Критика корреляционизма на основе «посмертных текстов»

Философ Джон Сёрль, выступая на встрече литературоведов на пике влияния деконструкции в Соединенных Штатах, попытался исправить то, что он считал всё более наивными взглядами теории литературы на тексты и смыслы. [83] Он настаивал на том, что есть ровно два варианта рассмотрения теорий текстового (и, соответственно, языкового) смысла. Первый — это выделение текстового смысла в терминах авторской интенции. Второй — понимание смысла как того, что приписывается получателями текста. Таким образом, смысл — это вопрос того, что присутствует в тексте при его создании или получении, благодаря деятельности либо автора, либо читателя. В любом случае, смысл подразумевает редукцию материального означающего, выход за пределы текста в сторону смысла.

Для Сёрля кажется очевидным, что сентенция Деррида «вне текста ничего не существует» означает не только то, что у текстов нет ни присваиваемого, ни определяемого смысла, но и то, что смысл просто-напросто отсутствует:

Для Жака Деррида смысл — это вопрос, но чего? По мнению Деррида, смыслы «не поддаются определению» и обладают «относительной неопределенностью». Вместо полностью детерминированного смысла существует скорее свободная игра означающих и приращение текстов к текстам в рамках текстуальности и интертекстуальности текста. [84]

Критика Сёрлем «обобщенной» интертекстуальности, которую он приписывает Деррида, является благоприятной отправной точкой для прояснения понятия текстуальности у Деррида. Не потому, что он предлагает нам правильное описание дерридианской текстуальности (нет), а потому, что он с восхитительной экономией излагает, как дерридианская текстуальность выглядит с точки зрения корреляциониста. Поскольку для корреляциониста текст имеет смысл только тогда, когда и если его читает читатель или пишет автор, утверждение «вне текста ничего нет» означает, что нет читателя/писателя, чья трансцендентальная деятельность может вернуть текст «домой», возвращая смысл написанным словам. Это сводит текст к ничего не значащей массе. [85]

Как утверждает Сёрль, философы обычно понимали письменные тексты в терминах субъективной деятельности, которую они делают возможной: чтение и письмо, общение на расстоянии. Подобно речи, письменные тексты передают смысл. Однако, следуя описаниям Сёрля буквально, тексты (и речь) не имеют смысла — смысл принадлежит говорящим и читающим. Тексты означают или указывают на «трансцендентные» или корреляционные смыслы посредством определенной экономии (артефактного) языкового знака. Такая картина текстов как носителей смыслов предполагает, утверждает Деррида, радикальное различие между текстовыми означающими и их (трансцендентальными) смыслами или означаемыми. Отсюда следует, что тексты не могут быть ни истолкованы в нереляционных терминах, ни рассмотрены исключительно со стороны их объективной материальности. Идея внекорреляционного текста или знака — это трансцендентальная иллюзия. Быть текстом — значит быть читабельным, нечитабельный текст — это вообще не текст, а тексты без возможных читателей — нечитабельны. Возможность прочтения означает возможное присутствие читателя, который может восстановить их смысл. Смысл, с другой стороны, по сути своей является внетекстовым.

Вопреки этой традиции, Деррида утверждает, что читабельность текста — сущностная, определяющая его возможность — не зависит от существования какого-либо читателя. Прося нас рассмотреть статус радикально осиротевшего текста, находящегося за горизонтом любого трансцендентального субъекта, Деррида приводит доводы в пользу некорреляционного статуса текстов. «Письмо, которое не было бы структурно читабельным — итерабельным — после смерти получателя вообще не было бы письмом». [86] Здесь, как станет ясно, Деррида имеет в виду не смерть того или иного потенциального адресата — как часто предполагается во вторичной литературе, — а радикальное отсутствие всех возможных адресатов. Следовательно, читабельность, на которую ссылается Деррида — и которая соединяется с более непривычным термином «итерабельность» — переосмысливает природу текстов, и, следовательно, природу смысла.

Рассмотрим более подробно момент из эссе Деррида 1972 года «Подпись Событие Контекст», когда он определяет тексты и письмо в терминах этой посмертной читабельности. После бесспорного утверждения, что письмо различимо функционирует в отсутствие его автора или предполагаемого читателя — текст всегда может быть перехвачен, его получатель потерян или перепутан с другим, — Деррида утверждает, что та же возможность, которая гарантирует, что тексты переживут своих авторов и предполагаемую аудиторию, также подразумевает, что тексты функционируют в радикальном отсутствии всякого читателя:

Необходимо, если угодно, чтобы мое «письменное сообщение» оставалось читабельным, несмотря на абсолютное исчезновение любого определимого получателя вообще, чтобы оно вообще обладало своей функцией письма, т. е. своей читабельностью. Необходимо, чтобы оно было повторимым — итерабельным — в абсолютном отсутствии получателя или эмпирически определимой совокупности получателей. Эта итерабельность (iter к тому же происходит от itara, «другой» на санскрите, поэтому всё нижеследующее можно прочесть как эксплуатацию этой логики, которая связывает повторение с изменением) структурирует саму мету письма, каков бы ни был тип письма… Письмо, которое не было бы структурно читабельным — итерабельным — после смерти получателя вообще не было бы письмом. [87]

В то время как классическое определение текстов, на которое опирается анализ Сёрля, предполагает, что трансцендентальная, дающая смысл деятельность определяет тексты, Деррида настаивает на том, что отсутствие такой деятельности определяет письмо «независимо от конкретного типа» с самого начала. Если письменные сообщения читабельны («сохраняют [свою] функцию письма») в двух стандартных точках коммуникативной цепи (писатель и предполагаемая аудитория), то из этого следует, что сообщение остается читабельным (а также перехватываемым) в любой точке своего маршрута. Если текст читабелен в любой точке маршрута, даже когда его не читают, то не странно ли думать, что он потеряет свою читабельность в случае внезапного, апокалиптического и, оговоримся далее, окончательного исчезновения всех возможных читателей?

Структура текстов обусловливает возможность чтения. Однако именно это отрицает классическое определение текста — то, которого придерживается Сёрль: возможность под названием читабельность находится на стороне трансцендентального субъекта, который способен восстановить смысл текста через мнемонические ассоциации экстериоризированных текстуальных мет с «внутренними смыслами». [88] С другой стороны, если текст читабелен в отсутствие всех возможных читателей, то что тогда такое чтение?

Можно было бы возразить: аргументация Деррида здесь зависит от смешения понятий «разборчивость» и «читабельность». Представляется возможным свести радикально звучащее утверждение Деррида о читабельности к, казалось бы, менее радикальному утверждению, относящемуся к формальным особенностям любого текста. Читабельность выше переводит французское слово lisabilité , значение которого двусмысленно расходится между двумя различными английскими терминами: legibility и readability. Итак, делает ли Деррида менее интересное утверждение о том, что текст сохраняет свою разборчивую форму после радикального исчезновения всякой читательской жизни: что структурные особенности текста являются трансцендентными для познания? Или же он делает невероятно звучное утверждение, что текст остается читабельным (и, следовательно, осмысленным) за пределами читательской жизни? На самом деле, как я сейчас буду утверждать, Деррида имеет в виду и то, и другое: действительно, правильное понимание текстовой формы воспрещает проводить четкое различие между структурой и значением.

В конце процитированного выше отрывка Деррида пишет, что текст остается «структурно читабельным [lisible]» после смерти адресата. Эта смерть квалифицируется сначала как «абсолютное исчезновение», а затем как «абсолютное отсутствие» любого получателя, «определенного в целом». Понятие «структурной читабельности», за которым охотится Деррида, должно быть интерпретировано в терминах радикального «пере/вы-живания» текста — или sur-vivance, буквально (по-французски) его «дальнейшей жизни» и/или «жизни за пределами». Что означает «структура», которая определяет читабельность? Следующая дальше строка, кажется, предлагает ответ. Эта читабельность должна пониматься в терминах структуры итерабельности. Но итерабельность — это неологизм, обозначающий некое «будущее понятие» (если мы обнаружим в нем необходимость) для отношения, логически связывающего повторение и изменение. Почему структура читабельности должна прибегать к такому неслыханному отношению?

Итерабельность, как это редко подчеркивается, не тождественна понятию повторимой структуры в целом. Это не синоним повторения. Итерабельность не является новым способом обозначения старой идеи или «палеонимом» языковой меты (например, буквы «е») или паттерна элементов (например, слова или предложения). Действительно, именно потому, что имеющееся понятие повторения не определяет природу текстуальной (читабельной) структуры, Деррида оправдывает введение понятия итерабельности, которое отныне будет обозначать отличительный вид повторяющейся структуры, которой является текст. Если Деррида выбирает термин итерабельность для обозначения этой структуры, то это потому, что, исходя из его спекулятивной этимологии, частица «itera-» экономически фиксирует идею повторения, «всегда уже» влекущего за собой изменение. Изменение, о котором идет речь, — это не «еще раз» идеального повторения (того же самого). Это идея гетерогенности, подразумеваемой в каждом таком повторении, гетерогенности, которая остается темной, незамеченной в классическом понятии. «Эта итерабельность… структурирует саму мету письма, каков бы ни был тип письма»[89].

Что значит сказать, что итерабельность структурирует «саму» мету письма? Итерабельность одновременно и производит саму мету, и делает мету чем-то иным, чем она сама является. «Иное», о котором идет речь, — это не то, что подразумевается в различии между токенами идеального типа. Пытаясь отличить структуру итерабельности от последней, Деррида вводит образ паразитизма: «Итерабельность изменяет, паразитически загрязняя то, что она делает тождественными и позволяет повторять “себя”». [90] Мета никогда не самотождественна, потому что она всегда уже вбирает в себя другую мету, которая ее структурирует. Инфраструктура меты — это гетерогенная мета. Мета «формируется» другой, уже сформированной формой.

Тексты — это паразитарные структуры: отношения между текстовым означающим и его предполагаемым «трансцендентным означаемым» чем-то напоминают отношения между паразитом и его хозяином, где паразит существует в теле своего хозяина и за его счет. [91] Если следовать этой метафоре, то означающий слой, состоящий из его паттерна дифференциальных мет, будет хозяином или средой, внутри которой и за счет которой выражаются паразитарные означаемые элементы. Являясь вложенной структурой, паразитарный паттерн формирует паттерн хозяина. Форма носителя всегда уже обусловлена формой гетерогенного другого. Хотя такое описание текста может показаться непривычным и даже фантастическим, Деррида предполагает, что подобные структуры, на самом деле, совершенно обыденны и распространены. Они описывают, например, окружающие нас письменные тексты. Внекорреляционная «жизнь» текстов — жизнь паразитарная.

Я только что утверждала, что неологизм Деррида «итерабельность» определяет тот вид оформленной структуры, который позволяет письму функционировать как в пределах, так и за пределами горизонта любого субъекта. Эта структура, «чуждая порядку присутствия», связывает повторение с изменением. Она повторяет гетерогенное различие (означаемое) в повторении себя. В текстуальном смысле различия продолжают жить или пере/вы-живают только в «плоти» гетерогенных различий, которые они изменяют или трансформируют. Всё, что структурировано как письмо — а это включает, в минимальной степени, язык, — будет включать в себя различия или системы различий, характеризующиеся модифицируемостью или оформляемостью их элементов. Повторение, характерное для языка, не ограничивается и не может быть проиллюстрировано историей конвенционально принятой, произвольной меты, которая была бы бесконечно повторяемой. Такой подход к языковому повторению страдает односторонностью, которую исправляет учет итерабельности, привлекая наше внимание к потенциально неисчислимому множеству закодированных различий, повторяющихся вместе с любым повторением поверхности или носителя текста.

Исходя из некорреляционного представления Деррида о структуре текстов, мы можем сказать, что человек переживает нечто как означающее или понимает смысл означающего, когда он осуществляет — спонтанно или бессознательно — нечто вроде обратного перевода, извлекая паразитарный или вложенный паттерн из явного, принимающего паттерна. Однако эта возможность — возможность чтения или перевода — не является функцией читателя. Возможность перевода — это функция структуры текста. Поэтому, как указывает Деррида, текст остается структурно читабельным без того, чтобы кто-либо совершал акт перевода — или даже признавал его текстом. Эмпирический пример поможет проиллюстрировать этот момент.

Джеймс Глик в своей книге «Информация» (2011) пересказывает знаменитую историю о языке барабанов народа келе в Центральной Западной Африке. [92] Глик описывает «говорящие барабаны» как образец разговорного языка келе, тонального языка с двумя резко различающимися тонами: каждый слог либо низкий, либо высокий. Язык келе «произносится» — или, правильнее сказать, «пишется» — парой барабанов, которые изоморфно воспроизводят два разных тона. Слова келе «произносятся» на барабанах в виде последовательности высоких и низких тонов, которые повторяют тональный рисунок разговорного языка.

Келе, как и любой другой разговорный язык, богат контрастными противопоставлениями. Тональные различия — лишь некоторые из этих «отмеченных» контрастных величин. Но тональные различия являются достаточно важными контрастами, чтобы позволить опустить другие метовые различия без слишком большой потери информации — jst lk w cn drp vwls frm phntc nglsh* — и при этом позволить барабанному письму передать различия, отмеченные в речи. Глик замечает, что европейские путешественники и миссионеры не умели «читать» язык барабанов и всегда удивлялись, когда новости о предстоящем прибытии опережали их. Они просто не могли услышать «читабельные» сообщения, которые были повсюду вокруг них. [93]

Действительно, текстуальная итерабельность, примером которой является барабанное письмо — та же итерабельность, которую мы находим в английском фонетическом письме, — может показаться очень плохой моделью для понимания различия между означающим и означаемым, вообще говоря, именно потому, что фонетическое письмо, как кажется, не подразумевает означаемого или понятийного элемента в языке. Действительно, описанное письмо на барабанах делает его формой фонетического письма, где означаемым (структурирующим) элементом является, возможно нестандартно, другое означающее — различия в речи. Вопросом смысла мы займемся в следующих двух главах. Пока же я хочу лишь отметить, что если итерабельность распространяется на все языковые структуры, то она должна распространяться и на связь между означающим и означаемым — или, как подчеркивает Деррида, «на письмо любого типа». Если это утверждение оправдано, то означаемое или семантическое содержание также может сохраняться внутри и/или в виде дифференциальных паттернов, определяющих речь или означающие слои языка.