
слушателями, менее осторожен в отношении спиртного, более восприимчив к
брошенному украдкой взгляду. Гости опоздали на лекцию Франклина Хьюза о
Кноссе, и он уже начал ту часть, в которой изображал собой сэра Артура
Эванса, когда они открыли двойные двери и выстрелили в потолок -- правда,
только один раз. Франклин, все еще с головой погруженный в собственный
спектакль, пробормотал: "Переведите, пожалуйста", но этой старой шутки
оказалось недостаточно, чтобы вновь привлечь внимание пассажиров. Они уже
забыли о Кноссе и следили глазами за высоким человеком с усами и в очках,
который направлялся к Франклину, чтобы занять его место за пюпитром. В
обычных условиях Франклин отдал бы ему микрофон, предварительно вежливо
спросив документы. Но поскольку в руках у человека был большой пулемет, а на
голове -- один из тех тюрбанов в красную клетку, которые прежде были
отличительным признаком симпатичных воинов-пустынников, верных Лоренсу
Аравийскому, а в последние годы стали отличительным признаком злобных
террористов, охочих до пролития невинной крови, Франклин сделал простой
жест, показывая, что уступает, и сел на стул.
Его аудитория -- как он еще подумал о ней в кратком приливе:
собственнических чувств -- затихла. Все избегали неосторожных движений; все
старались дышать бесшумно. Гостей было трое, и двое из них встали у дверей в
лекционный зал. Высокий в очках, на миг превратясь едва ли не в ученого,
постучал по микрофону, как делают лекторы во всем мире: отчасти чтобы
проверить, работает ли техника, отчасти чтобы привлечь к себе внимание. В
данном случае второе вряд ли было необходимо.
-- Приношу извинения за беспокойство,-- начал он, испустив одиндва
нервных смешка.-- Но боюсь, ваш отдых на некоторое время придется прервать.
Надеюсь, что ненадолго. Все вы останетесь здесь, на своих местах, пока мы не
скажем вам, что делать.
Где-то в глубине зала прозвучал сердитый голос одного из американцев:
-- Кто вы такие и какого черта вам надо? Араб подался назад к только
что оставленному микрофону и с презрительной вежливостью дипломата сказал:
-- Простите, но в данной ситуации я не намерен отвечать на вопросы.--
Затем, видимо, чтобы его не спутали с дипломатом, решил продолжить: -- Мы не
из тех, кто прибегает к насилию без необходимости. Однако когда я стрелял в
потолок, желая привлечь ваше внимание, я поставил вот эту маленькую защелку
в положение, при котором пулемет стреляет одиночными выстрелами. Если ее
передвинуть,-- он показал как, приподняв оружие над головой, словно военный
инструктор перед абсолютно неопытными новичками,-- пулемет будет стрелять,
пока не опустеет магазин. Надеюсь, это понятно.
Араб вышел из зала. Никто ничего не предпринимал; кое-где шмыгали носом
и всхлипывали, но в общем было тихо. Франклин глянул через зал в дальний
левый угол, где находилась Триция. Его ассистенткам дозволялось посещать
лекции, но только не сидеть прямо перед ним --"А то мне в голову лезет
всякая ерунда". Вид у нее был спокойный; похоже, она считала, что все
обойдется. Франклин хотел сказать: "Послушай, со мной никогда такого не
бывало, это ненормально, я не знаю, что делать", но ограничился лишь
неопределенным кивком. После десяти минут напряженной тишины американка лет
пятидесяти пяти поднялась со своего места. Один из двоих охранников у двери
сразу прикрикнул на нее. Она не отреагировала на это, так же как на шепот и
цепляющуюся за нее руку мужа. Она подошла к боевикам по центральному
проходу, остановилась в нескольких шагах от них и произнесла четким,
медленным голосом, в котором звучал готовый выхлестнуться ужас:
|
|
|
