Диоген лаэртский о Зеноне из Кития 12 глава

шению к чему-нибудь, то ясно отсюда, что мы не сможем сказать, какова каждая вещь по своей приро­де и в чистом виде, но только каковой она нам ка­жется по отношению к чему-нибудь. Отсюда следует, что нам должно воздержаться от суждения о природе вещей.

О ДЕВЯТОМ ТРОПЕ

Касательно же тропа о постоянно или редко встре­чающемся (этот троп мы обозначали девятым по порядку) мы рассуждаем в таком приблизительно роде. Солнце, конечно, должно поражать нас гораз­до больше, чем комета; но так как мы видим солнце постоянно, а комету редко, то мы поражаемся коме­тою так, что считаем ее даже божественным знаме­нием, солнцем же не поражаемся нисколько. Если же мы заметим, что солнце редко показывается и редко заходит и все сразу освещает и внезапно по­гружает в тьму, то мы будем очень поражены этим обстоятельством. И землетрясение не одинаково волнует тех, кто его испытывает впервые, и тех, кто привык к нему. А какое сильное впечатление произ­водит на человека впервые увиденное море! Но и красота человеческого тела, созерцаемая впервые и внезапно, волнует нас больше, чем привычное ее зрелище. То, что редко, кажется нам ценным, а по­падающееся часто и легкодостижимое — отнюдь нет. Например, если бы мы заметили, что вода стала редкой, насколько показалась бы она нам более ценной, чем все, что мы считаем ценным! Или если бы мы вообразили себе, что золото брошено в боль­шом количестве прямо на землю, совершенно как камни, то для кого, на наш взгляд, оно будет таким ценным или достойным сбережения? Итак, раз одни и те же вещи кажутся либо поражающими или цен­ными, либо вовсе не такими, смотря по постоянно­му или редкому их появлению, мы заключаем отсю­да, что сможем, пожалуй, сказать, каковой кажется всякая вещь в связи с ее постоянным или редким по­явлением, но мы не в состоянии утверждать, какова

в чистом виде каждая из внешних вещей. Следова­тельно, и через этот троп мы воздерживаемся от суждения о них.

О ДЕСЯТОМ ТРОПЕ

Десятый троп, наиболее связанный с вопросом нравственности, есть тот, который находится в зави­симости от поведения, обычаев, законов, баснослов­ных верований и догматических положений. Пове­дение есть выбор жизненного пути или какой-ни­будь вещи, принимаемых одним или многими,

•например Диогеном или лаконянами. Закон — пи­санный договор между лицами, принадлежащими к государству, причем нарушающий его наказывает­ся; обычай же или привычка (ибо между ними нет разницы) — общее признание многими людьми ка­кой-нибудь вещи, нарушающий их не непременно 'наказывается; например, закон запрещает прелюбо-

• деяние, обычай же не позволяет иметь половые сно­шения с женщиной на виду у всех. Баснословное же верование — признание неслучавшихся и сочинен­ных вещей, как, например, между прочим, басно­словные предания ([мифы]) о Кроносе; веровать этому соблазняются многие. Догматическое же по­ложение — признание вещи, которая кажется под­твержденной расчетом или каким-нибудь доказа­тельством, как, например, то, что элементы бытия неделимы, равны в своих частях, бесконечно малы и тому подобное. Мы же противопоставляем каждое из этого либо самому себе, либо любому из осталь­ного, например обычай обычаю, следующим обра-^зом: некоторые из эфиопов татуируют маленьких •J детей, мы же — нет; персы считают приличным но->сить разноцветную не длинную до ног одежду, для нас же это неприлично. Индийцы на виду у всех имеют половые сношения с женщинами, большин­ство же других людей считают это позорным. Закон же закону мы противопоставляем таю у римлян от­казавшийся от отцовского состояния не платит дол­гов отца, у родоссцев же платит непременно. У тав-

ров в Скифии закон требовал приносить чужестран­цев в жертву Артемиде, у нас же запрещено умерщв­лять человека вблизи святыни. Поведение же проти­вопоставляем поведению, как, например, поведение Диогена поведению Аристиппа или поведение лако-нян италикам. Баснословное верование — баснослов­ному верованию, когда мы называем в мифе отцом людей то Зевса, то Океана, говоря: «бессмертных от­ца, Океана, и матерь, Фетиду» (Илиада, п. 14, ст. 201). Догматические же положения противопоставляем друг другу, указывая, что одни признают существова­ние одного элемента, другие — бесконечного коли­чества, и одни признают душу смертной, другие — бессмертной, и одни признают, что наши дела уст­раиваются Провидением богов, другие же — без Провидения. Далее, противопоставляем обычай ос­тальному, например закону, говоря, что у персов су­ществует обычай мужеложства, а у римлян так посту­пать запрещено законом, и у нас запрещено прелюбо­деяние, а у массагетов обычай установил безразличие в этом отношении, как повествует Евдокс Книдский в первой книге своего «Описания земли»; у нас запре­щено быть в связи с матерью, а у персов очень рас­пространен обычай жениться на них. У египтян же­нятся на сестрах, а у нас это запрещено законом. По­ведению противопоставляется обычай, например если большинство мужчин имеют половое общение со своими женами наедине, а Кратит с Гиппархией на глазах у всех. Диоген ходил в плаще с обнажен­ным плечом, мы же ходим так, как привыкли. Басно­словному же верованию противопоставляем обы­чай, когда, например, баснословные предания рас­сказывают, что Кронос поедал своих детей, а у нас в обычае заботиться о детях. И мы привыкли чтить богов, как благих и недоступных никакому злу, а по­эты выводят их подверженными ранам и завистли­выми друг к другу. Догматическому же положению [мы противопоставляем обычай], когда говорим, что у нас в обычае просить у богов себе добра, Эпикур же говорит, что божество не заботится о нас; когда Аристипп точно так же считает безразличным оде-

ваться в женское платье, мы же считаем это позор­ным. Поведение же противопоставляем закону следу­ющим образом: при существовании закона, запреща­ющего ударять свободного и благородного человека, борцы ударяют друг друга в силу поведения своей жизни, и, несмотря на запрещение человекоубийства, единоборцы убивают друг друга по той же причине. Баснословное же верование мы противопоставляем поведению, когда говорим, что мифы рассказывают, как Геракл у Омфалы «прял шерсть и отличался в раб­ской работе» (Одиссея, п. 22, ст. 423) и делал то, чего не сделал бы другой, даже с более скромной судьбой, а уклад жизни Геракла был благородным. Догматиче­скому же положению мы противопоставляем пове­дение, когда говорим, что атлеты, борясь за славу, как за какое-нибудь благо, выбирают ради этого трудную жизнь, а многие из философов признают славу презренной. Закон мы противопоставляем баснословному верованию, когда поэты, например, выводят богов предающимися и прелюбодеянию, и мужеложству, закон же запрещает нам так посту­пать. Закон — догматическому положению, когда, например, последователи Хрисипиа говорят, что половое общение с матерями и сестрами безразлич­но, а закон это запрещает. Баснословное же верова­ние противопоставляем догматическому положению, когда, например, поэты говорят, что Зевс, опустившись на землю, соединялся со смертными женщинами, а у догматиков это считается невозможным; и поэт рассказывает, что Зевс, охваче! и шй горем о Сарпедоне, ронял на землю кровавые капли, а философское по­ложение признает, что божество недоступно страда­ниям; или когда [философы] отрицают миф о гиппо-кентаврах, приводя его нам как пример несуществу­ющего. Можно было бы привести и много других примеров для каждого из вышеупомянутых проти­вопоставлений, но для краткого рассуждения доста­точно будет и этого. Далее, если и этот троп указыва­ет на такую огромную неравномерность вещей, мы не сможем сказать, каковым является по природе подлежащее суждению, но только можем сказать, ка-

новым является оно по отношению к данному пове­дению жизни, к данному закону, к данному обычаю и к каждому из остального. Таким образом, и через этот троп необходимо воздержаться от суждения о природе вне лежащих вещей. Таким образом, пу­тем данных десяти тропов мы приходим к воздержа­нию от суждения.

О ПЯТИ ТРОПАХ

Младшие же скептики учат только следующим пя­ти способам воздержания от суждения: первый о про­тиворечии, второй об удалении в бесконечность, тре­тий об относительности, четвертый о предположе­нии и пятый о взаимной доказуемости. Троп, вытекающий из противоречия, тот, по которому мы признаем существование неразрешимого спора об обсуждаемой вещи и в жизни, и у философов, вслед­ствие чего мы не можем выбрать или отвергнуть че­го-нибудь и приходим к воздержанию от суждения. Тропом об удалении в бесконечность мы называем тот, при котором мы утверждаем, что все, приводи­мое в доказательство обсуждаемой вещи, требует дру­гого доказательства, и то, в свою очередь, другого и так до бесконеч! юсги, так что мы, i ie:w шя, откуда на­чать обоснование, следуем воздержанию от сужде­ния. Тропом об относительности, как мы сказали, на­зывается тот, при котором подлежащая вещь кажется нам той или иной, по отношению к судящему и созер­цаемому вместе, но мы воздерживаемся от суждения, какова она по природе. Троп о предположении есть тот, когда доведенные до бесконечности доказа­тельств догматики исходят из чего-нибудь, чего не обосновывают, но желают принять его просто и без доказательств только в силу уступки. Троп о взаимной доказуемости возникает тогда, когда долженствую­щее служить подтверждением исследуемой вещи нуждается во взаимном от нее подкреплении, и тогда мы, не имея возможности взять из них для доказа­тельства другого, воздерживаемся от суждения об обоих. Мы можем следующим образом вкратце дока-

зать, что все исследуемое [нами] сводится к этим тро­пам. Предложенное для суждения может быть либо ощущаемым (чувственным), либо мыслимым; каково же оно на самом деле, об этом существует разногла­сие; одни признают истинным только ощущаемое, другие только мыслимое; иные только некоторое ощущаемое и только некоторое мыслимое. Признают ли они это разногласие разрешимым или неразреши­мым? Если оно неразрешимо, то мы признаем необ­ходимость воздержаться от суждения; нельзя ведь вы­сказываться о том, что подвержено неразрешимому разногласию. Если же это разногласие разрешимо, то мы спрашиваем, с какой стороны оно будет разре­шено. Например, будет ли ощущаемое (на нем сперва остановим мы рассуждение) разрешаться ощущае­мым или мыслимым? Если ощущаемым, то, раз мы производим изыскание об ощущаемых вещах, и само оно потребует другого для подтверждения. Если же и это будет ощущаемым, то и оно опять потребует другого, могущего подтвердить его, и так до беско­нечности. Если же ощущаемое должно подлежать разрешению мыслимым, то, раз и о мыслимом царит разногласие, стало быть, и это, будучи мыслимым, станет нуждаться в решении и подтверждении. Отку­да же оно будет подтверждено? Если мыслимым, то равным образом впадет в бесконечность; если же ощущаемым, то получается троп о взаимной доказуе­мости, так как для подтверждения ощущаемого взято мыслимое, а для подтверждения мыслимого ощущае­мое. Если же ведущий с нами рассуждение, избегая этого, захочет для доказательства следующего до­стичь чего-нибудь путем уступки и бездоказательно, то получится троп о достаточном основании, являю­щийся несостоятельным. Если предполагающий за­служивает доверия, то не меньше доверия будем вну­шать и мы, предполагающие всегда обратное. И если предполагающий предполагает что-либо истинное, то он делает истинное подозрительным, взяв его пред­положительно, а не с обоснованием; если же он пред­полагает что-либо ложное, то подкладка обосновыва­емого будет гнилой. И если предположение имеет ка-

кую-нибудь силу для подтверждения, то должно быть предположено само исследуемое, а не что-либо дру­гое, через которое он обоснует ту вещь, о которой идет речь. Если же бессмысленно предполагать ис­следуемое, то также бессмысленно будет и то, что сто­ит над ним. Что же касается того, что все ощущаемое относительно, то это ясно; именно оно существует по отношению к ощущающим лицам. Таким образом, очевидно, что, какая бы ощущаемая вещь ни была нам предложена, ее легко вознести к указанным пяти тро­пам. Равным же образом мы рассуждаем и о мысли­мом, ибо если можно сказать, что оно находится в не­разрешимом разногласии, то через это мы придем к необходимости воздержаться от суждения о нем. Ес­ли же разногласие будет разрешимо, то это может быть либо через мыслимое, и тогда мы впадем в бес­конечность, либо посредством ощущаемого, и тогда мы придем к взаимной доказуемости, потому что ощущаемое опять вызывает разногласие и не может быть разрешено само через себя оттого, что впадает в бесконечность, а должно будет нуждаться в мысли­мом также, как и мыслимое в ощущаемом. Вследствие этого выводящий что-нибудь из предположения сно­ва будет неразумным. Но мыслимое относительно еще и потому, что оно гонорится по отношению к мыслящему; и если бы оно было по природе таким, как о нем говорят, то о нем не было бы разногласия. Таким образом, и мыслимое было возведено к упомя­нутым пяти тропам, вследствие чего необходимо вся­чески воздерживаться от суждения о предложенной нашему суждению вещи.

Таковы пять тропов, передаваемых в учении младших скептиков; они излагают их не для того, чтобы отвергнуть десять тропов, но чтобы тем мно­гостороннее и этим путем вместе с предшествующи­ми изобличить опрометчивость догматиков.

каковы два других тропа?

Младшие скептики учат также и о двух других тро­пах воздержания от суждения. Так как все восприни-

маемое представляется воспринимаемым либо само из себя, либо из другого, то, припоминая, что ничто не воспринимается ни из самого себя, ни из другого, они [из этого] предполагают вывести недоумение во всем. Что ничто не может быть воспринято само из себя, говорят они, ясно в силу возникшего у натурфи­лософов разногласия относительно всего, думаю я, ощущаемого и мыслимого; это разногласие неразре­шимо, так как мы не можем воспользоваться ни чувст­венным, ни умственным критерием; вследствие этого все, что бы мы ни приняли, оказывается недостовер­ным, как подверженное разногласие. Вследствие же этого они и не соглашаются воспринимать что-либо из другого. Ибо если то, из чего что-либо восприни­мается, всегда само должно будет восприниматься из другого, то они впадают в троп о взаимной доказуе­мости или бесконечности. А если бы кто-нибудь захо­тел взять что-нибудь, из чего воспринимается другое как нечто воспринимаемое само из себя, ему проти­воречит то, что, вследствие всего вышесказанного, ничто не может быть воспринято само из себя. Каким же образом противоречивое могло бы быть воспри­нято или от себя, или от другого, мы недоумеваем, по­ка не видно критерия истины или восприятия, а зна­ки, не говоря даже о доказательстве, опровергаются, как мы узнаем в последующем изложении. Вот что до­статочно будет в настоящее время сказать о тропах воздержания от суждения.

'№.'.

II'

плотин

Плотин (ок. 205 — ок. 269), греческий философ, с 242 г. жил в Риме, основоположник неоплатонизма, самого влиятельного направления философии позд­ней античности. О самом Плотине — его жизни — известно немного. Он родился в Ликополе (в Египте). Преподавал философию в Риме. Имел значительный круг слушателей и последователей из верхов римско­го общества. Начал поздно излагать свои философ­ские идеи. Написал несколько десятков трактатов, но не успел придать им форму законченного произ­ведения. Уже перед смертью Плотин поручил редак­тирование и издание трактатов своему ученику Пор-фирию.

В кратком предисловии к изданию на русском язы­ке «Избранных трактатов Плотина», предпринятом в конце XIX в., Г. В. Малеванский указывает: «Сочине­ния Плотина если не всегда целиком — in corpore, то по частям давно переведены на все европейские языки. Поэтому едва ли требуются особые доводы в оправдание попытки перевода на русский язык важ­нейших в философском и богословском отношении трактатов Плотина. Этот философ, по нашему мне­нию, и системой своих доктрин, основанных как на научных, так и на религиозных началах, как на зна­нии, так и на вере, и всей своей личностью принадле­жит не меньше истории религии и теологии, чем ис­тории философии. Особый интерес представляет то, что даже в своей теоретической и уж тем более в прак­тической философии он подходит в иных случаях так близко к соответственным доктринам христианского вероучения и нравоучения, что возбуждает в христи-

анском богослове невольное сочувствие и вместе с тем позднее сожаление, что такому высокому спеку­лятивному пытливому уму, такому любвеобильному и глубоко верующему сердцу не пришлось ознако­миться поближе с христианством, принять его и по­служить ему по мере сил. Высота спекулятивного и чи­стота нравственного созерцания далась Плотину не­легко: это был человек не от мира сего — чистый аскет, относившийся ко всему внешнему, земному с полным равнодушием и пренебрежением, как птица небесная, не заботившийся ни о чем, даже о своем здоровье, и при этом для всех доступный, со всеми ласковый, кроткий, готовый со всяким поделиться всем, особен­но же своими убеждениями и верованиями. Вот поче­му даже Св. Отцы и Учителя Церкви (Евсевий Кесарий-ский, бл. Феодорит, бл. Августин и другие) благосклон­но относились к имени Плотина и, считая его вторым Платоном, изучали его сочинения и цитировали их, иногда соглашаясь с изложенными в них мнениями, иногда их критикуя и показывая, в чем состоит их от­личие от соответствующих доктрин христианского богословия. Полагаем, что и современным богосло­вам будет небезынтересно познакомиться в особен­ности с теми трактатами Плотина, которые и Св. От­цами были читаемы по преимуществу. А между тем в греческом подлиннике читаются они с большим тру­дом по той причине, что сам Плотин, ко всему внеш­нему относившийся с равнодушием, не приложил большого старания и к литературной обработке сво­их произведений, а ученики слишком поспешно изда­ли его сочинения, не позаботившись не только о вы­правке текста, но даже о правильном, систематическом распорядке трактатов. 11осле Плотина осталось 54 тет­ради, или свертка, которые не всегда представляли со­бой самостоятельные, отдельные законченные трак­таты. Иногда это были лишь начатые, но неокончен­ные наброски мыслей по тому или другому вопросу, развитые в другом целом трактате, а иногда это бы­ли отделы или части одного большого трактата. Но Порфирий, ученик Плотина, принял их за отдель­ные трактаты и в таком виде издал их в хронологи-

ческом порядке, разделив на 6 частей. Так как в каж­дой из этих 6 частей оказалось по 9 трактатов, то уже сам Порфирий назвал их Эннеадами (девять). Этот титул сохранился за ними и во всех позднейших из­даниях...»

Предлагаемая ниже книга Порфирия «Жизнь Пло­тина» приводится в переводе М. Л. Гаснарова и за­имствована из приложения к изданию: ДиогенЛа-эртский. О жизни, учениях и изречениях знаме­нитых философов. М., 1979. Отрывки из «Эннеад» приводятся в переводе под редакцией Г. В. Малеван-ского.

ПОРФИРИЙ

«ЖИЗНЬ ПЛОТИНА*

(1) Плотин, философ нашего времени, казалось, всегда испытывал стыд оттого, что жил в телесном об­лике, и из-за такого своего настроения всегда избегал рассказывать и о происхождении споем, и о родите­лях, и о родине. А позировать живописцу или скульп­тору было для него так противно, что однажды он сказал Амелию, когда тот попросил его дать снять с себя портрет: «Разве мало тебе этого подобия, в ко­торое одела меня природа, что ты еще хочешь сде­лать подобие подобия и оставить его на долгие годы, словно в нем есть на что глядеть?» Так он и отказался, не пожелав по такой причине сидеть перед художни­ком; но у Амелия был друг Картерий, лучший живопи­сец нашего времени, и Амелий попросил его почаще бывать у них на занятиях (где бывать дозволялось вся­кому желающему), чтобы внимательно всматриваться и запоминать все самое выразительное, что он видел. И по образу, оставшемуся у него в памяти, Картерий написал изображение Плотина, а сам Амелий внес в него последние поправки для сходства: вот как ис-

кусстаом Картерия создан был очень похожий порт­рет Плотина без всякого его ведома.

(2) Часто страдая животом, он никогда не позво­лял делать себе промывание, твердя, что не к лицу ста­рику такое лечение; и он отказывался принимать те-риак, говоря, что даже мясо домашних животных для него не годится в пищу. В бани он не ходил, а вместо этого растирался каждый день дома; когда же мор усилился и растиравшие его прислужники погибли, то, оставшись без этого лечения, он заболел еще и горлом. При мне никаких признаков этого еще не бы­ло; но когда я уехал, то болезнь его усилилась настоль­ко, что и голос его, чисгыи и звучный, исчез от хрипа, и взгляд помутился, и руки и ноги стали подволаки­ваться. Об этом мне рассказал по возвращении наш товарищ Евстохий, остававшийся при нем до самого конца; остальные же друзья избегали с ним встреч, чтобы не слышать, как он не может выговорить даже их имен. Тогда он уехал из Рима в Кампанию, в име­ние Зефа, старого своего друга, которого уже не было в живых; в этом имении хватало для i iero пропитания, да еще кое-что приносили от Кастриция из Минтурн, где у Кастриция было поместье. О кончине его Евсто­хий нам рассказывал так (сам Евстохий жил в Путео-лах и поспел к нему, лишь когда уже было поздно): умирающий сказал ему: «А я тебя все еще жду», потом сказал, что сейчас попытается слить то, что было бо­жественного в нем, с тем, что есть божественного во Вселенной; и тут змея проскользнула под постелью, где он лежал, и исчезла в отверстии стены, а он испус­тил дыхание. Было ему, по словам Евстохия, шестьде­сят шесть лет; на исходе был второй год царствования Клавдия. Во время его кончины я, Порфирий, нахо­дился в Лилибее, Амелий — в сирийской Апамее, Каст-риций — в Риме, и при нем был один только Ев­стохий.

Если отсчитать шестьдесят шесть лет назад от второго года царствования Клавдия, то время его рождения придется на тринадцатый год царствова­ния Севера. Ни месяца, ни дня своего рождения он никому не называл, не считая нужным отмечать этот

день ни жертвоприношением, ни угощением; а меж­ду тем дни рождения Сократа и Платона, нам извест­ные, он отмечал и жертвами и угощением для учени­ков, после которого те из них, кто умели, держали перед собравшимися речь.

(3) О жизни своей случалось ему в беседах расска­зывать нам вот что. Молоком кормилицы он питался до самого школьного возраста и еще в. восемь лет раскрывал ей груди, чтобы пососать; но, услышав од­нажды: «Какой гадкий мальчик!», устыдился и пере­стал. К философии он обратился на двадцать вось­мом году и был направлен к самым видным александ­рийским ученым, но ушел с их уроков со стыдом и печалью, как сам потом рассказывал о своих чувст­вах одному из друзей; друг понял, чего ему хотелось в душе, и послал его к Аммонию, у которого Плотин еще не бывал; и тогда, побывав у Аммония и послу­шав его, Плотин сказал другу: «Вот кого я искал!» С этого дня он уже не отлучался от Аммония и достиг в философии таких успехов, что захотел познако­миться и с тем, чем занимаются у персов, и с тем, в чем преуспели индийцы. Поэтому, когда император Гордиан предпринял поход на Персию, он записался в войско и пошел вместе с ним; было ему тридцать девять лет, а при Аммонии он провел в учении пол­ных одиннадцать лет. Гордиан погиб в Месопотамии, а Плотин едва спасся и укрылся в Антиохии; и оттуда, уже сорока лет от роду, при императоре Филиппе приехал в Рим.

С Гереннием и Оригеном Плотин заключил уго­вор никому не раскрывать тех учений Аммония, ко­торые тот им поведал в сокровенных своих уроках; и Плотин оставался верен уговору: хотя он и зани­мался с теми, кто к нему приходил, но учения Аммо­ния хранил в молчании. Первым уговор их нарушил Геренний, за Гереннием последовал Ориген (напи­савший, правда, только одно сочинение о демонах да потом при императоре Галлиене книгу о том, что царь есть единственный творец); но Плотин еще долго ничего не хотел записывать, а услышанное от Аммония вставлял лишь в устные беседы. Так он

прожил целых десять лет: занятия вел, но ничего не писал. А беседы он вел так, словно склонял учеников к распущенности и всякому вздору. Об этом расска­зывал нам Амелий; к Плотину он пришел на третий год его преподавания в Риме, в третий год царство­вания Филиппа, и оставался при нем целых двадцать четыре года, до первого года царствования Клавдия. Бывший ученик Лисимаха, прилежанием он превзо­шел всех остальных слушателей Плотина: он собрал и записал почти все наставления Нумения, большую часть их выучивши на память, а записывая уроки Плотина, составил из этих записей чуть ли не сто книг, которые подарил своему приемному сыну Гос-тилиану Гесихию Апамейскому.

(4) На десятом году царствования Галлиена я, Пор-фирий, приехавши в Рим из Эллады вместе с Антони­ем Родосским, нашел здесь Амелия, который уже во­семнадцать лет жил и учился у Плотина, но писать еще ничего не решался и вел только записи уроков, да и тех еще до ста не набралось. Плотину в тот деся­тый год царствования Галлиена было около пятидеся­ти девяти лет, а мне, Порфирию, при той первой встрече с ним исполнилось тридцать. Еще с первого года царствования Галлиена Плотин стал излагать письменно те рассуждения, которые приходили ему в голову; и к десятому году царствования Галлиена, когда я, Порфирий, впервые с ним познакомился, у него была уже написана двадцать одна книга, но из­даны они были лишь для немногих, да и то издавал он их не легко и не спокойно, и назначались они не для простого беглого чтения, а чтобы читающие вдумы­вались в них со всем старанием. Заглавий он на своих сочинениях не ставил, поэтому каждый озаглавливал их по-своему; а закрепились эти заглавия в таком ви­де «О прекрасном», «О бессмертии души», «О судьбе», «О сущности души», «Об уме, идеях и бытии», «О нис­хождении души в тело», «Как от первого происходит последующее и о единице», «Все ли души — одна ду­ша», «О благе и о едином», «О трех начальных субстан­циях», «О становлении и порядке того, что после еди­ницы», «О двух материях», «Разные наблюдения»,

«О круговом движении», «О присущем каждому демо­не», «О разумном исходе», «О качестве», «Существуют ли идеи частных вещей», «О добродетелях», «О диа­лектике», «Почему душу можно назвать средним меж­ду неделимым и делимым».

(6) Вот какие книги, числом двадцать одна, были уже написаны, когда я, Порфирий, впервые пришел к Плотину, а было ему тогда пятьдесят девять лет. Я провел с ним весь этот год и следующие пять лет (в Рим я прибыл незадолго до этого, когда по летнему времени Плотин отдыхал, а не вел беседы, как обыч­но), и за эти шесть лет, многое рассказав нам в наших занятиях, он в ответ на усердные просьбы Амелия и мои написал две книги «О том, что сущее повсюду одно и то же», тотчас затем — еще две книги «О том, что не может мыслить то, что выше сущего» и «Что есть первое мыслящее и что второе»: а потом написал «О силе и действии», «О бесстрастии бестелесного», «О душе первая книга», «О душе вторая книга», «О ду­ше третья книга, или же О времени», «О созерцании», «Об умопостигаемой красоте», «О том, что вне ума нет умопостигаемого, а также об уме и благе», «Против гностиков», «О числах», «Почему издали вещи кажутся маленькими», «В продолжительности ли счастье», «О всеобщем смешении», «Как существует множест­венность идей, а также о благе», «О добровольном», «О мироздании», «Об ощущении и памяти», «О родах сущего» первая, вторая и третья книги, «О вечности и времени». Вот какие двадцать четыре книги написал он за эти шесть лет при мне, Порфирий, черпая их со­держание из рассматривавшихся у нас в это самое время вопросов, как то ясно из оглавления каждой из этих книг. Вместе с теми двадцатью одной книгами, которые были написаны до нашего приезда, это со­ставляет сорок пять книг. А когда я уехал в Сицилию (дело было на пятнадцатом году царствования Галли-ена), то Плотин написал еще пять книг и переслал их мне: «О счастье», «О провидении» первая и вторая книги, «О познающих субстанциях и о том, что выше их», «О любви». Их он послал мне в первый год царст­вования Клавдия; а в начале второго года, незадолго

до собственной смерти, прислал еще следующие: «В чем зло», «Что делают звезды», «Что есть человек», «Что есть животное», «О первичном благе, или О счас­тье». Вместе с сорока пятью книгами, в два периода написанными ранее, это составляет пятьдесят четыре книги.

Так как писал он их в разное время, одни — в ран­нем возрасте, другие — в зрелом, а третьи — уже в те­лесном недуге, то и сила в них чувствуется разная. Первые двадцать одна книга более легковесны и еще не достигают полной силы и величия; книги второго выпуска обнаруживают силу, достигшую расцвета, — эти двадцать четыре, за немногим исключением, ос­таются у Плотина совершеннейшими; наконец, по­следние девять написаны с уже убывающей силой, и последние четыре — больше, чем предпоследние пять.

(7) Учеников, преданно верных его философии, у него было много. Таков был Амелий Этрусский, ро­довое имя которого было Гентилиан; называть себя он предпочитал «Америсм», через «р», считая, что пристойнее иметь имя от «америи» (цельности), не­жели от «амелии» (беззаботности). Был Павлин, врач из Скифополя, которого Амелий прозвал Малюткою за то, что он многое услышанное понимал не так. Был и другой врач, Евстохий из Александрии, кото­рый познакомился с Плотиной уже в его старости и лечил его до самого конца; занимался он только Плотиковыми предметами и вид имел истинного философа. Был с ним и Зотик, критик и стихотво­рец, выпустивший исправленное издание Антимаха и отлично переложивший в стихи сказание об Ат­лантиде; он заболел глазами и умер незадолго до Плотина. Был его товарищем и Зеф, родом из Ара­вии, женатый на дочери Феодосия, Аммониева това­рища; он тоже занимался врачеванием, и Плотин его очень любил. Занимался он и политикой, пользуясь в ней немалым влиянием; но Плотин позаботился его от этого отозвать. Жил с ним Плотин по-домаш­нему и бывал у него в имении, что за шестым версто­вым камнем по дороге от Минтурн. Имение это ку-

⇐ Предыдущая45464748495051525354Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: