Суверенность

Как пишет Батай, «суверенность, о которой я пишу, имеет мало общего с суверенитетом государств, определяемым в международном праве. В общем и целом речь идет о том, что в человеческой жизни противоположно рабству или подчинению. Ранее суверенностью обладали те, кто под именем вождя, фараона, короля, царя царей играл ведущую роль в формировании того человека, с которым мы себя идентифицируем, - современного человека»[32]. Кроме того, к вождям, фараонам и царям в качестве обладателей суверенности Батай приписывает и духовенство и, кроме того, различного рода божества, «одним из которых является верховный бог»[33].

В описании моментов суверенности Батай остается в рамках теории Кожева: «отличительной чертой суверенности является потребление богатств в противоположность труду и рабству, которые производят, но не потребляют их. Суверен потребляет, но не трудится, в то время как антиподы суверенности: рабы, неимущие люди – трудятся, и ограничиваются потреблением лишь необходимых продуктов, без которых они не смогли бы ни жить, ни трудиться»[34]. Другими словами, суверен не встраивается в модель отношений с реальностью, связанной с пользой. Польза – это то, что появляется в процессе труда раба и присваивается сувереном, момент суверенности для раба не наступает, потому что, в терминах Батая, ему не «открываются неограниченные возможности жизни… [раб] работает, чтобы есть, а ест, чтобы работать»[35].

Следуя заложенной Гегелем традиции обращения к вопросу господства и рабства, Батай признает, что раб в своей эффективной деятельности, направленной на продуцирование пользы, представляет собой лишь определенный эквивалент орудия производства, не разделяется с миром вещей. Раб есть вещь, деятельность которой направлена на будущность, на то, что оно произведет.

Основываясь на данных посылках, Батай развивает идею Кожева (и Гегеля). Он разводит вочеловечение суверена и вочеловечение раба. Батай замечает, что бытие раба – это бытие в тревоги. Из отношения длительности, которое закладывает в бытии раба как бытия вещи, он делает предположение, что страх смерти, спроецированный на будущность, погружает раба в состояние тревоги: «постольку, поскольку мы существа подчиненные, принимающие свою вещественную подчиненность, мы и умираем по-человечески. Ибо умирать по-человечески, в тревоге, значит иметь такое представление о смерти, которое вытекает из разделения себя на настоящее и будущее состояние; умирать по-человечески – это значит безрассудно мыслить будущего человека, который единственно и важен для нас, как не-сущего»[36].

Суверену отказывается в праве умирания по-человечески. Настоящее суверена не подчиняется тревогой о будущности. Суверен однажды уже переступил через страх смерти, что и возвысило его над рабом. «Суверенный человек живет и умирает как зверь. Но тем не менее это человек»[37]. Суверен предпочитает престиж личному выживанию, соперничество ставит выше желанию жить. Суверен, что важно для Батая, в акте удостоверения своей человечности переступает через запрет на убийство. Это является существенным моментов в бытии суверена – он должен быть в силах нарушать запреты; эта ситуация, в условиях, когда функционирует запрет на убийство, вызывает суверена на проверку смертельным риском.

В таком случае, если мир суверена – это мир, где он всякий раз проверяет себя на возможность переступить запрет, мир раба, мир практики – это мир, в котором запрет функционирует (так, например, на эту же ситуацию ссылается Бородай, говоря о строжайшем запрете на сексуальные проявления в среде предгоминидов, и следующем из этого происхождении первичных религиозно-культурных форм сознания, целесообразной деятельности, на первых порах по преимуществу ритуально-магической в архаичных человеческих общностях[38]). Представление о смерти, погружающее раба в тревогу, недопустима для мира суверенности, для сакрального мира.

По словам Батая, «архаический человек без конца задает себе вопрос о суверенности, главный вопрос, который имел суверенную важность в его глазах»[39]. И это не случайно: суверенность для первобытного человека разворачивается не иначе как в двух формах: суверенности военной и суверенности религиозной, что для Батая сливается в единую форму суверенности, так как не существует фундаментального различия между религиозным и военным. Военное насилие, власть, основанная на нем, религиозны: «подчеркну религиозный характер всякой царской власти и внутренне суверенных характер всех религиозных форм… суверенные институты прошлого существовали объективно. Король, окруженный короновавшим его духовенством, являлся по мере возможного отражением той общей суверенности, что заключали в себе сокровенные движения толпы[40]».