 |
Возвращаюсь Лондон понедельник пятнадцатого тчк будь добра освободи
|
|
|
|
КВАРТИРУ СЕБЯ И ВЕЩЕЙ ЗАРАНЕЕ ТЧК ОСТАВЬ КЛЮЧ ТЧК ВСЕ ТЧК
Интермедия
Я хочу кое-что рассказать вам о ней. На дворе та срединная часть ночи,
когда занавески не пропускают света, уличную тишину нарушает лишь ворчанье
какого-нибудь бредущего домой Ромео, а птицы еще не начали своей
повседневной, но жизнерадостной суеты. Она лежит на боку, отвернувшись от
меня. Я не вижу ее в темноте, но по тихому и мерному ее дыханию я мог бы
очертить вам контуры ее тела. Когда она счастлива, она может спать в одной
позе часами. Я подолгу наблюдал за ней в эту пору глубинных ночных течений и
твердо знаю, что она даже не шевелится. Конечно, это можно списать на
хорошее пищеварение и спокойные сны; но мне это кажется признаком счастья.
Наши ночи не похожи друг на друга. Она засыпает, словно подхваченная
ласковой, теплой приливной волной, которая доносит ее, безмятежную, до
самого утра. Я засыпаю менее охотно, борясь с прибоем, не желая расставаться
с удачным днем или все еще сетуя на свое сегодняшнее невезенье. Разные
потоки струятся сквозь наше дремлющее сознание. Меня часто сбрасывает с
постели страх времени и смерти, панический ужас перед надвигающейся
пустотой; просыпаясь -- ноги на полу, руки сжимают виски,-- я выкрикиваю
бессмысленное (и удручающе невыразительное) "нет, нет, нет". Тогда ей
приходится гладить меня, успокаивая, точно пса, с лаем выскочившего из
грязной речки.
Бывает, что и ее сон прерывается вскриком, и тогда наступает мой черед
бросаться на помощь. Я мгновенно выныриваю из забытья, и она сонными губами
шепчет мне, что ее напугало. "Очень большой жук",-- поясняет она, словно
из-за жука поменьше не стала бы меня беспокоить;
|
|
|
или: "Ступеньки были скользкие"; или просто (сбивая меня с толку
тавтологической загадочностью этих слов): "Ужасная гадость". Затем,
избавившись от мокрой жабы или мусорной пробки, послуживших причиной затора,
она вновь засыпает спокойным сном. Я лежу, сжимая склизкое земноводное,
баюкая в руках комок влажной грязи, встревоженный и восхищенный. (Между
прочим, я не хочу сказать, что мои сновидения значительнее. Сны
демократизируют страх. Во сне потерять ботинок или опоздать на поезд --
ничуть не меньшая трагедия, чем попасть в лапы герильеров или угодить под
ядерный обстрел.) Я восхищаюсь ею, потому что она гораздо лучше меня
справляется с этой работой, которую мы обязаны выполнять регулярно до самой
смерти: ведь людям на роду написано спать по ночам. Она ведет себя как
опытный путешественник, бесстрашно вступающий в зал нового аэропорта. А я
лежу во тьме с просроченным паспортом, подталкивая свою скрипящую багажную
тележку не к тому транспортеру.
Короче говоря... она спит на боку, спиной ко мне. Вдоволь наворочавшись
и убедившись в бесплодности обычных уловок, помогающих нырнуть обратно в
забвение, я решаю продублировать мягкий зигзаг, образованный ее телом. Когда
я начинаю пристраивать свою голень к ее икре, мышцы которой расслаблены
сном, она чувствует мою возню; не просыпаясь, она поднимает левую руку и
сдвигает свои волосы с плеч на затылок, чтобы я мог уткнуться в ее голую
шею. В ответ на эту неизменную инстинктивную любезность я всякий раз
содрогаюсь от прилива чувств. Мои глаза щиплет от слез, и я едва
сдерживаюсь, так мне хочется разбудить ее и напомнить о том, как я ее люблю.
Своим бессознательным жестом она затрагивает самые основы моей любви к ней.
Конечно, она ни о чем не догадывается; я никогда не говорил ей об этой
крохотной ночной радости, которую она дарит мне с таким постоянством. Хотя,
|
|
|
наверное, говорю сейчас...
Вы думаете, что на самом-то деле она успевает на секунду проснуться? Я
понимаю, что это ее движение может казаться сознательным актом вежливости --
мелочью, которая сама по себе приятна, однако едва ли свидетельствует о том,
что корни любви уходят куда-то под смоляной пласт сознания. Вы нравы в своем
скептицизме; влюбленным можно доверять лишь до известного предела, ведь они
тщеславны, как политики. Но я докажу вам свою правоту. Вы уже поняли, что
волосы у нее до плеч. Но несколько лет назад, когда нам пообещали затяжную
летнюю жару, она коротко постриглась. Ее шея была открыта для поцелуев
круглые сутки. И в темноте, когда мы лежали под одной простыней и я истекал
потом, как калабриец, когда срединная часть ночи была коротка, но одолеть ее
все равно было непросто,-- я поворачивался к этой стилизованной букве S
рядом с собой, и она, что-то неразборчиво бормоча, пыталась убрать с шеи
несуществующие волосы.
"Я люблю тебя, шепчу я в этот спящий затылок,-- я люблю тебя". Все
романисты знают, что их искусство выигрывает от недоговоренности.
Соблазняясь дидактикой, писатель должен представлять себе щеголеватого
капитана корабля перед надвигающимся штормом: как он кидается от прибора к
прибору в фейерверке золотой тесьмы, как отдает в переговорную трубу
решительные команды. Но внизу никого нет; машинное отделение отсутствует, и
руль отказал много веков назад. Капитан может разыграть прекрасный
спектакль, убедив не только себя, но и кое-кого из пассажиров; все-таки
судьба их плавучего мира зависит не от него, а от безумных ветров и угрюмых
течений, от айсбергов и случайных рифов.
Однако иногда обиняки литературы все же вызывают у романиста
естественное раздражение. В нижней части эль-грековских "Похорон графа
Оргасского" в Толедо есть группа угловатых фигур в плоеных воротниках.
Предающиеся своей показной печали, они смотрят в разные стороны. И только
один из них с мрачной иронией смотрит прямо на нас -- и мы не можем не
заметить, сколь нелестен его взгляд. По традиции считается, что это
изображение самого Эль Греко. Вот я, говорит он. Я и есть автор. И я за все
|
|
|
это в ответе, потому и не прячу глаз.
Поэтам, видимо, проще писать о любви, чем прозаикам. Для начала у них
есть это уклончивое "я" (если я напишу "я", вы потребуете, чтобы не позже
чем через пару абзацев вам объяснили, кто имеется в виду -- Джулиан Барнс
или какой-нибудь вымышленный персонаж; поэт может вальсировать между тем и
другим, не теряя ни в глубине чувства, ни в объективности). Еще поэты,
похоже, могут обращать плохую любовь, -- любовь эгоистическую, дрянную -- в
хорошую лирическую поэзию. Прозаикам не дано навевать этот восхитительный
обман. Плохую любовь мы можем обратить только в прозу о плохой любви.
Поэтому мы слегка завидуем (и не совсем доверяем) пишущим о любви поэтам.
А они сочиняют то, что именуется любовной поэзией. Из их опусов
составляются книги под названьями типа "Поющие Сердца -- Антология Шедевров
Любовной Лирики". Кроме того, есть еще письма; из них получаются сборники,
озаглавленные "Сокровищница Золотого Пера, Лучшие Любовные Послания Всех
Времен и Народов" (книга -- почтой). Но нет такого жанра, который подходил
бы под определение любовной прозы. Это звучит неуклюже, почти парадоксально.
"Любовная Проза: Справочник Работяги". Продается в магазинах плотницкого
инвентаря.
Канадская писательница Мейвис Галлант сказала: "Тайна, которую
представляет собой любящая пара, это, пожалуй, единственная настоящая тайна,
еще не раскрытая нами, и когда мы раскроем ее, литература, -- да и любовь
тоже, -- будет уже не нужна". Прочтя это впервые, я нарисовал на полях
шахматную пометку "!?", означающую красивый, но, возможно, ошибочный ход.
Однако со временем точка зрения канадки возобладала, и пометка сменилась на
"!!".
"Пусть мы умрем -- но будет жить любовь". К такому выводу осторожно
подобрался в своем стихотворении "Арундельская могила" Филип Ларкин. Эта
строчка удивляет нас, ибо почти все творчество поэта есть похожее на
выкручиванье фланелевой тряпицы избавление от иллюзий. Нам приятно, когда
|
|
|
нас подбадривают; но сначала прозаику положено нахмуриться и спросить, а не
сфальшивила ли эта поэтическая фанфара? Действительно ли любовь переживет
нас? Мысль, конечно, соблазнительная. Было бы куда как приятно, если бы
любовь оказалась источником, который будет излучать энергию и после нашей
смерти. На экранах старых телевизоров, когда их выключали, оставалось
световое пятно размером с флорин потом оно понемногу таяло, превращаясь в
микроскопическую искорку, и исчезало. Мальчишкой я ежевечерне наблюдал этот
процесс, смутно желая замедлить его (и с юношеской меланхолией усматривая в
нем подобие неизбежного исчезновения во вселенском мраке крохотного огонька
человеческой жизни). Что ж, и любовь будет так вот светиться, когда
телевизор уже выключат? Мой опыт этого не подтверждает. Вместе с последним
из любящих умирает и любовь. Если от нас что и останется, так скорее
что-нибудь другое. Ларкина переживет отнюдь не его любовь, а его стихи; это
очевидно. Перечитывая конец "Арундельской могилы", я всегда вспоминаю
Уильяма Хаскиссона. В свое время он был очень известным политиком и
финансистом; но теперь мы помним его только потому, что 15 сентября 1830
года, на открытии Ливерпульско-Манчестерской железной дороги, его первого
задавило насмерть поездом (вот чем он стал, во что обратился). Любил ли
Уильям Хаскиссон? Пережила ли его эта любовь? Никто не знает. Все, что от
него осталось,-- это тот миг роковой беспечности; смерть превратила его в
камею, в иллюстрацию безжалостной поступи прогресса.
"Я тебя люблю". Первым делом спрячем эти слова на верхнюю полку; в
железный ящичек, под стекло, которое при случае полагается разбить локтем; в
надежный банк. Нельзя разбрасывать их где попало, точно трубочки с витамином
С. Если эти слова всегда будут под рукой, мы начнем прибегать к ним не
думая; у нас не хватит сил воздержаться. Мы-то, конечно, уверены в обратном,
но это заблуждение. Напьемся, одолеет тоска или (самое вероятное) взыграет
известного рода надежда, и вот пожалуйста -- слова уже использованы,
захватаны. Нам может показаться, что мы влюбились, и захочется проверить,
так ли это. Как мы узнаем, что у нас на уме, покуда не услышим собственных
слов? Остерегитесь -- они не отмываются. Это высокие слова; мы должны быть
уверены, что заслужили их. Вслушайтесь, как звучат они по-английски: "I love
you". Подлежащее, сказуемое, дополнение -- безыскусная, незыблемая фраза.
Подлежащее -- коротенькое словцо, которое как бы помогает влюбленному
самоустраниться. Сказуемое подлиннее, но столь же недвусмысленно -- в
|
|
|
решающий миг язык торопливо отскакивает от неба, освобождая дорогу гласной.
В дополнении, как и в подлежащем, согласных нет; когда его произносишь, губы
складываются словно для поцелуя. "I love you". Как серьезно, как емко, как
веско это звучит.
Мне видится тайный сговор между всеми языками мира. Собравшись вместе,
они постановили придать этой фразе такое звучание, чтобы людям было ясно: ее
надо заслужить, за нее надо бороться, надо стать ее достойным. Ich liebe
dich: полуночный сигаретный шепот, в котором счастливо рифмуются подлежащее
и дополнение. Je t'aime: здесь сначала разделываются с подлежащим и
дополнением, чтобы вложить весь сердечный пыл в долгий гласный последнего
слова. (Грамматика тут надежнее; заняв второе место, предмет любви может уже
не бояться, что его заменят кем-то другим.) Я тебя люблю: дополнение снова
занимает вселяющую уверенность вторую позицию, но теперь -- несмотря на
оптимистическую рифму вначале -- здесь слышится намек на трудности,
препятствия, которые нужно будет преодолеть. Ti amo -- возможно, это
чересчур смахивает на аперитив, но выигрывает благодаря твердому согласию
подлежащего и сказуемого, делателя и действия, слитых в одно слово.
Извините за любительский подход. Я охотно передаю эту тему на
рассмотрение какой-нибудь филантропической организации, стремящейся
увеличить сумму человеческих знаний. Пусть созданная при ней
исследовательская группа изучит эту фразу на всех языках мира, пронаблюдает
за ее изменениями, попытается понять, что слышат в ее звуках те, к кому она
обращена, как от богатства ее звучания зависит мера даримого ею счастья.
Вопрос к залу: есть ли на земле племена, в лексиконе которых отсутствуют
слова "я тебя люблю"? Или все они давно уже вымерли?
Пусть эти слова лежат у нас в ящичке, под стеклом. А вынув их оттуда,
будем обращаться с ними бережно. Мужчины говорят "я тебя люблю", дабы
залучить женщин в постель, женщины говорят "я тебя люблю", дабы женить на
себе мужчин; и те, и другие говорят "я тебя люблю", дабы держать страх на
привязи, дабы обрести ложную уверенность, дабы убедить себя в том, что
благословенное состояние достигнуто, дабы не замечать того, что все уже
позади. Не нужно использовать эти слова в таких целях. Я тебя люблю не
должно звучать слишком часто, становиться ходкой монетой, пущенной в оборот
ценной бумагой, служить для нас источником прибыли. Конечно, вы можете
принудить эту послушную фразу играть вам на руку. Но лучше приберегите ее
для того, чтобы прошептать в шею, с которой только что были убраны
несуществующие волосы.
Сейчас мы далеко друг от друга; наверное, вы догадались.
Трансатлантический телефон передразнивает меня своим эхом, точно хочет
сказать: слыхали, мол. "Я тебя люблю" -- и прежде чем она успевает ответить,
мой металлический двойник повторяет: "Я тебя люблю". Это малоприятно;
тиражируясь, произнесенная мною фраза превращается в общее достояние. Пробую
еще раз, с тем же успехом. I love you, I love you -- выходит какая-то
популярная песенка из тех, что с месяц держатся на пике моды, а затем
сдаются в репертуар клубных турне, где коренастые рок-певцы с сальными
волосами и томлением в голосе пытаются с их помощью раздеть вольготно
расположившихся в первых рядах девиц. I love you, I love you -- а ведущая
гитара хихикает, и в открытом рту барабанщика лежит влажный язык.
К любви, к ее словарю и жестам нужно относиться бережно. Если ей
суждено спасти нас, мы должны смотреть на нее так же честно, как хорошо бы
научиться смотреть на смерть. Следует ли преподавать любовь в школе? Первый
триместр: дружба; второй триместр: нежность; третий триместр: страсть.
Почему бы и нет? Наших детей учат готовить, и чинить машины, и трахаться
так, чтобы не залететь; и мы полагаем, что дети умеют все это гораздо лучше,
чем в свое время умели мы, но какой им прок от всего этого, если они не
умеют любить? Считается, что тут они и без нас как-нибудь разберутся.
Природа, мол, возьмет свое; она будет служить им автопилотом. Однако
Природа, на которую мы привыкли сваливать ответственность за все, чего не
понимаем сами, не слишком надежно работает в автоматическом режиме.
Доверчивые девицы, мобилизованные в армию замужних женщин, по выключении
света обнаруживают, что Природа знает ответы отнюдь не на все вопросы.
Доверчивым девицам говорили, что любовь -- земля обетованная, ковчег, на
котором дружная чета спасется от Потопа. Может, она и ковчег, но на этом
ковчеге процветает антропофагия; а командует им сумасшедший старик, который
чуть что пускает в ход посох из дерева гофер и может в любой момент
вышвырнуть тебя за борт.
Давайте начнем сначала. Любовь делает вас счастливым? Нет. Любовь
делает счастливой ту, кого вы любите? Нет. Благодаря любви все в жизни идет
как надо? Разумеется, нет. Когда-то я, конечно, во все это верил. А кто же
не верил (и у кого эта вера до сих пор не лежит гденибудь в трюме души)? Об
этом пишут книги, снимают фильмы; это закат тысячи историй. Если любовь не
решает всех проблем, тогда зачем же она? Разве мы не можем быть уверены --
ведь нам так этого хочется,-- что любовь, стоит только найти ее, облегчит
наши ежедневные муки, станет для нас чем-то вроде дармового анальгетика?
Двое любят друг друга, но они несчастны. Какой мы делаем вывод? Что
один из них любит другого не по-настоящему; что их любовь недостаточно
крепка? Я против этого "не по-настоящему"; я против этого "недостаточно". За
свою жизнь я любил дважды (по-моему, это не так уж мало), раз счастливо, раз
несчастливо. Больше всего о природе этого чувства я узнал благодаря
несчастной любви -- хоть и не сразу, а только годы спустя. Даты и
подробности -- выбирайте их по своему усмотрению. Но я любил и был любим
очень долго, много лет. Сначала я был беспардонно счастлив, преисполнен
надежд и обуян солипсическим восторгом; но большую часть времени, как это ни
странно, я был удручающе несчастен. Что же, я недостаточно крепко ее любил?
Я знаю, что это не так,-- ради нее я пожертвовал половиной своего будущего.
Может быть, она недостаточно крепко меня любила? И это не так -- ради меня
она отказалась от половины своего прошлого. Мы много лет прожили бок о бок,
мучительно стараясь понять, что же неладно в нашей связке. Взаимная любовь
не делала нас счастливыми. Но мы упрямо не желали этого признавать.
Позже я разобрался в том, каково было мое представление о любви. Мы
считаем любовь активной силой. Моя любовь делает ее счастливой; ее любовь
делает меня счастливым -- где тут может быть ошибка? А ошибка есть: неверна
сама модель. Подразумевается, что любовь -- это волшебная палочка, которая в
мгновение ока распускает запутанные узлы, наполняет цилиндр платками, а
воздух хлопаньем голубиных крыльев. Но модель надо заимствовать не из магии,
а из физики элементарных частиц. Моя любовь отнюдь не обязательно сделает ее
счастливой; она может лишь раскрыть в ней способность к счастью. И тогда все
становится понятнее. Отчего я не могу сделать ее счастливой, отчего она не
может сделать счастливым меня? Очень просто: ожидаемой ядерной реакции не
происходит, у луча, которым мы бомбардируем частицы, не та длина волны.
Но любовь не атомная бомба, так что давайте подберем более мирное
сравнение. Я пишу эти строки в гостях у одного приятеля в Мичигане. У него
обычный американский дом со всеми хитроумными устройствами, какие только
может измыслить современная технология (кроме устройства для выпечки
счастья). Вчера мой друг привез меня сюда из Детройтского аэропорта. Свернув
на подъездную аллею, он вытащил из бардачка прибор дистанционного
управления, коснулся нужной кнопки, и перед нами распахнулись ворота гаража.
Вот модель, которую я предлагаю. Вы возвращаетесь домой -- во всяком случае,
хотите так думать -- и с помощью привычного волшебства пытаетесь открыть
гараж. Однако ничего не происходит; двери по-прежнему закрыты. Вы пробуете
еще раз. Опять ничего. Сначала удивленный, потом встревоженный, потом
разъяренный этим загадочным непокорством, вы сидите в машине с работающим
мотором; сидите неделю, месяц, год, много лет и ждете, когда же откроются
двери. Но вы находитесь не в той машине, не у того гаража, ждете не перед
тем домом. Вот в чем одна из бед: наше сердце не сердцевидно.
"Жребий наш -- любить иль умереть",-- написал У. X. Оден, что побудило
Э. М. Форстера заявить: "Поскольку он написал "жребий наш -- любить иль
умереть", он имеет право приказать мне следовать за собой". Однако сам Оден
был недоволен своей знаменитой строкой из "1 сентября 1939". "Это брехня! --
высказался он.-- Умереть нам все равно придется". Поэтому, переиздавая
стихотворение, он заменил вышеприведенную фразу на более логичное "Жребий
наш -- любить и умереть". Позже он и вовсе убрал ее.
Эта замена "или" на "и" -- одна из самых знаменитых в поэзии. Узнав о
ней впервые, я восхитился неумолимой объективностью Оденакритика,
скорректировавшего Одена-поэта. Если звонкая фраза таит в себе ложь -- прочь
ее; такой подход радует отсутствием у автора самовлюбленности. Теперь мое
мнение уже не столь однозначно. Разумеется, "жребий наш -- любить и умереть"
выглядит логичнее; кроме того, в этом примерно столько же новизны и красоты,
как и во фразах "жребий наш -- слушать радио и умереть" или "жребий наш --
регулярно мыть посуду, а затем умереть". Оден был прав, не слишком доверяя
собственной риторике, но сказать, что строка "жребий наш любить иль умереть"
грешит против истины, поскольку умирать придется всем (или поскольку те, что
никого не любят, вовсе не мрут из-за этого как мухи), может лишь человек
недалекий или забывчивый. Есть не менее логичные и более убедительные
способы прочтения варианта с "или". Первый, самый очевидный, таков: будем же
любить друг друга, ибо в противном случае мы друг друга поубиваем. Второй
таков: будем же любить друг друга, ибо в противном случае, если любовь не
будет придавать нашей жизни смысл, нам ни к чему и жить. Ведь утверждать,
что те, кто черпает наивысшее наслаждение не в любви, а из других
источников, живут пустой жизнью, что они похожи на чванливых раков, которые
ползают по дну морскому, щеголяя чужими панцирями, вовсе не значит
заниматься "брехней".
Тут мы вступаем на трудную территорию. Нам нужно быть точными и
стараться не впадать в сентиментальность. Желая противопоставить любовь
таким коварным и могучим соперникам, как власть, деньги, история и смерть,
мы не должны скатываться к самовосхвалению и напускать кругом снобистского
туману. Враги любви критикуют ее за расплывчатость притязаний, за ярко
выраженную склонность к изоляционизму. Так с чего же мы начнем? Любовь может
дать счастье, а может и не дать; но она всегда высвобождает скрытую в нас
энергию. Вспомните, как вы любили впервые.-- разве когда-нибудь еще вы
говорили так гладко, спали так мало, занимались сексом так жадно? Анемичный
-- и тот оживает, а обыкновенный здоровый человек становится просто
невыносимым. Далее, она распрямляет нам спину, наделяет уверенностью. Вы
чувствуете, что наконец-то крепко стали на ноги; пока это чувство с вами, вы
способны на все, вы можете бросить вызов миру. (Справедливо ли будет такое
различие: что любовь добавляет уверенности, а сексуальные победы всего лишь
укрепляют людей в их эгоизме?) Затем она сообщает ясность видению: глаза
влюбленного точно снабжены автомобильными "дворниками". Разве в пору первой
любви вы не видели все гораздо яснее обычного?
Когда любовь вступает в игру? Мы глядим на животных -- и не находим
ответа. Кажется, представители некоторых видов действительно выбирают себе
пару на всю жизнь (хотя представьте себе, сколько возможностей для адюльтера
открывается во время всех этих долгих морских миграций и перелетов); но, как
правило, мы видим только проявления силы, доминирование одних над другими и
погоню за сексуальным комфортом. Сторонники и противники феминизма
интерпретируют природу по-разному. Первые ищут в животном царстве
бескорыстия и обнаруживают, что самцы иногда выполняют работу, которая у
людей обычно выпадает на долю женщин. Возьмите, например, королевского
пингвина: самец высиживает яйца, носит их у себя на ногах и месяцами
защищает от антарктического холода под жировой складкой внизу живота...
Ладно, отвечают вторые, а как насчет самца морского слона? Валяется целый
день на пляже и трахает всех самок в пределах досягаемости. Как это ни
огорчительно, похоже, что поведение морского слона более типично, чем
поведение пингвина. К тому же, хорошо зная свой пол, я склонен усомниться в
альтруизме последнего. Скорее всего, самец пингвина просто сообразил, что
коли уж приходится торчать в Антарктиде столько лет кряду, разумнее будет
сидеть дома и нянчиться с яйцом, покуда самка ловит рыбу в ледяной воде. То
есть просто избрал самую выгодную для себя тактику.
Так когда же вступает в игру любовь? Ведь в ней вроде бы нет особой
нужды. Мы можем, как бобры, строить без любви плотины. Можем, как пчелы,
объединяться без любви в сложные сообщества. Можем, как альбатросы,
преодолевать без любви огромные расстояния. Можем, как страусы, прятать без
любви голову в песок. Можем, как дронты, вымереть без любви до последнего
экземпляра.
А что, если любовь -- полезная мутация, которая помогает человечеству в
его борьбе за существование? Я нс вижу, чем это подтверждается. Была ли она,
к примеру, изобретена ради того, чтобы воины, сохранившие где-то глубоко в
сердце щемящие воспоминания о родном камельке, отчаяннее дрались за свою
жизнь? Непохоже: мировая история учит нас, что решающими факторами в войне
являются новая форма наконечника стрелы, благоразумие генерала, полный
желудок и перспектива грабежа, а отнюдь не сентиментальность вздыхающих о
доме вояк.
Значит, любовь -- это роскошь, прерогатива мирного времени, нечто вроде
вышивания полотенец? Нечто приятное, сложное, но необязательное? Этакое
побочное достижение, продукт культуры, лишь по случайности оказавшийся
любовью, а не чем-то другим? Иногда мне кажется, что в этом есть доля
правды. Когда-то на дальнем северо-западе Соединенных Штатов обитало
индейское племя (это не выдумка), ведущее необычайно беззаботную жизнь.
Воевать в их далеком краю было не с кем, а земля приносила огромные урожаи.
Стоило им бросить через плечо горстку сухих бобов, как сзади сразу подымался
целый бобовый лес и осыпал их стручками. К тому же эти здоровые и довольные
люди были лишены всякого вкуса к междоусобным войнам. В результате у них
образовалась уйма свободного времени. Без сомнения, они преуспели в
занятиях, порождаемых праздностью: стали плести корзины в стиле рококо,
подняли искусство эротики до высокого гимнастического уровня и научились
погружаться в наипродолжительнейшие трансы, используя для этой цели
перетертые листья неких растений. Мы не осведомлены об этих сторонах их
жизни, однако знаем, каково было главное развлечение, помогающее им коротать
долгие часы досуга. Они пристрастились к воровству -- вот что им нравилось,
и вот что они культивировали. Когда к ним начинал ластиться очередной
погожий денек, они вылезали из вигвамов, втягивали в себя медвяный воздух и
спрашивали друг у друга, не случилось ли этой ночью чего интересненького. В
ответ следовало робкое, а то и нахальное признание в краже. Серый Волчонок
опять умыкнул одеяло у старика Краснощека. Серьезно? А он гаки делает
успехи, наш Серый Волчонок. Ну а ты чем занимался? Я-то? Да я всего-навсего
слямзил брови с верхушки тотемного столба. Что, еще раз? И как тебе, право,
не надоест.
Значит, нам наконец удалось нащупать верный подход? Мы можем прожить и
без любви, так же как индейцы без воровства. Однако благодаря ей мы обретаем
индивидуальность, обретаем цель. Отнимите у индейцев их невинное хобби, и им
будет труднее определить себя. Стало быть, это просто неожиданный
мутационный выброс? Любовь не способствует развитию человечества; наоборот,
она враждебна всякой организованности. Не будь любви, нам было бы гораздо
проще удовлетворить свои сексуальные притязания. Браки были бы откровенней
-- и, наверное, много прочнее,-- если бы мы не тосковали по любви, не
радовались ее зарождению, не боялись, что она нас покинет.
На общем фоне мировой истории любовь кажется чем-то чужеродным. Это
какой-то нарост, уродство, запоздалое добавление к повестке дня. Она
напоминает мне те половинки домов, которых согласно обычным правилам
картографии как бы не существует. Недавно я ездил по такому
североамериканскому адресу: Йонг-стрит, 2041 1/2. Наверное, владелец дома
номер 2041 продал когда-то маленький участок, а на нем был построен этот
полу признанный дом с половинчатым номером. А люди вполне комфортабельно в
нем устроились, называют его род-ным... Тертуллиан сказал о вере в Христа:
она истинна, потому что абсурдна. Возможно, и любовь так важна потому, что
необязательна.
Та, что теперь снова рядом со мной,-- центр моего мира. Армяне верили,
что центр мира -- Арарат, но его поделили между собой три великие империи, а
армянам в конце концов ничего не осталось, так что я не буду развивать свое
сравнение. Я тебя люблю. Я снова дома, и эхо больше не передразнивает меня.
Je t'aime. Ti amo (с содовой). А если бы вы были лишены дара речи, не имели
в своем распоряжении медной трубы языка, вы сделали бы гак: скрестили бы
свои руки в запястьях, обратив ладони к себе; прижали бы скрещенные запястья
к сердцу (или хотя бы к середине груди); потом чуть отвели бы руки вперед и
разомкнули их, обернув ладонями к предмету вашей любви. По выразительности
это не уступит словам. И заметьте, сколько возможностей открывается здесь
для более тонкой передачи чувства, сколько изыска вы можете привнести в этот
жест, соединяя ладони, целуя костяшки пальцев или играя их кончиками,
которые несут в себе неповторимый узор, печать вашей индивидуальности.
Но сомкнутые ладони могут ввести нас в заблуждение. Сердце не
сердцевидно, вот в чем одна из бед. Мы ведь воображаем себе этакую
аккуратную двустворчатую ракушку, форма которой говорит о том, что любовь
объединяет две половинки, два отдельных существа в одно целое; не правда ли?
Этот четко очерченный символ представляется нам алым, словно бы залитым
ярким румянцем; ал он и от прилива крови, сопутствующего вспышке страсти.
Учебник по медицине разочаровывает пас не сразу; здесь сердце похоже на
схему лондонской подземки. Аорта, левая и правая легочные артерии и вены,
левая и правая подключичные артерии, левая и правая венечные артерии, левая
и правая сонные артерии... Тут все кажется изящным и продуманным; мы верим,
что эта сложная система трубок безупречна в работе. Уж она-то не подведет,
думаем мы.
Знаменательные факты:
-- сердце развивается в эмбрионе раньше всех прочих органов; мы еще
величиной с фасолину, а уже видно, как оно пульсирует внутри;
-- относительный вес сердца ребенка намного больше, чем у взрослого: у
первого он составляет 1/130 общего веса тела, у второго -- 1/300;
-- в течение жизни размеры, форма и положение сердца претерпевают
существенные изменения;
-- после смерти сердце принимает форму пирамиды.
Бычье сердце, купленное мною в магазине "Корриганс", весило 2 фунта 13
унций, а стоило 2 фунта 42 пенса. Самое крупное на прилавке, это было сердце
животного, однако многое роднило его с человеческим. "У него сердце быка" --
фраза из детства, из приключенческой литературы Империи. Все эти рыцари в
тропических шлемах, которые одним метким выстрелом из армейского револьвера
отправляли злобного носорога на тот свет, покуда дочь полковника дрожала за
баобабом, имели довольно простую душевную организацию; но сердца у них, если
судить по приобретенному мной экземпляру, были далеко не простыми. Этот
увесистый, плотный, окровавленный ком походил на свирепо сжатый кулак. В
отличие от железнодорожной схемы из учебника по медицине настоящее сердце не
торопилось выставлять напоказ свои тайны.
Я вскрыл его вместе с одной приятельницей, рентгенологом. "Этот бык в
любом случае недолго бы протянул",-- заметила она. Если бы это сердце
принадлежало кому-нибудь из ее пациентов, он недалеко ушел бы по джунглям со
своим мачете. Наше собственное маленькое путешествие было проделано с
помощью кухонного ножа "сабатье". Мы врубились в левое предсердие и левый
желудочек, подивившись толщине мышц, из которых вышел бы добрый бифштекс.
Погладили элегантную шелковистую подкладку, запустили пальцы в зияющие входы
и выходы. Вены легко растягивались, артерии смахивали на крепеньких
головоногих. В левом желудочке лежал темно-багровый шматок засохшей крови.
Мы часто теряли ориентацию в этом хитросплетении тканей. Вопреки моим
наивным ожиданиям, сердце не желало с легкостью распадаться пополам; две его
половинки тесно приникали друг к другу, словно тонущие влюбленные. Мы дважды
забирались в один и тот же желудочек, думая, что попали в новый. Нас
восхитило мудрое устройство клапанов и chordae tendineae, которые не дают
клапанам раскрываться до предела: маленькая, прочная подвесная система,
которая не позволяет куполу парашюта разворачиваться больше, чем надо.
По окончании наших трудов сердце пролежало на заляпанной газете весь
остаток дня; теперь это была лишь заготовка для малообещающего обеда. В
поисках руководства я перелистал поваренные книги. Там нашелся один рецепт
фаршированного сердца с гарниром из риса и ломтиков лимона, но это блюдо
показалось мне не слишком аппетитным. Оно явно не заслуживало названия,
которое дали ему его изобретатели, датчане. Они нарекли его так: Пламенная
Любовь.
Помните парадокс, связанный со временем, загадку первых недель и
месяцев Пламенной Любви (поначалу нам всегда хочется написать эти слова с
большой буквы, как название блюда)? Вы любите, и восторженность борется в
вашей душе с дурными предчувствиями. Какой-то частью своего существа вы
хотите затормозить время: ибо сейчас, говорите себе вы, наступила лучшая
пора моей жизни. Я люблю -- и хочу смаковать свою любовь, изучать ее,
упиваться ее сладким томлением; пусть сегодняшний день длится вечно. Таково
мнение живущего в вас поэта. Однако рядом с ним приютился еще и прозаик,
которому хочется не тормозить время, а подгонять его. Почем ты знаешь, что
это любовь, нашептывает он вам на ухо, словно скептически настроенный
адвокат, ведь прошло всего несколько недель, несколько месяцев. Ты не
узнаешь, серьезно ли это, пока позади не останется ну хотя бы год; вот
единственный способ проверить, не повторяешь ли ты ошибку стрекозы. Проживи
этот отрезок времени поскорей, как бы он тебя ни радовал; и если твои (и ее)
чувства не изменятся, ты убедишься в том, что вы действительно любите друг
друга.
В кювете с проявителем возникает фотография. Прежде это был
всего-навсего чистый лист фотобумаги в светонепроницаемом пакетике; теперь
он приобрел значение, смысл, определенность. Мы быстро переносим его в
кювету с фиксажем, чтобы уберечь этот ясный, легко уязвимый миг от распада,
сделать изображение надежным и стойким, сохранить его совершенство -- пусть
лишь в течение нескольких лет. Но что, если фиксаж не сработает? Процесс,
идущий в вашей душе, эта эволюция любви, может воспротивиться закреплению.
Видели, как фотография иногда неумолимо проявляется, пока не почернеет
совсем, пока не сотрется всякое воспоминание о ее звездном миге?
Нормально ли само состояние влюбленности? С точки зрения статистики,
конечно, ненормально. Лица жениха и невесты на свадебных фотографиях не так
интересны, как лица стоящих рядом гостей: младшей сестры невесты (неужели и
меня это ждет? невероятно), старшего брата жениха (пусть ему повезет больше,
и она не окажется стервой
|
|
|
