3. Типология и эволюция консервативной 3 страница

Поражение фашизма в годы Второй мировой войны привело к резкому изменению идеологического курса Католической церкви. Заметная либерализация католицизма произошла уже во время понтификата Пия XII (1939-1958). Так, например, Пий XII обозначил приоритетное значение защиты прав человека как основы нравственных основ общественной жизни. При этом он предложил достаточно новое для Церкви понимание естественных прав, утверждая, что «основополагающее право пользоваться материальными благами земли», которое от природы имеет каждый, и частное присвоение этих благ являются важнейшими основаниями человеческого сообщества, а потому «естественному порядку, идущему от Бога, требуется частная собственность и свобода торговли». Частная собственность, при условии признания ее естественным и незыблемым правом каждого, превращается в средство раскрытия возможностей человека, равно как и в действенный инструмент процветания общества. Но одновременно Пий XII подчеркивал, что подлинной целью экономической жизни является не материальное изобилие, а «надлежащее развитие личности ее участников». И эта задача не может быть решена лишь путем справедливого распределения материальных благ. Более того, с нею не может справиться в одиночку ни сам человек, ни государство. Личность человека может раскрыться лишь в семье и общине, «наделяющих человека волей к ответственности». Перенос тех принципов взаимоотношений, которые характерны семье и общине, на уровень нации и государства, Пий XII опередил как социальный персонализм.

Таким образом, Пий XII сделал серьезный шаг к признанию либеральных основ западной цивилизации. Правда, в годы его понтификата Ватикан по-прежнему негативно относился к чрезмерной политизации христианской общественной жизни. Тем не менее, почти во всех странах Западной Европы христианско-демократические партии сумели в послевоенные годы либо прийти к власти, либо стать влиятельными участниками правящих коалиций. Это было связано с тем, что именно христианские демократы заполнили тот идеологический вакуум, который образовался после разгрома нацизма и его союзников. Естественно, что на политической арене активно действовали и партии иных политических «оттенков». Но избирателей подкупало стремление христианских демократов не только предлагать те или иные рецепты экономического восстановления и политической стабилизации, но и свое видение нравственного возрождения Европы. Как отмечалось в программе западногерманской ХДС, «из христианской веры нельзя вывести какую-то определенную политическую программу», но «христианское понимание человека образует этическую основу для ответственной политики». Преимуществом христианско-демократических партий была и их способность соединить в своих программных установках принципы либерального и социального консерватизма, умеренный реформизм и пропаганду новой коллективной идентичности, основанной на идеалах «либеральной христианской цивилизации». Так, например, христианские демократы Австрии при образовании Народной партии в 1945 г. объявили ее программными принципами «персонализм», «солидарность», «субсидиарность». Эти же принципы вошли в программные документы Христианско-демократического союза и Христианско-социального союза в ФРГ, Христианско-демократической народной партии Швейцарии, Христианско-демократической партии Италии, Христианско-социальной народной партии Люксембурга, Христианско-демократического альянса Нидерландов, бельгийских Социально-христианской партии и Христианской народной партии. Но все эти партии дистанцировались от любых идей, связанных с клерикализмом, от принципа корпоративизма, на основе которого в предвоенные годы обозначилось сотрудничество фашистских режимов и католических кругов. Не разделяли христианские демократы идеалы этатизма и органической демократии. «Принцип абсолютного приоритета личности, ее достоинства, в том числе и по отношению к государству, – это прямая производная от западного христианства», – утверждал лидер ХДС Конрад Аденауэр. Скептическое отношение многих христианских демократов вызывали также идеи конфессионального образования, патронажа церкви по отношению к институту семьи и брака, создания католических рабочих профсоюзов. Такая позиция делала христианско-демократические партии открытыми для представителей всех христианских конфессий, превращала их в межконфессиональные и даже надконфессиональные. В политическом же отношении христианско-демократические партии оказались своеобразным правым флангом «либерального консенсуса» 1960-х гг., внеся большей вклад в реализацию стратегии «государства всеобщего благоденствия».

В эти же годы разительно изменилась и позиция Ватикана. Иоанн XXIII, избранный на Святой престол в 1958 г., провозгласил политику аджорнаменто – решительной модернизации католицизма и превращения его в активную силу общественного прогресса. В своих энцикликах он признавал социализацию «важнейшей отличительной чертой эпохи», подчеркивая, однако, что «люди есть и должны быть основой, целью и субъектом любых институтов, в которых происходит социальная жизнь». Церковь, по его мнению, не должна выполнять в современном мире властные функции. Но она является частью этого мира, и общий процесс социализации неизбежно вовлекает Церковь в решение самых насущных задач, усиливает ее роль как общественного института, а не только мистического тела Христова.

Осмыслению роли церкви в обществе был посвящен II Ватиканский собор (1962-1965). Его участники связывали нарастание кризисных явлений в обществе с распространением технократической культуры и ее гибельным воздействием на духовное воспитание человека, а также торжеством индустриального типа общества, который провоцирует «разлад между специализацией человеческой деятельности и целостным взглядом на вещи». Не отрицая значимость социального прогресса, они указывали на необходимость признания его духовной сущности. Социальный порядок должен «постоянно оборачиваться во благо личности, то есть уровень объективных условий должен подчиняться уровню личностей, а не наоборот». В принятой на Соборе Пастырской Конституции впервые было однозначно заявлено о том, что Церковь занимает политически нейтральную позицию, потому что социальный порядок должен быть направлен не на реализацию той или иной идеологии, а на предоставление каждому человеку средств для «подлинно человеческой жизни» – пищи, одежды, жилища, права на создание семьи, на труд, уважение, доброе имя, защиту своей частной жизни. Жесткому осуждению подверглись в Конституции все действия, направленные против человеческой жизни и достоинства, в том числе геноцид, аборты, «телесные и нравственные мучения», недостойные условия труда, рабство, проституция, «попытки поработить человеческую душу». Немало споров на Собор вызвало принятие «Декларации о религиозной свободе». Этот шаг открывал Церкви путь к диалогу с людьми любых конфессий и убеждений. «Человеческая личность имеет право на религиозную свободу, – было заявлено в Декларации. – Эта свобода состоит в том, что все люди должны быть свободны от принуждения со стороны как отдельных лиц, так и социальных групп, а также какой бы то ни было человеческой власти». Столь же большое значение имели принятые на Соборе «Декларация об отношении Церкви к нехристианским религиям» и «Декрет об экуменизме». В них подчеркивалось уважение католической церкви к духовным и нравственным ценностям нехристианских религий и к присущему им пути познания Бога, впервые признавалось, что достижение экуменического единства всех христиан является важнейшей задачей Церкви, хотя и утверждалась идея о «католических началах экуменизма».  

Либеральный консерватизм: «Либеральные меры и сильная власть». Христианская демократия стала не единственным примером синтеза консервативных и либеральных идей. Уже на рубеже XIX – ХХ вв. начала складываться умеренно-реформистская идеология, которая впоследствии получила название либерального консерватизма.

Если возникновение социального консерватизма было связано с попытками сгладить противоречия процесса модернизации и преодолеть классовый раскол общества под лозунгами «общенационального единства», то доктрина либерального консерватизма, напротив, отражала приоритетное значение экономических и социальных реформ. Либерал-консерваторы доказывали, что процесс модернизации не имеет альтернатив, но он отнюдь не обязательно связан с привнесением чуждых индивидуалистических ценностей, утверждением состязательного стиля жизни или неких универсальных ориентиров исторического прогресса. Переход к реформам рассматривался ими в качестве ответа на внешние «вызовы», то есть сугубо прагматической политики, направленной на защиту национальных интересов в условиях обострения международной борьбы.

Выступая за прагматичную реформаторскую политику, либерал-консерваторы отводили государству ключевую роль в ее осуществлении. Центральная власть рассматривалась ими как институт, способный не только противостоять революционным смутам, но и привнести в реформаторскую идеологию истинные ценности, строгую преемственность и общенациональные приоритеты. Кредо либерально-консервативного этатизма (фр. é tat – «государство») емко выразил русский правовед Борис Николаевич Чичерин: «Сущность охранительного либерализма состоит в примирении начала свободы с началами власти и закона. В политической жизни лозунг его: либеральные меры и сильная власть, либеральные меры, представляющие обществу самостоятельную деятельность, обеспечивающие права и личность граждан, охраняющие свободу мысли и свободу совести, дающие возможность высказаться всем законным желаниям, и сильная власть, блюстительница государственного единства, связующая и сдерживающая общество, охраняющая порядок, строго надзирающая за исполнением закона, пресекающая всякое его нарушение, внушая гражданам уверенность, что во главе государства есть твердые руки, на которые можно надеяться, и разумная сила, которая сумеет отстоять общественные интересы и против напора анархических стихий и против воплей реакционных партий».

Характерно, что в противовес «западничеству» либеральные консерваторы зачастую выдвигали идею национальной самобытности. Они рассматривали нацию в качестве органического сообщества, объединенного исторической памятью, верованиями, традициями, а не договорными отношениями. С этой точки зрения, модернизация общества возможна только в том случае, если она отвечает собственным интересам нации, а не является переносом чуждых принципов и отвлеченных философских доктрин. И именно по этой причине либерал-консерваторы отвергали не только искусственное насаждение западнических ценностей, но и фанатичное упорство своих собственных «приверженцев старины». Они негативно относились к поискам неких «особых путей развития», попыткам противопоставить «национальную уникальность» модернизационным реформам. Политика, на их взгляд, должна носить подчеркнуто прагматичный характер, подчиняться не партийным программам, а принципу эффективности, представлять собой идеологический синтез, отвечающий интересам всего общества.

Либерал-консервативные идеи оказались особенно широко распространены в государственной элите Германии, России, Италии, Австро-Венгрии в самом начале XX вв., когда эти страны двигались по пути «догоняющей модернизации». В русле этой идеологии проводились реформы С. Витте и П. Столыпина в России, Дж. Джолитти в Италии, Х. Гогенлоэ и Б. фон Бюлова в Германии. Соответственно и в центре политико-правовых учений подобного толка находилась проблема реформаторства, взаимодействия государства и общества в условиях изменения социальных процессов. К России в числе либерально-консервативных мыслителей были представители самых разных политических и социальных групп – от либерального дворянства до буржуазии и земства. Их объединяло стремление к установлению конституционной монархии, совершенствованию административного устройства, продолжению экономических реформ. Но при этом подчеркивалось, что для России неприемлемо слепое копирование западного общества. Так, видный государствовед Александр Дмитриевич Градовский доказывал, что существуют государства механические и органические. Механические государства (например, Франция) представляют собой бюрократические образования, силой скрепляющие искусственно нарезанные административные единицы. Господствующий в них жесткий централизм ведет к упадку гражданского духа, подавляет народную инициативу и в конечном счете приводит к разрушительным для общества последствиям. Органические государства (например, Англия), напротив, строят свой аппарат снизу вверх, на основе естественно сложившихся административных единиц, в которых население ощущает себя как единый организм, готовый к самостоятельным решениям и возложению на себя моральной и юридической ответственности. В этом случае местное самоуправление становится школой гражданства и патриотизма, где «человек постигает дух государства, приобретает государственное мышление». Но в России привнесение даже такой привлекательной модели требует осторожности. Дело в том, что Россия слишком поздно освободилась от крепостного права и общество не имеет опыта в самоуправлении. Поэтому наиболее эффективным, по мнению Градовского, было бы введение нейтральной и бессословной власти, укрепление на этой основе административного аппарата, а не развитие многопартийности и парламентаризма.

Государственническая направленность еще в большей степени была характерна для либерально-консервативной мысли Германии и Италии. В первой трети ХХ в. в этих странах сложилось особая концепция, получившая название теория элит. Ее родоначальниками стали итальянцы Гаэтано Моска и Вильфредо Парето, немцы Макс Вебер и Роберт Михельс. Теория элит была призвана доказать, что любое общество делится на управляющее меньшинство («политический класс», по определению Моска) и управляемое большинство. Политический процесс происходит только в качестве перехода власти от одной элиты к другой. Борясь за власть, элиты используют самые разные средства для мобилизации масс и привлечения их на свою сторону. И в условиях демократии характер политического процесса мало отличается от иных форм правления. Демократизация означает лишь более активное идеологическое манипулирование массами без применения прямого насилия. Сама идея свободы есть выражение борьбы элит. «Свобода мыслить, наблюдать, судить людей и явления… возможна только в тех обществах, где различные религиозные и политические течения борются за власть, – утверждал Моска. – Это же условие в сущности необходимо для достижения того, что обычно называют “политической свободой”, другими словами, достижения максимально возможной, учитывая несовершенство человеческой природы, степени свободы в отношениях между управляющими и управляемыми».

Анализируя особенности современного общества, авторы теории элит приходили к выводу о дальнейшем усилении роли «правящего класса». Р. Михельс назвал эту тенденцию «железным законом олигархии». Он указывал на быстрое расширение задач государственной власти, повышение требований к профессионализму и компетенции управленцев, политизацию общества в условиях крупномасштабных реформ. Но главная причина наступления олигархии заключается в поведении самих народных масс. Михельс утверждал, что «человек массы» отличается «политической индифферентностью, некомпетентностью, потребностью в руководстве и чувством благодарности вождю и лидеру, потребностью их почитания, стадностью». Борясь за демократические свободы, массы сами выдвигают вождей и отдают им всю полноту власти. М. Вебер отмечал, что для общества, совершающего быстрый переход от традиционного уклада к совершенно новым принципам социальных отношений, особую важность приобретает личная харизма представителей элиты. «Харизма есть великая революционная сила в связанных традициями обществах, – писал Вебер. – Харизма может быть преобразованием изнутри, которое, будучи рожденным из нужды или воодушевления, означает изменение главных направлений мышления и действия при полной переориентации всех установок ко всем отдельным формам и к “миру” вообще…. Харизматическое господство представляет собой сугубо личностное социальное отношение». Современную политическую систему, основанную на харизматичности «партийных вождей», Вебер называл «плебисцитарным господством» и считал переходным типом демократической государственности.

Идеологические особенности и политические функции либертаризма. Если в странах континентальной Европы получили распространение социально-консервативная и либерально-консервативная мысль, то в англосаксонских странах происходило становление совершенно особой разновидности консерватизма – либертаризма. Этот процесс был очень длительным и имел особые причины. В Великобритании и США уже к концу XIX завершился процесс формирования индустриального общества. Здесь восторжествовали принципы рыночной экономики, либерального конституционализма и двухпартийной демократии. И именно этот уклад начал восприниматься как естественный, исконный. В итоге сложились условия для возникновения охранительной идеологии, защищающей не сословные порядки и абсолютизм, а конкурентный образ жизни и либеральные ценности. Первый шаг к формированию такой идеологии сделал видный представитель английского позитивизма середины XIX в. Герберт Спенсер. В своих трудах он доказывал, что развитие общества носит закономерный и эволюционный характер. В основе эволюции лежит универсальный механизм – организм адаптируется к меняющейся внешней среде и наследует те изменения, которые возникают в процессе адаптации. Так что суть эволюции, по Спенсеру, заключается в «нарастающей структурности», то есть повышении сложности и эффективности любой эволюционирующей системы. Применительно к человеческому обществу эта идея позволила прийти к оригинальному выводу. Человеческое общество вынуждено адаптироваться не только к внешней среде, но и постоянно меняющейся внутренней среде. Виною тому многообразие человеческих мотивов и поступков в сочетании с быстрым ростом численности населения. Необходимость постоянной адаптации к меняющимся условиям жизни жестко противопоставляет наиболее приспособленных, активных индивидов аутсайдерам. Первые получают возможность удовлетворить свои интересы, а вторые проигрывают конкуренцию. Так срабатывает универсальный закон естественного отбора.

Впоследствии идеи Спенсера получили название социал-дарвинизма (хотя он начал высказывать их еще за десять лет до появления известного труда Чарльза Дарвина «Происхождение видов»). Впрочем, Спенсер видел в естественном отборе не столько механизм тотальной борьбы «всех против всех», в которой выживает сильнейший, сколько органическую модель эволюции общества. Лишь на индивидуальном уровне в обществе царит конкурентная борьба. Благодаря же победе сильнейших происходит обновление всех общественных институтов, закрепление наиболее эффективных социальных норм и ролей. Так что естественный отбор укрепляет весь социальный организм. Спенсер также подчеркивал важность тех институтов, которые призваны распространять и закреплять наиболее важные достижения социальной эволюции, делать их доступными всем людям. К таким институтам он относил семью, церковь, профсоюзы и иные корпоративные сообщества. Но эти институты не вправе вмешиваться в ход естественного отбора. «Никакое учение и никакая политика не могут ускорить процесс социального развития», – писал Спенсер. Применительно к теории государства он ввел понятие «негативного регулирования» – направленности государственной власти на пресечение зла, но без какого-либо социального патернализма. «Сам человек может достичь большего, нежели ему способно предложить государство», – утверждал Спенсер.

Таким образом, социал-дарвинизм тесно смыкался с принципами манчестерского либерализма, но вобрал в себя и консервативную идею органической эволюции общества. На рубеже XIX-XX вв. он получил новый толчок для развития в США. Этому способствовали не только успехи в развитии американского капитализма, но и мощный прилив эмиграции на рубеже XIX-XX вв., заставивший воспринимать «американский образ жизни» как наследие «старых, добрых времен», нуждающееся в защите от влияния чужаков. Сказалось и наследие протестантской (кальвинистской, баптистской) политической культуры, в контексте которой ценности состязательности и личной успешности тесно переплетались с морализаторством, провиденциализмом, ощущением избранности и особой ответственности перед Всевышним. В такой ситуации и рождался особый американский консерватизм, впитавший в себя самые ортодоксальные идеи классического либерализма в духе «laissez faire» и дух социал-дарвинизма. Лидером этого течения общественной мысли стал профессор Йельского университета Уильям Грехэм Самнер. Он доказывал пагубность государственного вмешательства в борьбу индивидов за собственный успех. Социальные реформы, как полагал Самнер, направлены в пользу слабых и неудачливых членов общества, что снижает уровень эффективности всего общественного организма. Успех же сильнейших приводит к сплочению вокруг них жизнеспособных социальных сообществ. Самнер считал, что не менее важным фактором консолидации общества является и борьба между группами – этническими, расовыми, конфессиональными и иными. Индивид воспринимает «свою» группу как олицетворение наиболее правильных правил жизнедеятельности, а «чужую» – как их искажение. Степень сплоченности каждого сообщества, по мнению Самнера, оказывается пропорциональна враждебности по отношению к «чужым» группам. Поэтому для социального прогресса важным является не только торжество индивидуального духа, но и формирование национального характера, закрепление религиозных и культурных ценностей.

Дальнейшая эволюция идей социал-дарвинизма связана с возникновением уже в середине ХХ в. идеологической доктрины либертаризма. У истоков ее стояли лидеры неоавстрийской экономической школы Фридрих фон Хайек и Людвиг фон Мизес. Характерно, что свои собственные воззрения они характеризовали как либеральные, а не консервативные. В последующем такая оценка сохранилась и в западноевропейской политологической литературе. Однако в рамках партийно-политического спектра середины ХХ века либертаризм занял «нишу» именно охранительной идеологии, став противовесом как неолиберальной доктрине «государства благосостояния», так и советскому «реальному социализму». Либертаристы наиболее агрессивно выступали против любого государственного вмешательства в естественный ход общественного развития. Они считали, что рыночная свобода, равно как и свобода политическая, правовая, духовная, не может быть «частично ограниченной». Социалистическое, фашистское или любое иное «регулируемое общество» развивается по принципиально иным законам, нежели свободное. Встав на путь регламентации общественных отношений, «правительство должно будет наращивать цепь ограничений и регулирования и по этому пути шаг за шагом дойдет до того, что все свободы индивидуума исчезнут» (фон Мизес).

В качестве единственной альтернативы «регулируемому обществу» либертаристы называли спонтанный порядок – преобладание индивидуальной инициативы, состязательности, нерегламентированных, естественно сложившихся норм и правил. Ими подчеркивалось, что «спонтанный порядок» отнюдь не означает торжество анархии и хаоса в общественных отношениях. «Главнейший принцип, лежащий в основании индивидуалистической системы, состоит в том, что она использует всеобщее признание некоторых универсальных принципов как средство создания порядка в общественных делах, – утверждал Хайек. – Наше подчинение общим принципам необходимо, поскольку в своей практической деятельности мы не можем исходить из полного знания и исчерпывающей оценки всех ее последствий». Главной опасностью либертаристы считали навязывание человеку под видом таких принципов тех или иных конкретных мотивов или ценностей. «Принципы – это средство предотвращать столкновения конфликтующих устремлений, а не набор фиксированных целей», – писал Хайек. Он утверждал, что в основу принципов социального порядка может быть положен лишь практический опыт, накопленный многими поколениями, а их главной задачей должна быть защита «пространства свободы», определение тех сфер, в «пределах которых решение будет принадлежать самому человеку».

Либертаристы пытались доказать, что не существует никакого «среднего пути» общественного развития, в том числе между капитализмом и социализмом. В своей знаменитой книге «Дорога к рабству» (1944) Хайек утверждал, что даже умеренное огосударствление общественной жизни ведет к установлению тоталитаризма. Любые попытки оправдать усиление государственной власти заботой о благополучии людей лишь подрывают прочность естественно сложившихся отношений. «Ничто так не разрушительно для индивидуальной свободы, как стремление к миражу социальной справедливости», – писал Хайек. Вместе с тем он признавал, что и диктат рыночных отношений несет в себе угрозу свободе человека. Всеобщая конкуренция создает порядок «безличного принуждения», заставляя людей перестраивать свой образ жизни, следовать тем нормам и правилам, которые возможно отвергались бы ими в иных условиях. Поэтому важно избежать искусственного насаждения в обществе любых социальных норм и правил, даже имеющих либеральный характер. Таким образом, либертаризм подчеркивал значимость в системе социальных отношений не столько принципов «естественного отбора», сколько защищенности свободы человека и его права на самореализацию. Важнейшей гарантией такого порядка либертаристы считали политические институты демократии. Однако, подобно консерваторам XIX в., они выражали опасения по поводу «пагубной самонадеянности» людей, их стремления использовать демократию во имя насаждения своих иллюзорных идеалов и реализации ложных целей. «Демократия по сути своей – утилитарное приспособление для защиты социального мира, – писал Хайек. – Как таковая она небезупречна. Если демократия решает свои задачи при помощи власти, она неизбежно вырождается в деспотию. Правление однородного, догматичного большинства может сделать демократию еще более невыносимой, чем худшая из диктатур».

Неоконсерватизм: идеология консервативного синтеза. Либертаризм стал знаковым идеологическим явлением в интеллектуальной истории Запада, но так и не смог оказать реальное влияние на государственную политику в ведущих странах Запада – наступила эпоха «либерального консенсуса», торжества неолиберальной стратегии. Новый взлет интереса к либертарным идеям возник на фоне экономического кризиса 1970-х гг., уничтожившего «государство всеобщего благосостояния». Засилье бюрократии, повальная инфантильность общества, деформированная потребительская психология, угрожающий конфликт поколений заставили вновь говорить о необходимости вернуться к «естественным истокам западной цивилизации». Впрочем, впервые эти идеи были сформулированы в британской Консервативной партии еще в 1950-х гг., когда группировка «Одна нация» во главе с А. Модом, Я. Маклеодом, Р. Модлингом и Э. Пауэллом выступила против технократического правительственного курса. В противовес идее «государства благосостояния» они попытались разработать концепцию «нового консерватизма». Ключевую роль в воззрениях «новых консерваторов» играла идея «демократии собственников», то есть общественного строя, основанного на эффективной координации гражданских и государственных институтов, сочетании личной инициативы и силы общественного мнения, борьбе против социального иждивенчества.

Во второй половине 1970-х гг. идеи «нового консерватизма» были возрождены внутрипартийной группировкой тори во главе с Китом Джозефом и Альфредом Шерманом. Большую роль в этом сыграла деятельность философско-политического кружка «солсберианцев» под руководством Роджера Скрутона (почитателей идейного наследия известного политика конца XIX в. маркиза Р. Солсбери). «Солсберианцы» полагали, что разочарование в неолиберальных и социал-демократических проектах позволит обществу консолидироваться вокруг обновленных консервативных ценностей. При этом сами консерваторы должны отказаться от патриархальной идеологии и признать реалии современного гражданского общества. Свобода должна оставаться необходимым основанием личной ответственности каждого человека, его нравственного и социального выбора. Однако свобода, противопоставляемая общественному порядку, по мнению «солсберианцев», является иллюзией. Индивидуальная успешность каждого человека является частью исторически сложившегося и внутренне иерархичного социального организма. Ценность и смысл индивидуального выбора обусловлены участием человека в сложной системе социального взаимодействия. Поэтому противопоставление интересов личности и общества, равно как и эгалитарная политика, направленная на искусственное сглаживание социального неравенства, совершенно спекулятивны и опасны. Индивидуализм лишает человека естественного для него социального пространства, а эгалитаризм не позволяет стимулировать тех людей, которые способны принести наибольшую пользу обществу и поэтому должны занять в нем преобладающее положение.

Политическое поведение граждан, по мнению «солсберианцев», также определяется сочетанием индивидуальной ответственности и социокультурных традиций. «Каждое общество зависит от уважения гражданином порядка, часть которого он формирует, и самого себя как части этого порядка, – писал Скрутон. – Это чувство выражается в патриотизме, уважении к закону, в лояльности к лидеру». Как следствие, совершенно неправомерно противопоставлять гражданское общество и государство. Государство призвано олицетворять то национальное культурное наследие, которое формирует свободного и успешного гражданина. Его власть основана на безусловном авторитете закона и моральной традиции. Поэтому, если вся сила государства направлена на поощрение энергичного и ответственного поведения граждан, превращение прагматичных усилий каждого в идеологию национального успеха, то государство не может быть политически слабым и нейтральным по отношению к гражданскому обществу.