3. Типология и эволюция консервативной 4 страница

Идеи «солсберианцев» легли в основе британского неоконсерватизма, а триумфом этой идеологии стали годы правления «железной леди» Маргарет Тэтчер. Политическая программа тэтчеризма основывалась на сочетании принципов индивидуальной успешности и национального единства. «Использование стремления человека к собственному благу лучше всего позволяет удовлетворить потребности всех людей», – утверждала Тэтчер. Одновременно она придавала большое значение традиционным викторианским ценностям – трудолюбию и бережливости, уважению к семье и религии, лояльности к закону и социальному порядку. Тэтчер считала, что кризис неолиберального «государства всеобщего благоденствия» имеет не столько экономическую, сколько социально-психологическую природу. «В экономике дела не ладились, поскольку что-то было неладно в плане духовном и в плане философском. Экономический кризис стал выражением кризиса духа нации», – писала она. Поэтому реформы, направленными на дебюрократизацию социальной сферы, стимулирование малого бизнеса, поощрение частной инициативы в образовании и здравоохранении, рассматривались неоконсерваторами не столько в качестве модернизационной стратегии, сколько комплексной политики «национального оздоровления». В тех же целях Тэтчер пыталась добиться восстановления самосознания англичан как великой нации, обладающей мировыми притязаниями. Немалую роль в этом сыграла «маленькая победоносная война» с Аргентиной за Фолклендские (Мальвинские) острова, в дни которой британское общество оказалось охвачено волной патриотизма и имперских настроений.

Примерно в том же ключе развивался и американский неоконсерватизм. Но, в отличие от британского политизированного «аналога», американский неоконсерватизм зарождался как интеллектуальное движение сторонников «нового плюрализма» – плюралистического единения американской нации после бурных событий сексуальной, культурной, расовой, психоделической революций 1960-х гг., а также с печальным наследием вьетнамской войны. По меткому выражению Дж. Нэша, пестрое сообщество американских неоконсерваторов объединяла лишь их нацеленность на поиски некоего «живительного центра», способного обеспечить общенациональный консенсус в сочетании с высокой динамикой общественного развития. Фактически, неоконсерватизм являлся реакцией на коррозию классической модели американской национальной идентичности. Не случайно, что «отец-основатель» американского неоконсерватизма Ирвиг Кристол акцентировал внимание на «отчетливо американском» характере неоконсервативной политики, а также отмечал, что неоконсерватизм представляет собой единственную в ХХ веке разновидность консерватизма, обладающую «американской косточкой». Идеология, основанная на такой «косточке», не могла быть в полном смысле ни консервативной, ни либеральной. Поэтому неоконсерватизм изначально формировался в качестве идеологического синтеза, широкого «убеждения», как писал Кристол, наполняемого разочарованием от краха неолиберальных прожектов, страхом перед эксцессами протестных движений, отчуждением любых форм контркультуры, романтическими надеждами на возможность обновления нации и возрождение ее «подлинного» духа. Подобная направленность неоконсервативного движения объясняет, почему среди его основателей оказался весь интеллектуальный бомонд США тех лет – Н. Глейзер, Д. Мойнихен, Д. Белл, Э. Шилз, М. Новак, П. Бергер, Д. Бурстин. Причем, в 1960-х гг. большинство из этих людей обладали репутацией либералов и были близки к Демократической партии, а в середине 1970-х гг. их уже считали яркими представителями консервативного лагеря.

Ключевую роль в популяризации идей неоконсерватизма сыграла разработка концепции «враждебной культуры», к авторам которой принадлежали Д. Белл, М. Новак, И. Кристол, А. Рэнд, Л. Триллинг. На первый взгляд, эта концепция представляла собой обостренную реакцию на экспансию контркультуры и постмодернизма. Так, например, Айн Рэнд очень красноречиво сетовала: «Современные художники наперебой пытаются найти все более низкий уровень морального разложения… От сочувственного изучения алкоголизма и половых извращений идут все ниже, к наркотикам, инцесту, психозу, убийству, каннибализму… Отхожие места не слишком глубоки, и сегодняшние драматурги, кажется, уже скребут дно». Однако за подобными рассуждениями скрывались и более глубокие концептуальные основания. Речь шла о неприятии не только чуждых, но и, прежде всего, отчуждающих форм культуры. Этот подтекст очень точно подметил социолог А. Гоуднер, утверждавший, что именно такая гегельянская логика обеспечивала характерный для неоконсерваторов стиль мышления – «преимущественно консервативный», но содержавший в себе «глубокие радикальные тенденции». На любопытный факт указывает в этой связи Френсис Фукуяма, пытавшийся в книге «Америка на распутье» дистанцировать идеи «истинного» неоконсерватизма от более поздних спекулятивных интерпретаций. Фукуяма обращает внимание на то, что будущие патриархи неоконсерватизма Кристол, Белл, Глейзер и Мойнихен были студентами Городского колледжа в Нью-Йорке в начале 1940-х гг. и вместе участвовали в интеллектуальных кружках неогегельянского и троцкистского толка. Наследием их юношеского радикализма стал не только жесткий антикоммунизм, но и неприятие любых общественных форм, отчуждающих человека от его «подлинной» социальной культуры. В 1960-х гг. в публикациях основанного Кристолом и Беллом журнала «The Public Interest» эта же идея была обращена против контркультуры как явления, отрывающего реальные «формы жизни» от «фиксированной социальной базы».  

В качестве альтернативы «враждебной культуре» неоконсерваторы пропагандировали возвращение к «исконным» формам американской цивилизации. Сторонники этой позиции объединились вокруг журнала «Public Interest». Программная концепция журнала была раскрыта его основателями И. Кристолом и Д. Беллом еще в 1971 г. в сборнике статей «Современный капитализм: новейшие явления в социокультурной жизни». По их мнению, капиталистическая система не только превратилась в мишень для «антибуржуазной» критики сторонников контркультуры, но и сама подверглась искажению в условиях господства культуры модернизма. Поэтому возрождение исконных культурных основ капитализма рассматривалось ими как основная стратегическая цель «неоконсервативной революции». В 1976 г. Дениэл Белл издал концептуальное исследование «Культурные противоречия капитализма», в котором подробно развил эту идею. «Каждое общество стремится установить набор смысловых значений, посредством которых люди могут определять свое отношение к миру, – писал Белл. – Они воплощаются в религии, культуре и труде. Утрата смысловых значений в этих областях создает состояние непонимания, в котором люди не могут находиться и которое с необходимостью побуждает их к поиску новых значений, чтобы в итоге не осталось чувство нигилизма или опустошенности». В этом ряду «социальных космологий», по мнению Белла, категория труда имела особое значение для западного общества. Благодаря протестантизму трудовая этика приобрела черты религиозной системы, а демократическая культура гражданского общества окончательно сформировала капитализм как целостную социальную систему. Однако капитализм обладал изначальной уязвимостью – его социокультурные основы базировались на культе рациональности и индивидуальности. Поэтому на зрелой стадии развития капитализма возникла гипертрофированная культура модернизма – «культура исключительно личностная», «центр которой – “Я”, а границы определены самоидентификацией». Эксцессы контркультуры, по мнению Белла, являются продолжением истории модернизма, а и сам социальный феномен «враждебной культуры» является закономерным порождением истории капитализма. Пример американского общества в этом плане особенно показателен, поскольку оно представляет собой наиболее совершенную модель свободного гражданского сообщества и на зрелой стадии своего развития оказалось подвержено самому радикальному культурному сепаратизму. Причем, наиболее тревожным явлением Белл считал не межрасовую конфронтацию, а появление молодежных и гендерных субкультур. Решить возникшие проблемы, по его мнению, невозможно ни с помощью мультикультурализма, потворствующего «враждебной культуре», ни жесткими политическими мерами. Требуется вернуться к истокам капитализма: восстановить субъективистскую жизненную форму, основанную на самореализации «Я», но существующую в качестве централизованной культурной системы со всеми сакральными атрибутами религиозности.

Идеи, схожие с концепцией Д. Белла, разделяли многие неоконсерваторы «первой волны». Но с точки зрения исторических реалий, да и формальной логики подобные рассуждения кажутся весьма противоречивыми. Так, например, Ю. Хабермас отмечал, что в воззрениях американских неоконсерваторов история модернизма оказывается парадоксальным образом противопоставлена истории породившего его капитализма, а «позитивная установка по отношению к общественному модерну сочетается с критикой модерна культурного». И это противоречие было не случайным. «Неоконсервативная волна» зарождалась как многообещающая попытка синтеза двух противостоящих начал – революционного обновления под эгидой традиционных консервативных ценностей. Именно такой подтекст неоконсервативной идеи и предопределил ее привлекательность для широкого круга интеллектуалов. Но уже первые дискуссии в лагере неоконсерваторов показали, что вероятность сбалансированного и устойчивого идеологического синтеза очень невелика. Сторонники «неоконсервативной революции» апеллировали к тем слоям общества, которые в силу своей динамики и «здорового духа» были способны отказаться от иждивенческой привлекательности «государства всеобщего благосостояния», принять всю полноту личной ответственности за свою судьбу. Однако неоконсерваторы одновременно делали ставку на возрождение гомогенной социальной культуры, способной преодолеть «извращения модернизма» и не допустить распыления «жизненных сил» нации. Красноречивое определение неоконсервативного электората сформулировал в 1981 г. Кристол, заявивший о необходимости ориентироваться на мнение «выступающих с религиозно-христианских позиций, патриотически настроенных американцев, которые считают, что правительство слишком много вмешивается в дела граждан и что Соединенные Штаты слишком ослабили свои позиции на международной арене». По сравнению с американским национализмом эпохи Кулиджа и Гардинга в таком портрете не доставало лишь белого цвета кожи… Столь же нарочитым оказывался и портрет «враждебной культуры». По характерному замечанию Б. Пайнса, для неоконсерваторов нет никакого смысла рассматривать программу «несогласных», поскольку их позиция представляет собой «протест против традиции, истории, технологии, современности, Америки, патриотизма, честолюбия, карьеры и половой сдержанности».  

Все более очевидное смещение неоконсерватизма к националистическим идеалам привело к оттоку интеллектуалов «первой волны» из этого движения. Политический триумф Республиканской партии, сумевшей победить на президентских выборах 1980, 1984 и 1988 гг., лишь усугубил эту ситуацию. Былая дискуссии о гранях либерально-консервативного идеологического синтеза, культурных основаниях национальной идентичности, гуманитарных аспектах капитализма сменилась более прагматичными разработками в области антикризисной экономической стратегии и претенциозной внешней политики. Обновились и неоконсервативные «мозговые центры». На первые роли вышли проправительственные «аналитические» организации, а публицистов и социологов в роли глашатаев «неоконсервативной революции» сменили такие политические «ястребы» как Дик Чейни, Пол Вулфовиц, Льюис Либби, Дональд Рамсфелд. В выступлениях президента Рональда Рейгана неоконсерватизм предстал как идеология национального величия, основанная на призыве к каждому человеку понять и принять свою личную ответственность перед Богом, обществом и самим собой. «Наша нация готова к величию. – заявлял Р. Рейган. – Мы должны делать то, что считаем правильным, и делать это из всех своих сил». Эта патриотическая риторика зачастую переходила в открытую проповедь имперской сверхдержавности. Для политического стиля рейганизма характерной чертой стало деление мира на «добро» и «зло», пафос новой «крестовой войны» против «мирового зла».

В области социальной политики неоконсерваторов акцент был сделан на жесткий монетаризм в духе разработок Чикагской школы М. Фридмана и теории предложения А. Лаффера. Это свидетельствовало о синтезе неоконсерватизма уже не с либеральной, а либертарной идеологией. Символом «практикующего» неоконсерватизма стала идея Фридмана о неразрывной связи рыночного капитализма и политической демократии. «Рынок резко сужает круг вопросов, которые нужно решать политическими средствами, и таким образом сводит к минимуму необходимость прямого правительственного участия в игре, – писал Фридмен. – Говоря языком политики, он представляет собою систему пропорционального представительства. Каждый может, так сказать, проголосовать за цвет своего галстука; ему нет нужды заботиться о том, какие цвета предпочитает большинство, и подчиняться, если он окажется в меньшинстве. Когда мы утверждаем, что рынок предоставляет экономическую свободу, мы имеем в виду именно эту его особенность». Подобные рассуждения тесно смыкались с политическим пафосом либертаризма. Не случайно, что многие аналитики поспешили зачислись Ф. фон Хайека и Л. фон Мизеса едва ли не в «отцов-основателей» неоконсерватизма.

Реализация монетарного внутриполитического курса администрацией Рональда Рейгана привела к оздоровлению американской экономики и постепенному преодолению синдрома «растерянной нации». По мере достижения этих успехов политическая риторика Республиканской партии постепенно смягчалась, но в общественном сознании уже произошел заметный перелом. В умонастроениях «белой Америки» обострилось характерное для политической культуры янки ощущение богоизбранности и мессианства, возродились идеи англоконформизма и «плавильного тигля». Большую активность проявляли «новые правые» – многочисленные праворадикальные общественные организации, действовавшие как на федеральном, так и на региональном уровне. Их отличительной чертой было нарочитое морализаторство, крайне негативное отношение к секуляризации, феминизму, гомосексуализму и иным проявлениям «враждебной культуры». Эти настроения были широко представлены и в средствах массовой информации. Естественно, что реанимация англоконформизма вызывала самую негативную реакцию со стороны «черной» и «цветной» Америки, представителей гендерных и субкультурных меньшинств. И если в условиях экономического кризиса многие люди были готовы мириться с жесткой, но успешной политикой неоконсерваторов, то по мере выхода из кризиса общественное недовольство начало быстро расти. Как отмечал Н. Подгорец, неоконсерватизм оказался «мертв» и «причиной его гибели послужило не поражение, а победа; его погубила не неудача, а успех».  

Для континентальной Европы неоконсерватизм англосаксов, тесно связанный с протестантской культурой и имперским мышлением, оказался неприемлем. Но политика тэтчеризма и рейганомики продемонстрировала эффективные рецепты выхода из структурного экономического кризиса. Многие ее аспекты с успехом были апробированы в европейских странах. А вот идеологически европейский неоконсерватизм существенно отличался от англо-американского. Даже сам термин «неоконсерватизм» не получил распространения в Европе – идеологию такого рода здесь чаще называли разновидностью неолиберализма. Ведущие европейские политические партии – от христианских демократов и социал-демократов до неоголлистов и республиканцев, – пытались обосновать стратегию монетаризма с прагматических, а не идеологический позиций. Речь шла о поиске более сбалансированной модели экономического роста и социальной политики, а не возрождении неких базовых принципов капитализма, демократии и «западного образа жизни».

В целом, «неоконсервативная революция» оказалась кратким, но чрезвычайно ярким эпизодом в истории политической идеологии. Неоконсерватизм был созвучен и либертарианским идеям «спонтанного» общественного развития, и реформаторскому этатизму либеральных консерваторов, и патриотической, имперской риторике социальных консерваторов. Такой синтез обусловил гибкость и многообразие неконсервативного течения общественной мысли (яркий пример – успешная неоконсервативная политика христианских демократов в ФРГ, неоголлистов во Франции, социал-демократов в Италии и Испании). Но по той же причине неоконсерватизм оказался под огнем нарастающей критики как слева, так и справа.

В 1990-х гг. новое поколение социал-демократов перехватало реформаторскую инициативу у неоконсерваторов, выступив с идеей «третьего пути» и возведя прагматизм в базовый принцип своей политики. Под их давлением неоконсерваторы начали отступление «по всем фронтам». Безропотно пали даже такие культовые фигуры как Маргарет Тэтчер и Гельмут Коль. Чувствительный удар по неоконсерватизму нанесли и представители ультраконсервативных взглядов. Один из их лидеров американских крайне-правых Рассел Кирк возродил классическую идею органического единства нации. Он доказывал, что национальная культура является «вечным контрактом», объединяющий «всех умерших, живущих и еще не рожденных». Американское общество, с этой точки зрения, является неотъемлемой частью англо-американской цивилизации. «Если люди забывают о доблестях своих отцов и храмах своих богов, то последствия вскоре почувствуются как во внутренних, так и во внешних делах государства. – рассуждал Кирк. – Где в достаточной степени нет культурного постоянства, там остается мало существенного и в политической возне человека социального, который истощается и морально, и духовно». Спасти нацию «покрывшуюся увядшими и желтыми листьями», по мнению Кирка, может лишь «культурная война» против все проявлений представителей мультикультурализма.

Наиболее радикальные сторонники «культурной войны» за спасение американской нации объединились под лозунгами палеоконсерватизма. Сам термин «палеоконсерватизм» впервые был использован историками Томасом Флемингом и Полом Готфридом в конце 1980-х гг. для критики «непоследовательности» и «умеренности» неоконсервативной политики. Вскоре палеоконсерватизм стал символом жесткой оппозиции любым модернистским идеологическим течениям. Большая роль в его популяризации принадлежала публицисту и телевизионному комментатору Патрику Бьюкенену, сделавшему внушительную карьеру советника президента в составе администраций Р. Никсона, Дж. Форда и Р. Рейгана, но в 1990-х гг. принципиально дистанцировавшемуся от «неоконов». Бьюкенен доказывал, что Америка разделена не расовыми границами и политическим программами – она находится в состоянии «войны культур». Америке, сплоченной вокруг «иудео-христианских ценностей и идеалов Старой Республики» противостоит Америка феминисток, геев, экологистов, атеистов, глобалистов и иммигрантов. И эта война идет за «душу Америки», за ее прошлое и будущее. «Миллионы людей ощущают себя чужаками в собственной стране, – сетовал он. – Они отворачиваются от масс-культуры с ее культом животного секса и гедонистических ценностей. Они наблюдают исчезновение старинных праздников и увядание прежних героев. Они видят, как артефакты славного прошлого исчезают из музеев и заменяются чем-то уродливым, абстрактным, антиамериканским; как книги, запомнившиеся им с раннего детства, покидают школьную программу, уступая новым авторам, о которых большинство никогда не слышало; как низвергаются привычные, унаследованные от поколений предков моральные ценности; как умирает взрастившая этих людей культура – вместе со страной, в которой они росли». Неоконсерваторов Бьюкенен открыто объявил ответственными за гибель «Великой старой партии» и дискредитацию истинного консерватизма. Еще более агрессивно он выступал против неомарксистов, мультикультуралистов, защитников прав иммигрантов и сексуальных меньшинств, считая их виновниками «смерти Запада». Однако, при всей эксцентричности Бьюкенена, его идеи стали примером вполне закономерного возрождения социального консерватизма в условиях глобализации, информационной революции и экспансии постмодернистской культуры.

Возрождение социального консерватизма в современном мире. Риторика палеоконсерваторов оказалась слишком агрессивной и нарочитой для, того чтобы превратиться в масштабное идейно-политическое явление. Но ее направленность на проблемы социально-психологического состояния современного общества, распада традиционной ценностной системы и нарастающей фрагментарности культурного пространства была очень показательной. Уже к концу 1990-х гг. стало очевидно, что глобализация сопровождается все более острыми межцивилизационным противоречиями. «Война цивилизаций», о которой в своем бестселлере возвестил Семюэль Хантингтон, получила трагическое воплощение в событиях 11 сентября 2001 г. Впрочем, тот же Хантингтон сетовал на то, что волна патриотических настроений, охватившая американское общество после начала войны с «мировым терроризмом», является лишь симптомом более глубоких проблем и противоречий. «Изобилие американских флагов после 11 сентября явилось не столько свидетельством возросшего осознания национальной идентичности, сколько признаком неуверенности в собственной сути, признаком колебаний в ответе на вопрос, а кто мы такие, – размышлял Хантингтон. – Неужели Америке необходим Усама Бен Ладен, чтобы осознать: мы – американцы? ».

Проблема кризиса идентичности привлекла внимание интеллектуальной и политической элиты как проявление негативных аспектов глобализации и массированных миграционных потоков. Однако не меньшее значение имеет и радикальная перестройка социального пространства общества под влиянием информационной революции и становления «новой экономики», виртуализации различных сфер общественной практики. Под влиянием этих процессов происходит не только кризис традиционных моделей ценностного и культурного самоопределения, но и деградация классических институтов представительной демократии, радикальная перестройка систем образования и массовой информации, дальнейшее обособление разнообразных субкультур и этнических диаспор. В таких условиях складывается социальная база для двух противостоящих политических культур – протестной и органической, каждая из которых по-своему аккумулирует страхи, растерянность, разочарование масс людей, переживающих кризис идентичности.

Протестная политическая культура основывается на эмоциональном самовыражении, активном нонконформизме, перманентном состоянии «вызова» и «борьбы». Именно ее деятельностная направленность (вовлеченность человека в «прямое действие», разного рода «акции») и является ответом на кризис идентичности. Поэтому протестная политическая культура развивается в рамках эклектичного и внутренне конфликтного конгломерата разнообразных движений и группировок. Совершенно иначе выражается распространение органической политической культуры. Она отражает тоску «обычного человека» по упорядоченному мироощущению, четко очерченным границам коллективной (национальной, этнокультурной, конфессиональной) идентичности, понятному и «простому» порядку вещей. Поэтому основной органической политической культуры является не деятельностная, а ценностная, в некотором смысле даже созерцательная направленность. Из всей палитры идеологических проектов наиболее адекватным ответом на такой социальный запрос является социальный консерватизм с присущим ему пафосом коллективных ценностей, философией «общей судьбы», подчеркнутым вниманием к «исконным формам народной жизни», неприятием технократического и «космополитического» реформаторства.

Поворот политической элиты к принципам социального консерватизма произошел удивительно синхронно – на протяжении первой половины 2000-х гг. Показательную эволюцию претерпели программные установки Республиканской партии в США. Победа на выборах 2000 г. Джорджа Буша-младшего во многом была обеспечена ставкой на те идеи, которые традиционно защищали представители Демократической партии – усиление государственного регулирования в сфере образования и медицины, защита окружающей среды, решение проблем иммигрантов, женщин, молодежи. Но подтекст обновленной программы республиканцев был совершенно далек от неолиберального реформаторства демократов. Буш емко назвал свои воззрения «сострадательным консерватизмом». Сама идея «сострадательного консерватизма» имеет достаточно любопытную предысторию. Автором этого термина считается известный публицист и проповедник-фундаменталист Дуг Вид, который перефразировал таким образом название известной книги Ричарда Де Воса «Сострадательный капитализм». Дуг Вид имел широкие связи среди влиятельных республиканцев на юге США, в том числе с семейством Бушей. В период президентства Рейгана и Буша-старшего он входил в их ближайшее окружение, и именно тогда термин «сострадательный консерватизм» начал использоваться в политической публицистике неоконсерваторов. Но особую известность «сострадательный консерватизм» приобрел благодаря профессору журналистики Техасского университета Марвину Оласки, опубликовавшему в 1992 и 1992 гг. книги с характерными названиями «Трагедия американского сострадания» и «Обновление американского сострадания». Идеи Оласки получили широкое распространение в евангелических общинах, республиканских студенческих общинах и женских собраниях Юга США. Активным приверженцем «сострадательного консерватизма» являлся и Джордж Буш-младший, тогда еще техасский губернатор. Когда в разгар избирательной кампании 2000 г. Оласки издал книгу под названием «Сострадательный консерватизм», Буш даже написал для нее предисловие.  

В отличие от большинства неоконсерваторов Оласки критиковал неолиберальное «государство благосостояния» не за засилье бюрократизма или неэффективность государственного регулирования. Более того, он весьма жестко отзывался и о попытках превратить рыночные принципы в основу общественных отношений. В социальной политике Оласки призывал видеть не инструмент распределения общественного блага, а решение моральных проблем, стоящих перед человеком и обществом. «Экономическое перераспределение само по себе не может эффективно бороться с бедностью, поскольку оно не влияет на взгляды, порождающие нищету, – писал он. – Бедность во всем мире – это проблема столь же духовная, как и материальная. Большинство бедных людей не верят в то, что могут изменить свою жизнь». Поэтому решение проблемы бедности, как и любых иных социальных проблем, Оласки видел только в изменении моделей личностного поведения, ценностных ориентаций, мотивации человека. Государство, даже осуществляя самую щедрую и активную политику в области вспомоществования, не способно решить эту задачу. Более того, постоянная государственная поддержка приучает людей к паразитическому образу жизни, уничтожает их способность к самореализации. «Десятки и сотни федеральных социальных программ оказывают на человека губительное влияние подобно наркотикам, – писал Оласки, – привыкая к ним, человек не в силах вырваться из того круга зависимости, в котором он оказался по вине правительства». Результатом становится деградация гражданского общества, упадок нравственных сил нации и постоянные вспышки недовольства. «В течение последних 40 лет американцы приучались быть пассивными налогоплательщиками, а не активными гражданами, – отмечал Оласки. – Наши гражданские мышцы слабы. Но вопрос заключается совершенно не в том, чтобы свести к минимум роль правительства». Альтернативой и «государству благосостояния», и либертарной рыночной философии Оласки считал «библейскую свободно-рыночную экономику», которая должна возникнуть под влиянием «политики сострадания».

Сострадание, по мысли Оласки, есть прежде всего «со–действие». Именно поэтому государство не может быть совместимо с подлинным со-страданием. Оно по своей природе не способно к содействию с каждым конкретным человеком на основе только ему присущих индивидуальных целей и стремлений, а потому «возводит массивную бюрократическую систему опеки», вольно или невольно разрушая «гражданские институты, единственно способные сочетать [материальную] помощь и моральную ответственность». Оласки считал, что политика сострадания должна осуществляться прежде всего благотворительными организациями, религиозными общинами, общественными группами и сообществами. По сути, он предложил ту модель социального взаимодействия, которую в Европе принято называть субсидиарной: «Задача состоит в том, чтобы человек мог найти поддержку в семье. Если семья не может помочь, то требуется помощь конкретных лиц или групп [в ближайшем окружении]. Помощь со стороны общества должна быть оказана на уровне муниципалитета, затем графства, штата и лишь в последнюю очередь – федеральных властей».

Оласки полагал, что политика сострадания является консервативной в своей основе, поскольку окружает человека устойчивыми и естественными социальными связями. «Сострадательный консерватизм означает выбор наиболее исконных средств оказания помощи тем, кто нуждается в ней», – утверждал он. Для характеристики сострадательного консерватизма Оласки сформулировал «семь принципов от A до G»: assertive (уверенность), basic (исконность), challenging (перспективность), diverse (разнообразие), effective (эффективность), faith-based (вера), gradual (постепенность). Общий смысл этих характеристик вполне очевиден: любые социальные программы должны быть ориентированы на то, чтобы укрепить уверенность человека в своих силах, его ответственность за собственную судьбу и понимание своего места в обществе. Поэтому социальное взаимодействие должно быть избавлено от любого политического доктринерства. Подлинное сострадание требует эффективности, понимания перспективы и постепенных, целенаправленных усилий. В особой степени Оласки акцентировал роль «basic», то есть тех «исконных», «истинных» форм социализации, которые возникают благодаря субсидиарным связям и ликвидируют доктринерство социальной политики. Ключевую роль среди этих «базисных» социальных форм Оласки отводил религиозной жизни. «Религиозность есть лучший способ научить человека самоуважению и уважению к Закону, – писал он. – Именно вера должна научить нас ценить те богоданные правила, которые позволяют принести пользу обществу и самим себе». Не отрицая светский характер государства Оласки, утверждал, что конституционный принцип свободы вероисповедная не должен пониматься как «свобода от веры». Именно вера, по его мнению, является сосредоточением духовных сил человека и одновременно его «исконных», естественных связей с обществом. Поэтому вера важна «как для тех, кому помогают, так и для тех, кто помогает». «Задачей сострадательного консерватизма является предоставление возможности пользоваться широким выбором социальных программам: протестантских, католических, иудейских, исламских, буддийских, атеистических, – утверждал Оласки. – Некоторые программы могут делать упор на образовании, некоторые на проблемах семьи, поиске работы, но никто не должен принуждаться к участию в них помимо своей воли». Оласки также подчеркивал, что не светская государственность, а именно разнообразие и плюрализм являются самой надежной гарантией религиозной свободы.