Диоген лаэртский о Зеноне из Кития 10 глава

/ 7. Если от тебя зависит, зачем делаешь? Если от другого, на кого негодуешь? На атомы? или на богов?! Безумно в обоих случаях. Никого не хулить. Если мо­жешь, поправь его; этого не можешь, тогда хоть само дело. И этого не можешь, так к чему твое хуление? А просто так ничего делать не надо.

18. Что умерло, вне мира не выпадает. Л если здесь остается, то и превращается здесь же, и распадается на собственные первостихии — мировые и твои. Они тоже превращаются — и не скулят.

19- Все рождено для чего-то: конь, лоза. Что же ты изумляешься? Солнце — оно скажет: я вот для чего рождено. Так и другие боги. А для чего ты? Наслаж­даться? Ты погляди, держится ли эта мысль.

20. Всякая природа наметила прекращение ни­чуть не меньше, чем начало и весь путь, как тот, кто подбрасывает мяч. Ну и какое же благо, что полетел мячик вверх, и какое зло, что вниз полетел или упал? Благо ли пузырю, что он возник? что лопнул — беда ли? И со светильником так.

21. Выверни и взгляни, каково оно и каким ста­новится старое, больное, потасканное.

Кратковечность какая и тот, кто хвалит, и тот, ко­го; и тот, кто помнит, и кого. Это в нашем закоулке, и то не все согласны друг с другом и каждый с самим собой. А и вся-то земля — точка.

22. Держись предмета — основоположения, или деятельности, или обозначаемого.

Ты заслужил это и еще предпочитаешь завтра стать хорошим, а не сегодня быть.

23- Делаю что-либо? делаю, сообразуясь с благом людей. Происходит что со мной? принимаю, сооб­разуясь с богами и всеобщим источником, из кото­рого выведено все, что рождается.

24. Вот каким тебе представляется мытье: масло, пот, муть, жирная вода, отвратительно все. Так и вся­кая другая часть жизни и всякий предмет.

25- Луцилла Вера, потом Луцилла; Секунда Мак­сима, потом Секунда; Эпитинхан Диотима, потом Эпитинхан; Фаустину Антонин, потом Антонин. И все так. Целер Адриана, потом Целер. А эти острые, знающие все наперед, самоослепленные — где они? А ведь остры были Харакс, и Деметрий Платоник, и Евдемон, и кто там еще. И все мимолетно, все давно умерло. Иных вовсе не вспоминали, другие превра­тились в баснословие, об иных и басни скоро забу­дутся. Об этом помнить, потому что придется либо рассеяться твоему составу, либо угаснуть твоему ды­ханью, либо переместиться и быть поставленным в другое место.

26. Радость человеку — делать то, что человеку свойственно. А свойственна человеку благожела­тельность к соплеменникам, небрежение к чувствен­ным движениям, суждение об убедительности пред­ставлений, созерцание всеобщей природы и того, что происходит в согласии с ней.

27. Троякое отношение: к сосуду, облегающему нас; к божественной причине, от которой происхо­дит со всеми все; и к другим людям.

28. Страдание либо телу зло — пусть тогда само заявит; либо душе. Но в ее власти сохранить ясность и тишину и не признавать, что зло. Ибо всякое суж­дение, а вместе и стремление, желание или уклоне­ние находятся внутри, и никакое зло сюда не поды­мается.

29- Стирай представления, упорно повторяя се­бе: сейчас в моей власти, чтобы в этой душе не было никакой низости, или вожделения, или вообще ка­кого-нибудь смятения. Нет, рассматривая все, каково

оно есть, всем распоряжаюсь по достоинству. По* мни об этой от природы данной власти.

30. И в сенате, и с кем угодно вести беседу бла­гопристойно, не вычурно — здравой пусть будет речь.

31. Двор Августа, жена, дочь, вггуки, пасынки, сест­ра, Агриппа, родственники, домашние, друзья, Арий, Меценат, врачи, жрецы-гадатели — смерть всего это­го двора. Потом переходи к другим и не так, чтобы смерть людей по отдельности, а вроде как Помпеи. А еще то, что пишут на памятниках: «Последний в ро­ду». Прикинуть, сколько терзаний было у предков о каком-нибудь наследнике, а потом и то, что должен же кто-нибудь быть последним. А потом опять смерть всего рода.

32. Надо складывать жизнь от деяния к деянию и, если каждое получает по возможности свое, этим до­вольствоваться. А чтобы оно свое получило, никто тебе воспрепятствовать не может. — Станет внешнее что-нибудь на пути. — Так ведь против «справедливо», «здравомысленно», «рассудительно» это ничто. А если и воспрепятствует чему-нибудь действенному, то са­мым благорасположением к этому препятствию и бла­гожелательностью перехода к тому, что налицо, тотчас навстречу выступит другое действие, прилаженное к тому распорядку, о котором речь.

33. Брать без ослепления, расставаться с легкос­тью.

34- Видал ты когда-нибудь отрубленную руку, или ногу, или отрезанную голову, лежащую где-то в стороне от остального тела? Таким делает себя — в меру собственных сил — тот, кто не желает проис­ходящего и сам же себя отщепляет или творит что-нибудь противное общности. Вот и лежишь ты где-то в стороне от природного единения, ты, который родился как часть его, а теперь сам себя отрубил. Но вот в чем здесь тонкость: можно тебе воссоединить­ся снова. Этого Бог не позволил никакой другой час­ти, чтобы сперва отделиться и отсечься, а потом сой­тись. Ты посмотри, как это хорошо он почтил чело­века: дал ему власть вовсе не порывать с целым, а

если порвет, то дал прийти обратно, срастись и сно­ва стать частью целого.

35- Вообще по своим способностям всякое разум­ное существо — примерно то же, что природа разум­ных существ. Вот и это мы от нее взяли: как она вклю­чает все, что становится на пути или против идет, вме­щает это в свою судьбу и делает частью себя самой, так и разумное существо может всякое препятствие сделать собственным материалом и распоряжаться им по исходному устремлению.

36. Пусть не смущает тебя представлен ine о жизни в целом. Не раздумывай, сколько еще и как суждено, наверное, потрудиться впоследствии. Нет, лучше спрашивай себя в каждом отдельном случае что непе­реносимого и несносного в этом деле? Стыдно будет признаться! А потом напомни себе, что не будущее те­бя гнетет и не прошлое, а всегда одно настоящее. И как оно умаляется, если определишь его границу, а мысль свою изобличишь в том, что она такой мало­сти не может выдержать.

37. Что, сидит ли у могилы своего господина Панфия или Пергам? Или, может, Хабрий и Диотим у Адриана?! — Смешно. Ну а сидели бы, так те бы чув­ствовали? ну а почувствовали бы, так и возрадова­лись? а возрадовались бы, так бессмертны бы стали? Не суждено разве было и этим сперва сделаться ста­рухами и стариками, а там и умереть? и что же делать тем после того, как умерли эти? Все это мешок смра­да и грязи.

38. Если способен остро смотреть, смотри, как сказано, с суждением, взглядом мудрости.

39- Не вижу в устроении разумного существа той добродетели, которая противостояла бы справедли­вости; а вот наслаждению — вижу: воздержность.

40. Не признаешь того, что, казалось, причиняет тебе печаль, и вот сам ты уже в полной безопаснос­ти. — Кто это сам? — Разум. — Так я же не разум. — Будь. И пусть разум себя самого не печалит. А если чему-нибудь там у тебя плохо, пусть оно само за себя признается.

41. Помеха в ощущениях — беда животной при-

роды. Помеха устремлению также беда животной природы. Знает такие помехи и беды также и расти­тельное устроение. Вот и помеха разуму — беда ра­зумной природы. Все это переноси на себя. Боль, на­слаждение тебя коснулись? Ощущение рассмотрит. Вышла стремлению препона? Если ты устремился бе­зоговорочно, это уж точно беда разумного существа. Но если считаешься с общим, то нет ни вреда, ни по­мехи. Ибо тому, что принадлежит разуму, другой ни­когда не помешает; не касаются его ни огонь, ни же­лезо, ни тиран, ни клевета, ничто вообще; коль станет круглым сфером, им останется.

42. Хоть недостоин, а никак себя не печалить; я ведь и другого никогда по своей воле не опечалил.

43- У всякого своя радость. У меня вот — когда здра­во мое ведущее и не отвращается ни от кого из людей и ни от чего, что случается с людьми, а, напротив, взи­рает на все доброжелательным взором, все приемлет и всем распоряжается по достоинству.

44- Ты подари себе вот это время. Кто гонится за славой в потомстве, не учитывает, что те будут другие эти, которые в тягость, и тоже смертные. И вообще, что за дело тебе, какие они там издают звуки и как именно признают тебя?

45- Возьми и брось меня, куда хочешь, — ведь и там будет со мной милостив мой гений, иначе гово­ря, удовольствуется состоянием или действием, со­образным собственному устроению. Ну стоит ли оно того, чтобы из-за этого была неблагополучна моя ду­ша, чтоб была она себя самой хуже — низкая, желаю­щая, сжавшаяся, пугливая? да найдешь ли ты что-ни­будь, что стоило бы этого?

46. С человеком никак не можег произойти то, что не есть человеческое дело, как и с быком случается только бычье, с виноградом — виноградное и с кам­нем то, что свойственно камням. А если со всяким слу­чается то, к чему оно и привыкло, и рождено, что тут негодовать? Общая природа не принесла тебе ничего, что непереносимо.

47- Если тебя печалит что-нибудь внешнее, то не оно тебе досаждает, а твое о нем суждение. Но стереть

его от тебя же зависит. Ну а если печалит что-нибудь в твоем душевном складе, кто воспрепятствует тому, чтобы ты исправил основоположение? Если же ты все-таки опечален, не делая того, что представляется тебе здравым, не лучше ли делать, чем печалиться? — Но тут препона из крепких. — Тогда не печалься, не в тебе, значит, причина неделания. — Так ведь жить не стоит, если это не делается. — Тогда уходи из жиз­ни благожелательно, как умирает и тот, у кого делает­ся, — да с кротостью перед препоной.

48. Помни, что необоримо становится ведущее, если, в себе замкнувшись, довольствуется собой и не делает, чего не хочет, даже если неразумно противит­ся. Что уж когда оно само рассудит о чем-нибудь ра­зумно, осмотрительно! Вот почему твердыня свобод­ное от страстей разумение. И нет у человека более крепкого прибежища, где он становится непристу­пен. Кто этого не усмотрел — тот невежда, кто усмот­рел, да не укрылся — несчастный.

49. Не говори себе ничего сверх того, что сооб­щают первоначальные представления. Сообщается, что такой-то бранит тебя. Это сообщается, а что тебе вред от этого, не сообщается. Вижу, что болен ребе­нок. Вижу; а что он в опасности, не вижу. Вот так и оставайся при первых представлениях, ничего от себя не договаривай, и ничего тебе не деется. А еще лучше договаривай, как тебе все знакомо, что случа­ется в мире.

50. Огурец горький — брось, колючки на доро­ге — уклонись, и все. Не приговаривай: и зачем это только явилось такое на свет? Потому что посмеется над тобой вникающий в природу человек, как посме­ются плотник и скорняк, если осудишь их за то, что у них в мастерской видны стружки и обрезки изде­лий. Так ведь у них же есть хоть, куда выбросить это, а у всеобщей природы ничего нет вне ее, и в том-то удивительность ремесла, что, определив себе грани­цы, она преобразует в самое себя все, что кажется из­нутри гибнущим, устаревающим, ни на что не год­ным, а затем прямо из этого делает другое, молодое, так что не надобно ей запаса извне, не нужно и места,

куда выбросить хлам. Она, значит, довольствуется своим местом, своим материалом и собственным своим ремеслом.

51. Ив делах не теряться, и в речах не растекать­ся, и в представлениях не блуждать, душе не сжи­маться вдруг или же из себя выскакивать; и в жизни досуга не потерять.

Убивают, терзают, травят проклятиями. Ну и что это для чистоты, рассудительности, здравости и справедливости мысли? Как если бы кто стоял у про­зрачного, сладостного родника и начал его поно­сить. Уже и нельзя будет пить источаемую им влагу? Да пусть он бросит туда грязь, а то и хуже — вода бы­стро рассеет все это, размоет и ни за что этим не пропитается. Как бы и тебе не колодцем быть, а та­ким вот родником?! — Если всякий час будешь со­блюдать благородство — доброжелательное, цель­ное, скромное.

52. Кто не знает, что такое мир, не знает, где он сам. А кто не знает, для чего он рожден, не знает, ни кто он, ни что такое мир. А кто опустит что-ни­будь из этого, не скажет и того, для чего сам он ро­дился. Так кем же, скажи, представляется тебе тот, кто избегает или гонится за шумом похвал от тех, кто не знает, ни где они, ни кто такие?

53- Хочешь ты, чтобы тебя хвалил человек, который за один час трижды себя обругает? хочешь нравиться тому, кто сам себе не нравится? Или нравится себе тот, кто раскаивается почти во всем, что делает?

54. Как дыхание соединяет тебя с окружающим воздухом, так пусть разумение соединяет с окружаю­щим все разумным, потому что разумная сила разли­та повсюду и доступна тому, кто способен глотнуть ее, не менее, чем воздушное доступно тому, кто спо­собен дышать.

55- Порок вообще миру никак не вредит, а в част­ности никак другому не вредит, и вреден только то­му, кому вверено и удалиться от него, чуть только он этого пожелает.

561 Для моей воли воля ближнего столь же безраз­лична, как тело его и дыханье. Ибо хотя мы явились

на свет прежде всего друг ради друга, однако ведущее каждого само за себя в ответе. Иначе порок ближнего был бы злом для меня, а не угодно было Богу, чтобы я мог быть несчастлив от кого-либо, кроме себя са­мого.

57- Солнце, кажется, излилось и прямо залило все, а все-таки не вылилось. Ибо излияние это есть напря­жение. Вот сияние его и называется лучи — то, что по­слано напряженным луком. А что за вещь луч, ты мо­жешь увидеть, если рассмотришь, как солнечный свет проникает сквозь узкую щель в затенен) или дом: вооб­ще он держится прямо и как бы разделяется у встре­ченного им плотного, отгородившего находящийся далее воздух; здесь луч останавливается, но не по­скользнется, не упадет. Точно так должно литься и из­ливаться разумение, не проливаясь, а в напряжении; не обрушиваться насильственно и резко на всякое препятствие и не упадать, а стоять, освещая то, что его принимает. Ведь само же себя лишит сияния то, что не станет пересылать его.

58. Кто боится смерти, либо бесчувствия боится, либо иных чувствований. Между тем если не чувст­вовать, то и беды не почувствуешь; если же обретешь иное чувство, то будешь иное существо и не прекра­тится ТВОЯ ЖИ31II».

59. Люди рождены друг для друга. Значит, пере­учивай — или переноси.

60. По-разному летят мысль и стрела; мысль, даже когда она осторожна или изворачивается, рассмат­ривая что-либо, несется тем не менее прямо и к свое­му предмету.

61. Входить в ведущее каждого, да и всякому дру­гому давать войти в твое ведущее.

СЕКСТ ЭМПИРИК

Секст Эмпирик (конец II в. н. э. — начало III в.) — греко-римский философ и врач, последователь осно­вателя скептицизма Пиррона (ок. 365—275 до н. э.). Жил в Риме и Алекса! щрии. Автор произведения «Про­тив математиков» (словом «математики» в античности называли любого ученого), в котором он с позиций скептицизма подверг критике грамматику, риторику, геометрию, арифметику, астрономию, теорию музы­ки, а также некоторые логические, физические и эти­ческие учения. Второе произведение Секста Эмпири­ка — «Три книги Пирроновых положений». Отрывки из него предлагаются ниже в переводе Н. В. Брюлло-вой-Шаскольской.

«ТРИ КНИГИ;' ПИРРОНОВЫХ ПОЛОЖЕНИЙ»

.""' s^f,

* Книга первая

13- об общих тропах сккпсиса

Так как мы говорили, что невозмутимость следует за воздержанием во всех [вопросах], то следовало бы сказать, каким образом достается воздержание. Гово­ря в более общих чертах, оно достается через проти­вопоставление вещей друг другу. Противопоставля­ем же мы либо явление явлению, либо мыслимое мыслимому, либо попеременно. Так, например, явле­ние — явлению, говоря: «одна и та же башня издали кажется круглой, вблизи же четырехугольной»,

а мыслимое — мыслимому, когда мы выводящему су­ществование Провидения из порядка небесных вещей противопоставляем то положение, что часто добрые несчастны, а злые счастливы, и отсюда заключаем об отсутствии Провидения. Мыслимое же — явлению, как, например, Анаксагор противопоставлял поло­жению, что «снег бел», то, что «снег есть затвердев­шая вода, а вода черна, следовательно, и снег черен». С другой же целью мы противопоставляем иногда настоящее настоящему, как в только что указанных примерах, а иногда настоящее прошедшему или бу­дущему.

Так, если бы кто-нибудь высказал нам положение, которое мы не можем разрешить, то мы говорим ему: подобно тому, как до рождения лица, внесшего то ми­ровоззрение, которого ты придерживаешься, рассуж­дение, будучи правильно на нем основано, для нас еще не обнаружилось, а в отношении к природе сво­ей существовало, точно таким же образом может быть допустимо, что положение, противоположное выска­занному теперь тобою, существует в отношении к своей природе, а нам еще не обнаруживается; поэто­му для нас нет еще необходимости соглашаться с по­ложением, кажущимся теперь убедительным. Для того же, чтобы нам точнее разобраться в этих противопо­ставлениях, я изложу и те способы (тропы), путем ко­торых достигается воздержание, не утверждая ничего ни о количестве их, ни о значении; допустимо и то, что они слабы, и то, что их больше, чем будет пере­числено.

14. О десяти тропах

Обыкновенно, по преданию, идущему от более древних скептиков, тропов, путем которых происхо­дит воздержание, насчитывается десять, и называют­ся они одинаково «рассуждениями» и «местами». Они следующие: первый [основывается] на разнообразии живых существ, второй — на разнице между людьми, третий — на различном устройстве органов чувств, четвертый — на окружающих условиях, пятый — на

V

положениях, промежутках и местностях, шестой — на примесях, седьмой — на соотношениях величин и устройствах подлежащих предметов, восьмой — на относительности, девятый — на постоянной или ред­кой встречаемости, десятый — на [различных] спосо­бах суждения, обычаях, законах, баснословных веро­ваниях и догматических предположениях. Мы поль­зуемся этим расчленением предположительно. Над этими тропами возвышаются, обнимая их, следую­щие три: первый [происходит] от судящего, второй — от подлежащего суждению, третий — от того и друго­го. Троп «от судящего» охватывает собою первые че­тыре, ибо судящее есть либо животное, либо человек, либо восприятие, и притом в известной окружающей обстановке; к тропу «от подлежащего суждению» [вос­ходят] седьмой и десятый; к тропу — «от того и друго­го» — пятый, шестой, носьмой и девятый. Эти три тро­па опять-таки восходит к од! юму — к относительности, так что троп «относительности»есть самый общий, ви­довые — три, подчиненный им — десять. Вот что го­ворим мы, согласно с вероя'п юстыо, об их количест­ве, о силе же их скажем следующее. №«

Р

О ПЕРВОМ ТРОПЕ ^!-<Ж

Первое рассуждение, как мы говорили, есть то, в котором при разнообразии живых существ одина­ковые вещи вызывают у них не одинаковые пред­ставления. Об этом мы заключаем как из разницы их (т. е. живых существ) происхождения, так и из разли­чия в строении их тел. Из происхождения, говорим мы. потому, что одни из живых существ рождаются без смешения полов, другие же от их соединения. Из тех, которые рождаются вне смешения полов, од­ни происходят от огня, как те маленькие животные, которых мы видим в очагах, другие же от испорчен­ной воды, как комары, третьи из бродящего вина, как муравьи, четвертые из земли, пятые из ила, как лягуш­ки, шестые из грязи, как черви, седьмые из ослов, как жуки-скарабеи, восьмые из овощей, как гусеницы, де­вятые из плодов, как орехотворки из диких фиг, деся-

тые из гниющих животных, как пчелы из быков или осы из лошадей. Что касается до происходящих от полового соединения, то одни из них, и притом ог­ромное большинство, рождаются от однородных су­ществ, другие от разнородных, как мулы. Опять-таки среди живых существ вообще одни рождаются живы­ми, как люди, другие возникают из яиц, как птицы, третьи в виде кусков мяса, как медведи. Вероятно, что такое сходство и разница в происхождении произ­водят сильные противоположности в ощущениях, так что от этого получается не подлежащее смеше­нию, несоединимое и борющееся между собою. Но и разница в главнейших частях тела и особенно тех, которые даны природою для суждения и ощуще­ния, может производить весьма большую борьбу [различных] представлений. Называют же болеющие желтухой все то, что нам кажется белым, желтым, а имеющие налитые кровью глаза — кроваво-красным. Так как и среди живых существ одни имеют желтые глаза, другие кроваво-красные, третьи белесоватые, четвертые еще какого-нибудь другого цвета, то, ду­маю я, для них должна быть и разница в восприятии красок. Мало того, если мы, поглядев пристально долгое время на солнце, наклонимся потом над кни­гой, то нам нажегся, что буквы — золотые и кружатся. И так как есть некоторые животные, имеющие от природы какой-то блеск в глазах, из которых [поэто­му] струится тонкий и подвижный свет, так что и но­чью они видят, то мы можем непременно считать, что внешние предметы воспринимаются ими и нами не одинаково. Далее, и фокусники, смазывая светиль­ни ламп медной ржавчиной или жидкостью из кара­катицы, достигают того, что благодаря незначитель­ному количеству примеси присутствующие кажутся то медно-красными, то черными. Тем более поэтому обосновано [положение], что благодаря различным сокам, примешиваемым к органам зрения у живот­ных, у них возникают и различные представления о подлежащих предметах. Точно так же, когда мы прижимаем сбоку глаз, то образы, фигуры и величи­ны видимых вещей кажутся нам продолговатыми

и узкими. Поэтому вероятно, что те из животных, ко­торые имеют косой и продолговатый зрачок, как ко­зы, кошки и тому подобные, имеют иное представле­ние о подлежащих [предметах], а не такое, каким вос­принимают их животные с круглыми зрачками. И зеркала, смотря по разному устройству, показывают внешние предмегы то очень маленькими, как вогну­тые зеркала, то продолговатыми и узкими, как выпук­лые. Некоторые же показывают голову смотрящегося в них внизу, а ноги наверху. Также и из сосудов, нахо-дяпщхся вокруг органа зрения, одни совершенно вы­даются из глаза вследствие выпуклости, другие лежат глубже, третьи находятся в ровной плоскости; от­сюда вероятно, что вследствие этого изменяются и представления и что собаки, рыбы, львы, люди и стрекозы видят те же самые [предметы] не равными по величине и не одинаковыми по форме, а такими, какими запечатлевает представление воспринимаю­щий его зрительный орган. То же самое суждение имеет силу и при других восприятиях. Как можно сказать, что при осязании получают одинаковое впе­чатление [животные] и черепахообразные, и имею­щие обнаженное мясо, и снабженные иглами, и опе­ренные, и чешуйчатые? И как могут получать одина­ковое восприятие слуха и те, у кого слуховой орган весьма узок, и те, у кого он весьма широк, и те, у кого уши волосатые, и те, у кого они гладкие? Ведь и мы иначе воспринимаем слух, когда заткнем уши или когда просто пользуемся ими. И обоняние может ме­няться, смотря по разнице между живыми существа­ми: мы иначе воспринимаем [запах] при охлаждении, когда мы полны холодным соком, и иначе, [наобо­рот], когда окружающие нашу голову части получают преизбыток крови, и мы отворачиваемся от того, что остальным кажется благоуханным, и считаем, что оно как бы ударяет нас. Также и среди животных од­ни от природы полны влаги и холодного сока, другие же очень полнокровны, иные имеют преимущест­венно и в преизбытке желтую желчь или черную; яс­но, что вследствие этого и обоняемые вещи кажутся всякому из них разными. Одинаково обстоит дело

и с подлежащим чувству вкуса, так как одни имеют язык жесткий и сухой, другие же очень влажный, и когда даже у нас при лихорадке язык делается более сухим, то все подносимое кажется землистым [на вкус], имеющим дурной сок и горьким. Это же мы ис­пытываем вследствие различного преобладания того или иного сока из тех, которые, как говорят, сущест­вуют в нас. А так как и животные имеют вкусовые ор­ганы различные и наполненные различными сока­ми, то они могут получать и различные вкусовые представления о подлежащих предметах. И подобно тому, как та же самая пища, распределяясь [в организ­ме], обращается то в вену, то в артерию, то в кость, то в мускул и в любое из остального, производя раз­личное действие сообразно с различием принимаю­щих ее частей; и подобно тому, как единая и однооб­разная вода, распределяясь в дереве, обращается то в кору, то в ветвь, то в плод, а далее [среди плодов] — то в фигу, то в гранат, то в любое из остального; и по­добно тому, как одно и то же дыхание музыканта, вдыхаемое в флейту, делается то высоким, то низким и одно и то же прикосновение руки к лире произво­дит то низкий, то высокий звук, — так, вероятно, и внешние предметы рассматриваются как различ­ные, смотря по различ! юму crpoci 1ию живых существ, получающих представление. Яснее же это познается из изучения того, к чему живые существа стремятся и чего избегают. Миро, например, кажется людям очень приятным, а жукам и пчелам невыносимым, и оливковое масло полезно людям, а если капнуть им на ос и пчел, то они погибают. Также морская вода при питье неприятна для людей и напоминает им яд, рыбам же она весьма приятна и пригодна для питья. Свиньи охотнее купаются в самой вонючей грязи, чем в прозрачной и чистой воде. Среди животных мы видим травоядных, едящих кустарники, пасущих­ся в лесах, едящих семена, плотоядных, млекопитаю­щих; одни любят гнилую, другие — свежую пищу; од­ни — сырую, другие — приготовленную поварским способом. И вообще, приятное одним кажется дру­гим неприятным, отвратительным и губительным.

Например, от цикуты жиреют перепелки, от свиных бобов — свиньи; последние охотно едят и саламандр, подобно тому как олени — ядовитых животных и ла­сточки — жуков. Муравьи и червячки, проглоченные человеком, производят боль и резь; а медведь, забо­лев какой-нибудь болезнью, поправляется, проглаты­вая их. Ехидна цепенеет при прикосновении к ней одной только фиговой ветвью, а летучая мышь — от листа платана. Слон бежит от барана, лев от петуха, морские киты от треска мелющихся бобов, а тигр от звука тимпанов. Можно привести и много других [примеров] еще в большем количестве, чем эти, но, чтобы не казалось, что мы останавливаемся на этом больше, чем следует, [скажем так]: если одно и то же кажется (является) одним — приятным, другим — не­приятным, а «приятное» и «неприятное» основано на представлении, то у живых существ получаются раз­ные представления от подлежащих предметов. Если же те же самые предметы кажутся неодинаковыми, смотря по различию между живыми существами, то мы сможем только сказать, каким нам кажется подле­жащий предмет, но воздержимся (от утверждения], каков он по природе. Ибо мы не сможем судить ни о наших представлениях, ни [о представлениях] дру­гих живых существ, так как сами являемся частью этой общей разноголосицы и вследствие этого более нуждаемся в решающем и судящем, чем можем су­дить сами. И кроме того, мы не можем бездоказатель­но предпочитать наши представления тем, которые являются у бессмысленных животных, ни доказать [их превосходство]. Помимо того, что может не быть такого доказательства, о чем мы |сще] упомянем, са­мо так называемое доказательство будет либо оче­видным (видимым) для нас, либо неочевидным; если оно неочевидно, то мы и не примем его с убеждени­ем; если же оно очевидно для нас, то так как мы имен­но и исследуем представления, видимые живыми су­ществами, а это доказательство видимо нами, живы­ми существами, то придется поэтому исследовать и его, правильно ли оно, поскольку оно нами видимо (нам очевидно). А пытаться обосновать искомое ис-

комым бессмысленно, так как одно и то же будет вер­ным и неверным, а это невозможно: верным, посколь­ку оно предполагает доказательства, неверным, по­скольку оно требует доказательств. Поэтому у нас не будет доказательства, путем которого мы предпочита­ем собственные представления тем, которые являются у так называемых неразумных животных. Если же в за­висимости от разницы между живыми существами яв­ляются различные представления, судить о которых невозможно, то необходимо воздерживаться [от суж­дения] о внешних предметах.

ИМЕЮТ ЛИ ТАК НАЗЫВАЕМЫЕ НЕРАЗУМНЫЕ ЖИВОТНЫЕ РАЗУМ?

Излишества ради сравним по отношению к пред­ставлениям так называемых неразумных животных с людьми; ведь после [предшествующих] дельных рассуждений мы не отказываемся от насмешек над ослепленными и много о себе мнящими догматика­ми. Наши [единомышленники] привыкли все множе­ство неразумных животных сравнивать просто с че­ловеком. Но так как ловко измышляющие доводы догматики считают это сравнение несостоятель­ным, то мы, продолжая из обширного запаса содер­жания свою шутку несколько дальше, остановим свое рассуждение на одном только животном, на­пример на собаке, которая, если угодно, кажется са­мым обыкновенным из всех животных. Ибо и в этом случае мы найдем, что эти животные, о которых идет рассуждение, нисколько не ниже нас в отноше­нии вероятности видимых ими явлений. Догматики единодушно соглашаются, что собака превосходит нас своими ощущениями. Она воспринимает боль­ше нас своим обонянием, выслеживая им и невиди­мых ею зверей. Глазами она также видит их скорее, чем мы, и остро воспринимает слухом. Но перейдем к разуму. Он бывает либо внутренний, либо внеш­ний. Обратимся сначала к внутреннему. По мнению наиболее противоречащих нам догматиков, именно стоиков, деятельность его проявляется в следующем:

в выборе надлежащего и избегании неподходящего, в изучении ведущих к этому искусств, в достижении добродетелей, соответствующих своей природе, а также того, что касается ощущений. Собака же, на которой мы решили остановить ради примера свое рассуждение, делает [себе] выбор надлежащего и из­бегает вредного, отыскивает, [например], годное себе в пищу и отходит пред поднятым бичом. Она облада­ет также и искусством, доставляющим ей надлежа­щее, именно охотничьим. Собака не лишена и доб­родетели; если справедливость состоит в том, чтобы каждому воздавать по заслугам, то собака не может стоять вне добродетели, так как она виляег хвостом [навстречу] домашним и хорошо обходящимся с нею и охраняет их, а чужих и обижающих ее прого­няет. Если же собака обладает справедливостью, то, так как добродетели следуют взаимно одна за дру­гою, она обладает и другими добродетелями, кото­рых, по словам мудрецов, не имеет большинство лю­дей. Мы видим ее и храброй при защите и понятливой, как [о том] свидетельствует и Гомер, сочинивший, что Одиссей не был узнан ни одним из домочадцев, а был признан одним только Аргосом, причем соба­ка не обманулась изменением тела человека и не от­стала от принуждающего представления, которое, как оказалось, она удержала больше, чем люди. По мнению Хрисиппа, который, однако, более всего враждовал против неразумных животных, собака причастна и к прославленной диалектике. А именно, упомянутый муж говорит, что она пользуется пятым, согласно с мнением большинства, из не требующих доказательств умозаключением; когда она приходит к перекрестку, то, обнюхав две дороги, по которым не ушла дичь, она немедленно спешит по третьей, даже не обнюхав ее. «Значит, по смыслу», говорит древний философ, она рассуждает так: «Дичь ушла либо по этой, либо по этой, либо по той дороге; а ес­ли не по этой и не по этой, то, значит, по той». Но и собственные свои ощущения собака воспринимает и облегчает их: при колючке, крепко засевшей в но­гу, она стремится удалить ее тем, что трет ногу о зем-

⇐ Предыдущая45464748495051525354Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: