Учение об обществе и государстве 5 глава

В 17-летнем возрасте Аристотель прибыл в Афи­ны — столицу тогдашнего просвещения — с целью завершить свое образование и привлекаемый, без сомнения, славою Платона. В год своего прибытия (367 до Р. Хр.) он, если и мог видеть Платона, то только i ia короткое время, потому что как раз тогда 11латон отнранился во второе свое сицилийское пу-тппсчтнис, продолжавшееся около трех лет. Платон, по ношр.ицгмии н Афины, не мог не отличить Арис­тотеля среди своих учеников: по свидетельствам, за­служивающим доверия, он называл Аристотеля «фи­лософом истины», «умом своей школы» и «чтецом» за его сильный и проницательный ум, за неутоми­мое искание истины, за ревностное изучение тог­дашней философской литературы. Со своей сторо­ны и Аристотель питал уважение и любовь к своему великому учителю, которого «худым людям и хва­лить не приличествует», как гласила надпись на жертвеннике, поставленном Аристотелем, по одно­му древнему известию, Платону. Встречающиеся у позднейших писателей рассказы о личной вражде между Платоном и Аристотелем — плод досужей фантазии людей, не расположенных к Аристотелю.

Конечно, в основе подобных легенд есть нечто дей­ствительное: отношения между Платоном и Аристо­телем не всегда могли быть ровными уже в силу не­сходства их натур и различия философских точек зрения, а также ввиду того, что Аристотель не мог мириться с ролью простого последователя Платона, а стареющий Платон не мог равнодушно относиться к несогласию с ним лучшего из своих учеников. Од­нако Аристотель, которого главным образом обви­няют позднейшие источники как человека упрямо­го, неблагодарного и честолюбивого, уже в сочине­ниях своих дает опровержение этим наветам. Он во многих случаях полемизирует с Платоном, но ни­когда не проявляет личной раздражительности по отношению к нему. Более всего он полемизирует протип 11латон(лн)й теории идей, но в заявлении, ко­торым он нрсднаряст мчу полемику в «Этике Нико-маха» (I, 4), он огонарпвастся, что сознает все не­удобство подобной полемики: учение об идеях при­надлежит дорогим для него людям, по н интересах истины он должен пожертвовать своими личными чувствами: оба дороги для него (и Платон и истина), тем не менее он должен отдать предпочтение исти­не. Даже в позднейшие времена Аристотель сам при­числял себя к Платоновой школе, а с одним из самых верных и твердых в своих убеждениях платони­ков — Ксенократом находился в дружественных от­ношениях. Во всяком случае, до смерти Платона Аристотель в течение 20 лет был членом Платоно­вой академии, не порывая с ней и не выступая в каче­стве главы особой школы.

Хотя учительская деятельность Аристотеля нача­лась при жизни Платона, но в то время она ограни­чивалась лекциями по риторике, в которых Аристо­тель выступал против известного тогда ритора Исо-крата. Влияние Платона не только в первые годы писательской деятельности Аристотеля отразилось и на содержании, и на форме его произведений, но и в последующие, уже самостоятельные годы фи­лософствования Аристотеля он заявляет себя суще­ственным образом. Наряду с философией Платона

Аристотель уделял внимание и другим мыслителям, особенно представителям естественнонаучных изы­сканий, из которых главнейшего, Демокрита, он так часто упоминает в своих сочинениях. • После смерти Платона Аристотель, следуя при­глашению своего друга, тирана атарнейского Гер-мия, переселяется в Атарней, где проживает три го­да, а затем, по смерти Гермия, женится на его сестре и переезжает и Митилспу. Отсюда, вероятно, Фи­липп, царь македонский, и.VI3 ''• призывает его в вос­питатели к своему сипу Александру, которому было и то нремя 13 лет и воспитание которого дотоле на- л. ходил ось в неумелых руках двух придворных педа-<! гогон. Несмотря на то, что Аристотелю приходилось > исправлять педагогические промахи других, а также f вести постоянную борьбу с вредным влиянием на» душу Александра окружающей придворной атмо­сферы, несмотря на то, что Аристотель занимался воспитанием Александра недолго — не более 4 лет, он, несомненно, успел оказать сильное и благотвор­ное влияние на своего воспитанника; последний любил своего воспитателя не менее, чем отца, пото­му что «от отца он получил жизнь, а от него (т. е. от Аристш'еля) i мучился жить прекрасно». Все лучшие стороны п личности и деятельности Александра — мудрость " управлении, храбрость, великодушие, гу-» манность, любом, к наукам и искусствам, стремле­ние не к завоеваниям только, но и к насаждению культуры — все это должно быть приписано воспи­тательному воздействию Аристотеля. Заслуживаю­щие доверия древние источники сообщают, что i Александр изучал прежде всего этику и политику, за­тем с достаточным правом можно предполагать, что ему преподавались также естественные науки, диа­лектика, риторика, история, поэзия и, наконец, ме-J тафизика.

J В 340 г. на Александра были возложены отцом

S некоторые административные и военные обязан-

¹ ности, и воспитание его должно было закончиться.

Аристотель поселился тогда в своем родном городе

Стагире, а когда Александр предпринял поход в

Персию, то, не видя причин оставаться долее в Ма­кедонии, философ возвратился в Афины. Близкие отношения к македонскому и атарнейскому дворам имели для Аристотеля, между прочим, то значение, что он получал от них значительные субсидии для своих естественнонаучных изысканий. Сохрани­лось свидетельство, что Александр подарил ему для этих целей 800 талантов и предоставил в его распо­ряжение несколько тысяч человек на всем протяже­нии Азии и Греции для собирания и доставки ему разных экземпляров животного царства: так соста­вился материал для замечательных «Исследований о животных».

В Афины Аристотель возвратился в 335 г., 13 лет спустя после смерти Платона. Теперь он выступает как ociK житель соГктнсмний школы, которая по все­сторонности научных интересом, по систематичной сти п методичности и шпнтпнх стала выше Платоно-вой академии. Замятин проходили н лицее — так на^ зывалась гимназия, находишнанся и предместье Афин, около храма Аполлона Ликсйского, которому она и была посвящена. Аристотель имел обыкнове­ние вести свои беседы с учениками, прохаживаясь в аллеях этой гимназии, почему и сам он, и ученики его получили прозвание перипатетиков. Но, конеч­но, при большом стечении слушателей философ уже должен был оставлять эту привычку. Точно так же и самый способ преподавания, смотря по обстоя­тельствам, должен был носить различную форму: диалогическую или монологическую. Преподавание происходило в утренние и вечерние часы: первые предназначались для избранного кружка посвятив­ших себя изучению философии и предметом своим имели метафизику, физику и диалектику, а послед­ние — для широкой публики, которой предлагались лекции по риторике, софистике и политике. Сооб­щающий об этом Геллий первый род преподавания называет акроаматическим, второй — экзотеричес­ким; однако нет оснований полагать, что в первом случае сообщалось какое-то только избранным от­крываемое, таинственное учение: дело, очевидно,

касалось не более чем различия предметов и форм преподавания.

Школа Аристотеля имела особый внешний строй: на каждые 10 дней в ней выбирался архонт, обязанно­стью которого было следить за порядком, были в ней, как и в Платоновой, и периодические пиршества. Аристотелем были даже изданы особые письменные законы, до мелких деталей определяющие устройст­во таких собраний. Гораздо важнее была внутренняя организация, нмсшпая и «иду распределение научно­го труда. Аристотель не был только преподавателем в сноси школе: он был вместе с тем и руководителем своих слушателей в самостоятельных научных заня­тиях, выдвигая известные проблемы, ставя задачи и распределяя материал. Справедливо указывают, что только совместной работой многих сил, направ­ляемых к одной определенной цели и действующих по одному определенному плану, можно объяснить и то изобилие фактического материала, и ту его обра­ботку, какие нам даны в сочинениях Аристотеля. И ес­ли в короткий срок своего управления школой, про­должавшийся не более 12 лет, Аристотель сделал изумительно много (количество всего написанного им древние определяют в 1000 книг), то это, кроме его личной неутомимости и работоспособности, кроме того, что многие философско-научные под­готовительные работы были выполнены им до вто­ричного прибытия в Афины, нужно объяснять и тем, что он работал не один, а совместно с руково­димой им школой.

В отношениях Аристотеля к Александру Маке­донскому в последние годы жизни философа про­изошел переворот. Самое удаление учителя от уче­ника вело уже ко взаимному охлаждению; но друже­ственные отношения между ними должны были окончательно порваться после печальной истории с философом Каллисфеном, племянником Аристо­теля, сопровождавшим (по рекомендации Аристо­теля и, вероятно, с целью нравственной поддержки молодого царя) Александра в Азию. Нрав и образ жизни Александра после персидского похода изме-

нились к худшему: это побуждало Каллисфена, че­ловека твердых нравственных принципов и прямо­го характера, выступать с резкими обличениями, обращаемыми и к самому царю, и к окружившим его льстецам. По интригам последних Каллисфен был несправедливо обвинен в политическом пре­ступлении и казнен, причем недовольство Алексан­дра обратилось и на Аристотеля. Разумеется, Арис­тотель был глубоко опечален трагической смертью Каллисфена; однако ничто не дает повода доверять вымыслам некоторых древних писателей, утверж­давших, будто бы Аристотель замышлял отомстить Александру, и даже обвиняющих его в отравлении последнего. Нелепость этой выдумки ясна уже из того, что, когда по смерти Александра в Афинах вспыхнуло шххтание против македонского влады­чества, ил Аристотеля началось гонение как на пред ста и и тел я македонской партии. Это гонение, осложнившееся тем, что у Аристотеля были и лич­ные враги, имело для него трагический исход. Так как он в действительности не играл никакой поли­тической роли, то и личная, и политическая непри­язнь могла предъявить к нему только одно, притом не новое, обвинение: в оскорблении господствую­щей религии. Подобные обвинения редко в Афинах не достигали своей цели, и Аристотель был принуж-I ден бежать в Халкиду (на остров Евбей), оставив школу в заведовании своего лучшего ученика и дру­га, Теофраста.

В 322 г. Аристотель умер от болезни желудка, кото­рою давно страдал. Тело его, по одному известию, бы­ло перевезено в Стагиру (по ходатайству Аристотеля восстановленную Александром после разрушения) и здесь погребено; соотечественники поставили ему памятник, и могила его служила местом собрания вдень ежегодных «аристотелий» — празднеств,устра­иваемых в честь философа.

Один из самых достоверных биографов Аристо­теля, Аристокл, отрывки из сочинения которого со­хранились до нас у Евсевия, замечает, что Аристотель из-за своей дружбы с царями и из-за своего умствен-

ного превосходства не мог не служить предметом за­висти тогдашних софистов. Действительно, насколь­ко он был почитаем учениками и приверженцами, настолько ненавидим врагами, которые не стесня­лись в вымыслах, чтобы не только очернить нравст­венную репутацию философа, но даже представить в карикатурном виде его наружность, по дошедшим до нас отрывочным сведениям, видимо, не отличав­шуюся представительностью, Беспристрастный ис­следователь, допуская и Аристотеле как в человеке иек(хгорые сстестиеииыс недостатки нравственного свойства, должен был решительно отвергнуть те об­винения в неблагодарности (к Платону и Филиппу), в честолюбии и корыстолюбии, в наклонности к рос­коши, в безнравственном отношении к Гермию и т. п., которые шли от врагов философа. Не говоря уже о том, что эти обвинения, сохранившиеся у менее за­служивающих доверия писателей древности, при­знавались ложными и с негодованием отвергались другими писателями, более достоверными и беспри­страстными. Для суждения о нравственном характе­ре Аристотеля могут иметь известное значение и его сочинения: трудно допустить, чтобы в основе прово­ди мой в них высокой морали не лежал собственный внутренний опыт философа, собственное его внут­реннее убеждение, собственное его благородное на-стр< >ei me.

Наиболее ценные биографии Аристотеля, при­надлежащие древним перипатетикам, не дошли до нас или дошли в скудных отрывках; из позднейших писателей древнего времени сведения о жизни Ари­стотеля мы почерпываем более всего у Диогена Ла-эртского, затем у Дионисия Галикарнасского, Гези-хия, Свиды и нескольких псевдонимов и анонимов.

(Д. Миртов)

Отрывки из произведений Аристотеля приводятся по следующим изданиям: Метафизика, перевод А В. Ку-бицкого. М; Л, 1934; «Категории», перевод А В. Кубиц-кого. М., 1939; Аналитика, перевод Б. А Фохта. М., 1952; Физика, перевод В. П. Карпова. М., 1936; Психологи- 350

ческие сочинения («О душе»), перевод В. Снегирева. Казань, 1885; Этика, перевод Э. Радлова, СПб., 1908; Политика, перевод С. А. Жебелева. М., 1911; «О по­эзии», перевод Б. Ордынского, по книге: Аристотель. «Этика. Политика. Риторика. Поэтика. Категории», Мн., 1998.

«МЕТАФИЗИКА» Книга четвертая

ГЛАВАПЕРВАЯ

Есть некоторая наука, которая рассматривает су­щее как такое и то, что ему присуще самому по себе. [•Угл 11иука i ic тс >ждсо'нп и m ih с одной из частных на­ук: ни одна и:1 других паук не исследует общую при­роду сущего как такого, 110 нес oi ш выделяют себе ка­кую-нибудь часть его, [сущего], и затем рассматривают относительно этой части то, что ей окажется прису­щим; так поступают, например, науки математичес­кие. А так как предмет нашего исследования состав­ляют начала и высшие причины, то они, очевидно, должны быть началами и причинами некоторой су­ществующей реальности (physeos tinos) согласно ее собственной природе. Если теперь те, которые иска­ли элементы вещей, также искали эти первые начала, то элементы сущего, [которые они искали], со своей стороны должны стоять не в случайном отношении [к сущему], но поскольку это — сущее. А потому и нам нужно выяснить, [установить] первые начала для су­щего как такого.

глава вторая

О сущем говорится, правда, в различных значе­ниях, [с различных точек зрения], но при этом все­гда в отношении к чему-то одному и к одной основ­ной реальности, так что здесь не одна только общ­ность названия; [напротив], [дело обстоит] здесь по

образцу того, как все здоровое, например, находит­ся в том или другом отношении к здоровью — или потому, что сохраняет его, или потому, что его производит, или потому, что является его призна­ком, или, наконец, потому, что способно воспри­нять его; и подобным же образом и лечебное стоит в отношении к лечебному искусству (одно называ­ется так потому, что владеет этим искусством, дру­гое — потому, что имеет способность к нему, тре­тье — потому, что является результатом его приме­нения), и мы можем привести и ряд других случаев подобного же словоупотребления. Так вот таким и, же точно образом и о сущем говорится с различ-(I ных точек зрения, но всегда в отношении к одному началу; в одних случаях [это название применяет-, ся] потому, что мы имеем [перед собой] сущности,: в других — потому, что это состояния сущности,,, иногда потому, что это путь (промежуточные ступе-5§-ни) к сущности или уничтожение и отсутствие ее, иногда это — какое-нибудь качество сущности или то, что производит или порождает как самую сущ­ность, так и то, что стоит в каком-либо отношении к ней, или, [наконец], это — отрицание каких-либо подобных свойств сущности или ее самой, почему мы и шпорим, что не-сущее есть не-сущее. Теперь, подобно тому как все, что носит название здорово­го, счктанлиет предмет одной науки, так точно об­стоит дело и в остальных [указанных] случаях. Ибо I одна наука должна рассматривать не только то, что:| принадлежит к одному [роду], но и то, о чем [так | или иначе] говорится в отношении к одной основ-t ной реальности: ведь и это все в известном смысле охватывается одним [родом]. Поэтому ясно, что и рассмотрение сущего, поскольку оно сущее, есть дело одной науки. А наука во всех случаях основ­ным образом имеет дело с первым (toy protoy) [в данной области] — с тем, от чего все остальное 1 зависит и благодаря чему оно обозначается [как та-? кое]. Следовательно, если это сущность, то фило­соф должен, думается, обладать познанием начал - и причин сущностей.: ^

ГЛАКАТРЕГЬЯ: ^

Теперь нужно сказать, должна ли одна [и та же] наука или различные иметь дело с положениями, которые в математике носят название аксиом, с одной стороны, и с сущностью — с другой. Конеч­но, ясно, что и рассмотрение таких аксиом состав­ляет [вместе с рассмотрением сущности] предмет одной науки, а именно той, которою занимается философ, ибо аксиомы эти имеют силу для всего существующего, а не специально для одного како­го-нибудь рода отдельно от всех других. И пользу­ются ими все, потому что это аксиомы, определяю­щие сущее как такое, а каждый род [изучаемых предметов] есть некоторое сущее; но имеют с ни­ми дело в той мере, насколько это каждому нужно, а это значит |н зависимости от того], как далеко простирается род, и области которого [при этом] даются доказательства. Таким образом, ясно, что аксиомы применяются ко всему, поскольку оно есть [нечто] сущее (это ведь то свойство, которое одинаково присуще всему), и, следовательно, чело­веку, который занимается познанием [относитель­но] сущего как такого, надлежит также рассматри­вать и эти аксиомы. Поэтому никто из тех, кто ве­дет исследование частного характера, не берется что-либо сказать про них, истинны ли они или нет, — [на это не решается] ни геометр, ни арифме­тик, но только некоторые из физиков, со стороны которых поступать так [вполне] естественно: они ведь одни полагали, что подвергают исследованию всю природу и сущее [как такое). Но так как есть еще [исследователь], который выше физика (ибо природа есть [только] отдельный род существую­щего), то тому, кто производит рассмотрение все­общим образом и [производит его] в отношении первой сущности, надо будет сделать предметом разбора и аксиомы; что же касается физики, то она также есть некоторая мудрость, но не первая. А со­ображения, которые начинают развивать относи­тельно аксиом некоторые из тех, кто рассуждает

Античность

об истине, ставя вопрос, при каких условиях сле­дует принимать ее, — эти соображения высказы­ваются вследствие полного незнакомства с ана­литикой: [к доказательству] следует приступать, уже будучи знакомым с этими аксиомами, а не за­ниматься только еще их установлением, услышав про них.

Что выяснение начал умозаключения также нахо­дится в ведении философа и того, кто рассматрива­ет относительно всякой сущности вообще, какова она от природы, — это очевидно. А тот, кто в какой-либо области располагает наибольшим знанием, должен иметь нозможность указать наиболее досто­верные начала [своего] предмета, и, следовательно, тот, кто располагает таким знанием относительно существующих вещей как таких, должен быть в со­стоянии указать эти начала для всего вообще. Тако­вым является философ. А самым достоверным из всех началом [надо считать] то, по отношению к ко­торому невозможно ошибиться, ибо такое начало должно быть наилучшим образом познаваемым (все ведь впадают в ошибки по отношению к тому, чего не постигают) и должно выступать как безусловное. Действительно, начало, которым должен владеть псякий, кто постигает какую-либо вещь, — такое на­чало не гипотеза; а то, что необходимо знать челове­ку, сел и (м 11 к >:и ист хан. что-i шбудь, — это он должен иметь и своем распоряжении уже с самого начала. Та­ким образом, ясно, что начало, обладающее указан­ными свойствами, есть наиболее достоверное из всех; а теперь укажем, что это за начало. Невозмож­но, чтобы одно и то же вместе было и не было прису­ще одному и тому же и в одном и том же смысле (пусть будут здесь также присоединены все [оговор­ки], какие только мы могли бы присоединить, во из­бежание словесных затруднений), — это, конечно, самое достоверное из всех начал: к нему [полно­стью] применимо данное выше определение. В са­мом деле, не может кто бы то ни было признавать, что одно и то же [и] существует, и не существует, как это, по мнению некоторых, утверждает Гераклит,

ибо ист необходимости действительно принимать то, что ут11гржд:1см1Ы1а слонах. И если невозможно, чтобы iiponmom шожпые нсщи вместе находились йодном и и)М же (чудсм считать, что и к данному по­ложению ирпшкч сны у пас обычные [уточнения]), а и то же иремм там, где имеется противоречие, одно мнение противоположно другому, — тогда, очевид­но, одному и тому же человеку невозможно вместе принимать, что та же самая вещь существует и не су­ществует; в самом деле, у того, кто в этом вопросе держится [такого] ошибочного взгляда, были бы вместе противоположные мнения. Поэтому все, кто дает доказательство, возводят [его] к этому положе­нию как к послед! 1ему, по существу это ведь и начало для иссх других аксиом.

гллна чтшггля

Петь, однако же (de), люди, которые, как мы ука­зали, и сами говорят, что одно и то же может суще­ствовать и не существовать вместе, и утверждают, что стоять на этой точке зрения возможно. К этому тезису прибегают многие и среди исследователей природы. А мы со своей стороны приняли теперь, что вместе существовать и не существовать нельзя, и, пользуясь этим положением, показали, что мы имеем здесь самое достоверное из всех начал. Так нот, некоторые требуют, чтобы и это [положение само) было доказано, [требуют] по невежественнос­ти, так как ито иедь непежестиепность — не знать, дли чего следует искать доказательства и для чего не следует. На самом деле, дли нсего без исключения доказательства существовать не может (ведь ряд уходил бы в бесконечность, так что и в этом случае доказательства не было бы); а если для некоторых начал не следует искать доказательства, то они, ве­роятно, не будут и состоянии сказать, какое же нача­ло считают они таким [не требующим доказательст­ва] в большей мере. И кроме того, возможно и по от­ношению к их утверждению доказать путем [его] изобличения, что так дело обстоять не может, если

только возражающий [против нас] вкладывает в свои слова какое-нибудь содержание; если же в них нет никакого содержания, то было бы смешно ис­кать обоснования [в споре] против того, кто не име­ет обоснования ни для чего, [именно] поскольку он не имеет его: ведь такой человек, поскольку он та­кой, это все равно что растение. Что же касается до­казательства путем изобличения, то я отмечаю у не­го вот какое отличие по сравнению с [обыкновен­ным] доказательством: человеку, который [в этом случае) дает (обыкновенное) доказательство, можно было бы приписать предвосхищение того, что вна­чале подлежало доказательству; если же в подобном проступке оказывается повинен другой, то это уже изобличение, а не доказательство. Исходным пунк­том против всех подобных возражений является не требование [у противника] признать, что что-ни­будь или существует, или не существует (это можно было бы, пожалуй, принять за требование признать то, что вначале подлежало доказательству); но [он должен согласиться], что в свои слова он во всяком случае вкладывает какое-нибудь значение — и для себя, и для другого; это ведь необходимо, если толь­ко он высказывает что-нибудь, так как иначе такой человек не может рассуждать ни сам с собой, ни |с кем либо] другим. По если это принимается, тогда [уже] будет возможно доказательство; в самом деле, тогда уже будет налицо нечто определенное. Одна­ко ответственность за это доказательство лежит не на том, кто его проводит, а на том, против кого оно направлено; этот последний, упраздняя рассужде­ние, испытывает его на себе. А кроме того, тот, кто дал по этому вопросу свое согласие, тем самым при­знал, что есть нечто истинное независимо от дока­зательства...

Прежде всего, очевидно, надо во всяком случае счи­тать верным то, что слово «быть» или слово «не-быть» имеет данное определенное значение, так что, следо­вательно, не все может обстоять так и [вместе с тем] иначе. Далее, если слово «человек» обозначает что-нибудь одно, то пусть это будет двуногое животное.

Тем, ЧТО слово означает что-нибудь одно, я хочу ска-в§ТЪ, ЧТО если у слона «человек» будет то значение, Которое и указал (т, с, животное двуногое), тогда у •Сего, К чему ириложимо наименование «человек», Сущность бытия человеком будет именно в этом (при STOM не играет никакой роли также, если кто скажет, что [то или другое] слово имеет несколько значений, только бы их было определенное число; и таком случае для каждого понятия можно было бы установить особое имя; так [обстояло бы, например, дело], если бы кто сказал, что слово «человек» имеет НС одно значение, а несколько, причем одному из них соответствовало бы одно понятие двуногого животного, а кроме того, имелось бы и несколько других нонмтий, число которых было бы, однако же, определено: иедь тогда для каждого понятия можно было бы устаноиить особое имя. Если же это было бы не так, но было бы заявлено, что у слова неопре-делейное количество значений, в таком случае речь, очевидно, не была бы возможна; в самом деле, иметь не одно значение — это значит не иметь ни одного значения; если же у слов нет [определенных] значе­ний, тогда утрачена всякая возможность рассуждать друг с другом, а в действительности — и с самим со­бой; ибо невозможно ничего мыслить, если не мыс­лить [каждый раз] что-нибудь одно; а если мыслить возможно, тогда для [этого] предмета [мысли всегда] можно будет установить одно имя. Итак, признаем, что < лово, как это было сказано вначале, имеет то или другое значение, и при этом [только] одно. Тог­да, конечно, бытие человеком не может значить то же, что нс-бытис человеком, если только слово «че­ловек» означает не только [какой-нибудь] предикат одного объекта, но и самый этот объект [как один] (мы ведь выражение «означать одно» принимаем не в смысле «означать» [те или другие] предикаты одно­го, так как в этом случае и «образованное», и «белое», и «человек» значили бы одно [и то же], и, следова­тельно, все будет [тогда] одним; ибо всем этим име­нам будет соответствовать одно и то же понятие). И точно также бытие и не-бытие [чем-нибудь] не бу-

дут представлять собою одно и то же, разве лишь при употреблении одного и того же слова в разных значениях, так, йапример, в том случае, если бы то, что мы называем человеком, другие называли не-че-ловеком; но перед нами стоит не вопрос, может ли одно и то же вместе быть и не быть человеком по имени, но [вопрос, может ли оно вместе быть и не быть человеком] на деле. Если же слова «человек» и «не-человек» не отличаются друг от друга по своим значениям, тогда, очевидно, и бытие не-человеком не будет отличаться от бытия человеком; следова­тельно, бытие человеком будет представлять собою бытие не-человеком. В самом деле, то и другое будет [в таком случае] составлять одно, потому что ведь со­ставлять одно — это значит [относиться] как одежда и платье, [а именно в том случае], если понятие и здесь и там одно. Если же «человек» и «не-человек» будут составлять одно, тогда бытие человеком будет обозначать то же самое, что и бытие не-человеком. Между тем было показано, что у слов «человек» и «не-человек» разные значения. Поэтому, если про что-нибудь правильно сказать, что оно человек, тог­да оно необходимо должно быть двуногим живот­ным (ведь именно это означает, как было сказано, слово «человек»); а если это необходимо, тогда не-во:»м< >Ж1 к >, чтобы оно же вместе с тем не было двуно­гим животным (ибо слова «необходимо должно быть» значат именно «невозможно, чтобы не было»). Итак, невозможно, чтобы вместе было правильно сказать про одно и то же, что оно и является челове­ком, и не является человеком. И то же рассуждение применимо и к не-бытию человеком; в самом деле, бытие человеком и не-бытие человеком различают­ся по своим значениям, если только «быть белым» и «быть человеком» — выражения, имеющие различ­ные значения; ведь [нельзя не заметить, что] два пер­вых выражения противоречат друг другу в значи­тельно большей степени, так что они, [уж конечно], имеют различные значения. Если же станут утверж­дать, что и белое не отличается по значению [от че­ловека], тогда мы снова скажем то же самое, что бы-

ло сказано и раньше, [а именно] что в таком случае вес будет одним, а не только то, что противолежит друг другу. Но если это невозможно, то получается указанный выше результат, если только [противник] отвечает то, о чем его спрашивают. Если же он в от­вете на поставленный прямо и просто вопрос указы­вает и отрицание, то он не дает в нем того, о чем его спрашивают. Конечно, одно и то же вполне может быть и человеком, и белым и иметь еще огромное множество других определений, однако же на во­прос, правильно ли сказать, что это вот есть человек или нет, надо давать ответ, имеющий одно значение, и не нужно прибавлять, что оно также бело и велико; ведь и нет никакой возможности перечислить все случайные свойства, количество которых ведь бес-предемп.мо; тик пусть противник или перечислит все яти свойства, или |нг укапывает) ни одного. И точно так же поэтому пусть одно и то же будет сколько угодно раз человеком и (имеете) не-человеком, все-таки в ответ на вопрос, есть ли это человек, не следу­ет дополнительно указывать, что это вместе и не-че­ловек, или уже [здесь] надо добавлять все другие слу­чайные свойства, какие только есть и каких нет; а если противник делает это, тогда он [уже] разгово­ра не ведет.

Вообще люди, выставляющие это положение (ут­верждающие возможность противоречия), уничто­жают сущность и суть бытия. Им приходится ут­верждать, что все носит случайный характер и что Оытис человеком или бытие животным в собствен­ном смысле не существует. Н самом деле, если что-нибудь будет представлять собою бытие человеком в собственном смысле, это не будет тогда бытие не­человеком или не-бытие человеком (хотя это — от­рицания первого); у того, о чем мы здесь говорили, значение было одно, и этим одним значением (toyto) была сущность некоторой вещи. А если что-нибудь обозначает сущность [вещи], это имеет тот смысл, что бытие для него не заключается в чем-либо дру­гом. Между тем, если у человека бытие человеком в собственном смысле будет заключаться в бытии

⇐ Предыдущая16171819202122232425Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: