Глава IV. Сюжеты, мотивы, персонажи

П. А. Катенин писал Пушкину о второй главе " Евгения Онегина": " Замечу тебе однако..., что по сие время действие еще не началось; разнообразие картин и прелесть стихотворения, при первом чтении, скрадывают этот недостаток, но размышление обнаруживает его; впрочем его уже теперь исправить нельзя, а остается тебе другое дело: вознаградить за него вполне в следующих песнях". Но Пушкин не " вознаградил" ни Катенина, ни многих читателей, ищущих в романе, прежде всего развитую фабулу. План событий не развернулся и не развязался.

Мы всегда исходили из этого тезиса, и в предшествующих главах он уже нашел свое применение. То, к чему Катенин отнесся с недоумением, после работ Ю. Н. Тынянова казалось само собой разумеющимся. Тем не менее вопрос о том, что главенствует в " Онегине", стих или эволюция характеров, для большинства читателей остается непроясненным. А для иных он даже и не ставится, так как совершенно ясно, о чем следует читать в романе. Поэтому там, где мы собираемся говорить о сюжете и персонажах, хочется еще раз обсудить эту сложную проблему, чтобы, в конце концов, утвердиться в какой-то определенной позиции. Что бы мы ни говорили, но роман Пушкина все равно читают про Онегина и Татьяну.

Катенин, как и другие критики пушкинского времени, например Н. А. Полевой, увидевший в Онегине первой главы " только связь описаний", нашел в романе противоречие между достоинствами стиха и отсутствием действия. Ему нужно было и то и другое. Последующие поколения забыли про стихи, и противоречие стерлось. Но явился Ю. Н. Тынянов и, отвергая претензии Катенина, объявил, что главное в романе Пушкина " не развитие действия, а развитие словесного плана". С Тыняновым многие не соглашались, а в недавнее время с ним в полемику вступил В. Н. Турбин, защитивший характеры и сюжет в " Онегине" против " филологического пуризма".

«В системе всеохватывающей поэтики, — как он полагает,... — план действия и словесный план в " Евгении Онегине" равноправны, а отношения между ними диалогичны» (1). В рамках общего взгляда на роман возразить здесь трудно, но эта мысль нуждается в последовательном проведении через ряд аналитических операций. Мы никогда не могли принять, что «основу композиции " Евгения Онегина" составляет повествование о героях романа, то есть его сюжет, обогащенный системой авторских отступлений... Главная сюжетная линия: Онегин — Татьяна» (Н. Я. Соловей). Но, с другой стороны, и мнение Ю. Н. Тынянова о том, что " Онегин" — это движение словесных масс, а не происшествия, долгое время казалось односторонним и объяснялось издержками полемики 1920-х гг. Сейчас мы гораздо ближе к Тынянову, но не собираемся настаивать на полном растворении фабульного сюжета " Онегина" в сплошном словесном потоке.

Напомним еще раз, что соотношение категорий " сюжета" и " фабулы" до сих пор составляет сложную теоретическую проблему. Более того, на путях ее решения возникают новые трудности. Поэтому здесь мы хотим ограничиться известными пределами в ее понимании. В конце концов, сюжет и фабула, то и другое, — цепочки событий, но сюжет — это цепочки художественных событий, а фабула — ее сокращенный перевод на язык реальной жизни (для нас точнее было бы " эмпирической", так как " художественное" — это тоже реальное). Фабула — " что", она смотрит в сторону внехудожественной действительности, а сюжет — " как", и он ориентирован на композицию, на устройство текста. Фабулу можно  пересказать, и об " Онегине" было остроумно замечено, что это " роман с несчастной любовью, дуэлью, сном и двумя письмами". А сюжет надо пройти, причем пройти во многих направлениях, как если бы вы хотели постичь лес или незнакомый город. Теперь перейдем к сюжету " Онегина".

Сюжет пушкинского романа может быть осмыслен через категорию внефабульности. Внефабульное движение содержания вовсе не означает отсутствия в нем событийности и действия. Внефабульность была чертой романтической поэмы, в которой уравновешивались описательный и лирический планы с планом фабульным. В " Онегине" внефабульность означает только то, что история Онегина и Татьяны при всей ее важности не доминирует в романе как единственная сюжетная линия. В " Онегине" как минимум два равноправных сюжета, соответствующие событиям двух его миров: сюжет Автора и сюжет героев. В одну фабулу их можно объединить примерно так: в " Онегине" рассказывается о том, как Автор пишет роман о героях " с несчастной любовью, дуэлью... " и т. д. Но так никто не читает. Роман Пушкина движется не интересом внешней фабулы, а интересом к постоянным переходам из мира Автора в мир героев и обратно или к слитным их формам. Сюжеты Автора и героев сложно переплетаются и взаимно тормозят друг друга, заставляя читателя всякий раз погружаться в поэтическую глубину каждого эпизода. Содержание движется не только по повествовательным горизонталям каждого сюжета, которых в тексте нет, хотя в фабульном пересказе они могут быть установлены, но и по вертикали, которая подверстывает к внешнему действию совместно выступающие и лежащие один под другим сюжетные пласты. К ходам эпической нарративности (т. е. повествовательности) прибавляется " многолинейчатость лирического сюжета" (Т. И. Сильман), в котором движение идет от эмпирической поверхности вглубь, отражаясь на множестве ассоциативных экранов. В этом и заключается суть внефабульности, благодаря чему можно говорить о сюжетной полифонии " Онегина", описывая его содержание наподобие оркестровой партитуры.

В этом аспекте " Онегин" — высшее выражение поэтики смысловой и сюжетной многослойности, созданной Пушкиным и его эпохой. Мы видим в нем нерасторжимое сплетение явлений внешней действительности, предметности с предметной символикой, человеческими поступками и переживаниями — и все это выступает в аранжировке стиха, что и дает право говорить о сюжетной полифонии. Дело осложняется еще и тем, что миры Автора и героев показаны то лежащими в одной плоскости и продолжающими друг друга, то предельно несоизмеримыми. Но и это не последняя ступень полисюжета " Онегина". Над ним надстраивается, как мы это отметили в разделе о пространстве романа, метасюжет, в котором " Онегин" выходит из собственно эстетических границ, взаимодействуя с культурным пространством читателей и в нем преображаясь в истолкованиях, удаляющиеся в сторону от текста. Кроме того, полисюжет развертывается в недра текста, где можно усмотреть комплексы микросюжетов лирического типа, возникающих на основе символических словесных мотивов (сна, пути, снега и т. п. ). Эти мотивы неотрывно вплетаются в характеристики персонажей, дополнительно их освещая. Отсюда и соединение в названии главы сюжетов, мотивов и персонажей. Все они функции друг друга.

Сюжетная полифония свойственна всем главам романа, но по-разному. В первой главе полифоничен весь облик Онегина, не равный самому себе в начале и в конце. Полифонично звучание " Дня Онегина", где на пространстве 22-х строф соперничают друг с другом партии Автора и героев, слагаясь в поэтический дуэт неописуемой красоты. Вместе с тем этот " дуэт" музыкально предваряет сближение героев через несколько строф, когда они становятся приятелями и собираются " увидеть чуждые страны". Из других глав в смысле многозвучности особенно выделяется четвертая. Блуждающая точка повествования выписывает в ней столь прихотливые узоры, что текст вполне соответствует форме музыкального каприччио, как было отмечено по поводу романа еще Н. А. Полевым. Сюжетных событий из жизни героев всего лишь два: это главная часть свидания Онегина и Татьяны, которое началось в третьей главе, и зимний обед у Онегина. Оба эпизода поданы развернуто и ярко, в первом — длинный монолог Онегина, а во втором — диалог Онегина и Ленского, в конце которого последовало злополучное приглашение на именины. Оба эпизода, вместе с примыкающими к ним Авторскими строфами, композиционно обрамляют главу, поддерживая известное архитектоническое равновесие. Но между ними располагается великолепное соцветие самых разнообразных строф, которые, собственно, и проигрывают этот причудливый концерт. Его отличительная черта заключается в свободных и непредсказуемых переходах от мотива к мотиву, а также в непринужденном слиянии повествовательных, описательных, комментирующих, рефлектирующих и лирических речевых потоков с их богатейшей интонационно-стилистической игрой. Глава начинается с графического эквивалента целых шести пропущенных строф (из них четыре были напечатаны в виде отрывка " Женщины", двух не было совсем). Все остальное заполнено Авторскими сентенциями, " картиной счастливой любви" Ольги и Ленского, скольжением через мотив альбома, эпиграмм и мадригалов к полемике об элегии и оде, описанием летнего онегинского дня, переходом к знаменитым осенне-зимним ландшафтам, которые сопровождаются авторским комментарием и авторским параллельным соприсутствием в тех же местах, но как бы в ином измерении и т. п. Однако при всей калейдоскопичности перетасовки мотивов в четвертой главе, в ней отлично просматривается момент смешения авторского и геройного миров, когда мы отмечаем не резкое переключение из одного сюжета в другой, а своего рода " соскальзывание". Это явление встречается во всем романе, но в четвертой главе оно играет особую роль, так как композиционно подыгрывает перекличке двух главных эпизодов, более того, оно охватывает весь текст двойным кольцом строф.

В начале главы это строфы VII, VIII. Они принадлежат Автору, но строфа VIII начинается стихом " Так точно думал мой Евгений". А думал он: " Чем меньше женщину мы любим, / Тем легче нравимся мы ей"; или " Кому не скучно лицемерить, / Различно повторять одно... ". Мы привели лишь начальные стихи из обеих строф, но совершенно очевидно, что они принадлежат стилистической зоне Онегина. Говорит Автор, но " интонационный налет как бы делает самое повествование некоторою косвенною речью героев" (Ю. Н. Тынянов). Еще более интересны в этом же смысле заключительные строфы главы. Онегин и Ленский только что поговорили об именинах, Татьяне и Ольге: