Продолжение таблицы 1 6 страница

С социологической точки зрения национальный, региональный и локальный уровни мультикультуральных сообществ и практик соотносятся с типами социальных образований, характеризующихся как макро-, мезо- и микроструктуры. Макроуровень социальной структуры соответствует национальному обществу, мезоуровень – региональной общности, микроуровень включает в себя население отдельных населенных пунктов: небольших городов, поселков, деревень или группы поселений. Важной характеристикой таких локальных общностей или сообществ является относительная стабильность экономических, социальных, демографических, этнических, этнографических и социокультурных параметров населения.

Как социокультурный феномен такие сообщества интересны, прежде всего, потому, что локальная динамика культурных особенностей, языковые процессы, брачные установки, миграционная подвижность населения в пределах локальной общности, протекают в освоенном социальном и этнокультурном пространстве, а потому могут выступать в качестве важных критериев оценки выбора коммуникативных стратегий, способов взаимной интеграции, бесконфликтного сосуществования в пределах локального сообщества на индивидуальном и групповом уровнях.

Необходимо подчеркнуть, что локальные мультикультуральные сообщества включают в себя различные этнические и субэтнические образования, которые имеют, как правило, свои, сложившиеся исторически, стереотипизированные формы социального и культурного поведения. Это обстоятельство заставляет принимать во внимание такой фактор, как степень открытости или закрытости этнической группы (ее сегмента) в каждом конкретном случае. Важным параметром, позволяющим изучать названные формы социальных установок, является интенсивность поселения в этнически и культурно чужой среде, а также способность локального сообщества включать в свой состав представителей иных этнических групп.  

Этническое и культурное своеобразие Северо-Западного региона заключается в том, что он весьма органично сочетает в себе культурный симбиоз, известную культурную непрерывность, имеющую подтверждение в многочисленных маргинальных зонах контакта различных по происхождению и культуре групп населения, с весьма отчетливой их этнической самоидентификацией, этничностью.

Будучи наиболее развитым в экономическом и культурном отношениях, по сравнению с другими регионами России, северо-западный регион никогда не являлся ареной межэтнического противостояния или открытого конфликта. Этничность населения, являющаяся одним из важнейших факторов развития этнополитических, националистических и сепаратистских движений в некоторых регионах России, а также в странах Восточной Европы, на Северо-Западе России не достигает высокой степени политического напряжения. Этот феномен заслуживает особого внимания. Как представляется, его специфика определяется не только современными этнокультурными и социальными процессами, но имеет также глубокие исторические основания.

Как известно, сложная этнокультурная палитра населения региона формируется уже на протяжении нескольких столетий. Это происходит в основном за счет внутренней миграции и иммиграции. Так, например, в результате целенаправленной миграционной политики (а именно «Политики переселения народов СССР» начала 1920-х гг. ), радикально изменилась этническая структура населения Карелии, а также претерпела изменение этническая структура населения Петроградской губернии.

Несколькими десятилетиями ранее результатом иммиграционных процессов явилось изменение этнического состава населения на территории, входящей в состав современной Ленинградской области, где наряду с коренными этническими группами: русскими, вепсами, ингерманландскими финнами, ижорой и водью появились довольно многочисленные этнические группы эстонцев, латышей, немцев.

Специальная разработка статистических данных, этнографических материалов, поселенных списков и карточек, сведений по экономическому и социальному развитию населения Ленинградской области, относящихся к первым десятилетиям ХХ в., позволяет достаточно полно осветить вопрос о причинах и условиях сохранения в Ленинградском регионе социальной стабильности, взаимной толерантности этнических групп населения. Знание исторической информации такого рода позволит избрать приемлемый, верифицированный опытом поколений жителей области вариант современной мультикультуральной политики.

Рассмотрим изложенные выше теоретические положения на примере немецкого, русского, финского, ижорского, водского и эстонского населения Ленинградской области.

Немецкое население области, формировавшееся на протяжении почти двух столетий за счет выходцев из Германии, вплоть до начала ХХ в. сохраняло свою обособленность от окружающего населения, отличаясь от него по языку, культуре, формам социальной жизни, экономическому положению. Колонии оставались основной формой поселения немцев, создавая иллюзию непроницаемости этнической границы группы. Между тем, потребности экономического развития, аренда земель в русских и иных поселениях уже в первые два десятилетия ХХ в. существенно расширили их возможности межкультурного взаимодействия, изменили установки на долговременные контакты с иной этнокультурной средой обитания. Анализ данных о расселении немцев Петергофского уезда показывает, что 9% из них (115 чел. ) проживали в иноэтнической среде в национальном меньшинстве в 12 населенных пунктах, 7% (85чел. ) в этнической среде с примерно равным соотношением немецкого и инонационального населения: русских, финнов, эстонцев. Однако значительно большая их часть – (84%) проживала в поселениях с преимущественно немецким населением совместно с представителями других этнических групп. Важно отметить, что только незначительная часть немецких колоний оставалась этнически гомогенной: Нижне-Ижорская с населением в 400 чел., колония Знаменка – 53 чел., Петергофское селение – 28 чел., деревня Новолуцк – 210 чел., поселок Заречье – 15 чел[617]. В Токсовской волости в 1926 г. немцы расселялись исключительно в сложных этнических средах и не имели этнически гомогенных поселений. [618]

Приведенные данные позволяют говорить о том, что процесс этнокультурного освоения среды обитания немцами происходил в двух вариантах: их поселением в иноэтнических населенных пунктах и приемом в немецкую среду иноэтнического населения. Однако значительно большая часть из них продолжала сохранять известную этнокультурную и хозяйственную обособленность, интегрируя в свой состав немногочисленных представителей иных этнических групп на уровне поселений[619].

Ижорское население области по данным 1920 г. было сосредоточено в основном в Петергофском и Ямбургском уездах. В первом их численность составляла 1048 чел, во втором – 9570 чел. В Петергофском уезде компактность расселения ижоры была довольно высокой – 98% из них проживали в деревнях с преобладающим ижорским населением и только 2% дисперсно. Практически нулевая миграционная подвижность ижорского населения позволяла ему устойчиво сохранять этническую культуру, язык, особенности хозяйственной деятельности. Будучи открытой к восприятию в свою среду представителей иных этнических групп: русских, эстонцев, финнов (около 200 чел. ), ижорская этнокультурная среда обладала в ряде случаев достаточным культурным потенциалом для интеграции в свой состав иноязычного населения[620]. В границах Ямбургского уезда ижорское население также имело компактный тип расселения. Однако значительно более сложная по составу мультикультуральная среда Наровской и Сойкинской волостей явилась причиной того, что ижорское население в значительно большей степени, чем в Ковашевской волости подвергалось этнокультурному влиянию соседей. Аналогичная ситуация имела место в системе расселения и этнокультурной жизни води. Небольшая по численности этническая группа води (844 чел. ), сохраняя высокую компактность территориальной локализации, являлась наиболее открытой для приема инонационального населения, что привело к ослаблению и утрате ею этнокультурных особенностей. Решающее значение для судеб ижорского и водского населения имели, как представляется, следующие обстоятельства:

1. В районах своего расселения ижора и водь составляли меньшинство населения (исключение в этом плане имела лишь Сойкинская волость, где доля ижор составляла 65, 7% от общей численности населения)[621].

2. Исторически продолжительные контакты с русским, финским населением, постепенное усложнение этнического состава среды проживания, усиление территориальных, экономических, социальных и культурных связей в пределах волости привели к постепенной структурной интеграции ижорского и водского населения в социальную территориальную общность или мультикультуральное сообщество, обладающее весьма своеобразными этническими и культурными особенностями[622].

 Важно подчеркнуть, что в пределах Ленинградского региона локальные мультикультуральные сообщества состояли в основном из этнических общностей разных таксономических рангов, сохранявших довольно устойчиво этническую и территориальную обособленность. Этнические границы групп населения, соотносящиеся в целом с границами поселений (либо групп поселений в пределах административных единиц) свидетельствуют о весьма низкой миграционной подвижности населения, но одновременно, о высокой степени готовности к восприятию иноэтнических компонентов. Подобные установки объясняются частично высокой степенью адаптированности коренного населения: русских, финнов, ижоры, води, особенно в местах их совместного расселения, к единым общим культурным стандартам и языковым особенностям[623].

Как представляется, в качестве наиболее адекватного варианта мультикультуральной политики для населения Северо-Западного региона и Ленинградской области, в частности, можно предположить так назваемый дезинтегративный мультикльтурализм. Этот вариант мультикультурализма предполагает сохранение этническими группами известной обособленности в языковом, культурном, и этносоциальном отношениях. Роль государства при таком варианте политики состоит в поддержке и развитии языка, культуры этнических групп.    

   

 

Кононенко В. Межевич Н. М.

Региональная самоидентификация Финляндии: поиск пространственных основ

              

Изучение российско-финских отношений никогда не было простой задачей. Профессор В. Н. Барышников так объясняет неадекватность исследований восточной политики Финляндии в советские годы: «Прежде всего, явно не приветствовалась разработка указанной темы, да к тому же длительное время отсутствовали весомые документальные источники. Если, некоторые из них имелись, то это бы­ли преимущественно тексты договоров или соглашений и отдель­ные другие официальные материалы, которые, конечно же, не позволяли раскрыть весь процесс, складывавшихся межгосударственных отношений, объяснить, причины и следствия ряда яв­лений, а также целевые установки в области внешней политики СССР и Финляндии. Вместе с тем зачастую для публикации подбирались документы с определенной тенденциозностью». [624] Сегодня степень научной и политической свободы исследователей позволяет рассматривать любые факты и тенденции без ссылок на политические авторитеты. В результате, мы можем констатировать то, что исторические исследования российско-финских отношений вышли на качественно новый уровень. Именно поэтому, необходимо развитие исследований в пограничных отраслях, в частности, политической этнографии и этносоциологии. Российско-финские отношения трудны для понимания в том случае, если не учесть специфику становления национального самосознания финнов, в том числе и территориальные аспекты этого явления. Как отмечает А. Смит, «принимая во внимание разнообразие мира в части исторического опыта стран, глубину исторической памяти народов, их представлений о своей самобытности, определяющей национальную идентичность индивидов, говорить о глобальной культуре несколько преждевременно». [625] Сказанное в полной мере относится и к Финляндии.

Карелия это не только субъект российской федерации и фактически признанный элемент системы международных отношений. Карелия характеризуется исторической и этноконфессиональной спецификой и занимает особое положение между входящими в данный регион государствами. М. Мунтян выделяет три группы факторов и соответственно три уровня становления и развития международных регионов. [626] Первая группа — факторы предпосылочного характера - географический, социально-психологический, культурологический и т. п. Лишь вторая группа – экономические факторы. Третья группа — факторы, носящие при любой конфигурации регионального строения субъективно-волевой характер — политические. Отсутствие первой группы факторов, утверждает автор, серьезно ослабляет систему региональных отношений, а отсутствие второй или третьей группы факторов приводит к ее разрушению. В контексте Карелии значение факторов предпосылочного характера - географического, социально-психологического, культурологического особенно велико.

 Теоретической предпосылкой работы является следующий тезис. Национальная самоидентификация имеет не только исторический, но и территориальный аспект. В случае Финляндии периода становления независимости фактор пространства играл ключевую роль в процессе самоидентификации. Мы считаем, что восприятие таких пространственных понятий как Восточная Карелия и, в меньшей степени, Петсамо в полной мере участвовало в процессе формирования национального самообраза. Более того, идея истинной (исконной) Финляндии вытекает из довольно старого взгляда XIX в. о финской идентичности, когда Элиас Лённрот выдвинул идею о том, что район Восточной Карелии является истинной колыбелью души финского народа. Мифология Калевалы, карельская кухня, игра на кантеле и другие черты карельской культуры постепенно были признаны символами нарождающейся финской нации. [627] Ирония заключается в том, что этот «дом финской души» был обнаружен не только у границы с Россией, но и фактически в России. Т. е. в стране, которая всегда имела свои собственные стратегические интересы по отношению к карельским землям, весьма далекие от финских восторгов, связанных с обретением национальных истоков. Как отмечает К. Пеконен, «с помощью поляризации общественного мнения на своих и врагов предполагалось укрепить национальное единство, основанное на традиции и территории, т. е. категориях времени и пространства, которые всегда определяли идентичность сообществ, народов и государств». [628]

В 1920 г. Финляндия и Россия заключили мирный договор, который касался так же и приграничных территорий в районе Ладоги и Восточной Карелии. Таким образом, часть финского «исконного дома» оказалась зажатой в границах Советской России. С этого времени идея «потерянного дома» стала одной из основных в национальном дискурсе. Возникло множество националистических организаций, наиболее значимыми из которых были в 1929 г., а после его запрета в 1932 г. продолжало свою делятельность как профашистьская партия «Патриотическое народное движение»). Их идеологи считали Карелию потерянным домом, а финскую национальную миссию незавершенной, если «полуостров-Финляндия не соединится, наконец, с Финляндией-островом» Как отмечает К. Косонен, задачей всех ультра-патриотических движений было «символическое воссоединение страны». [629] Национальный дискурс 1920-1930 гг. явился продолжением предреволюционного дискурса о финской идентичности, однако гражданская война добавила национальному образу новые черты.  

Глава правительства, а затем и глава государства П. Э. Свинхувуд так обозначил ситуацию в 1918 г.: «Отечество было спасено потому, что его сердцевина была крепкой, потому что был сильный элемент, который желал сохранить тот общественный порядок, за который он сражался и преодолел все препятствия». [630] Понятие «сердцевины», введенное в политический дискурс Свинхуводом, можно считать вербальным средством для обозначения нового национального образа. Этот образ был создан победившими в войне буржуазными силами, которые были собирательно названы белыми, и отражал соответствующие их идеологии взгляды на финскую самоидентичность. Тем не менее, в обществе все еще не было единства. Объем социальных групп, идентифицирующих себя с побежденными в гражданской войне составлял по некоторым подсчетам до 40% населения. [631] В то же время доминирующей группой в социальной структуре были фермеры и сельские работники, составляющие более 30% населения страны. [632] Их взгляды на перспективу развития Финляндии имели весомое значение. Вместе с тем наиболее влиятельные буржуазные круги не были достаточно едины во взглядах на будущее. Как отмечает А. Пааси «буржуазные круги были едины во мнении о необходимости национальной интеграции, но среди них не было согласия о том, как нужно было бы добиться этого единства». [633] Тем не менее, нам представляется возможным выделить два основных направления доминантного буржуазного политического дискурса: националистический и антибольшевистский. Как мы сможем убедиться в дальнейшем, эти два направления были тесно связаны между собой и дискурсивно подкрепляли друг друга. Одной из причин взаимосвязи является тот факт, что национальный «само-образ» (единая и независимая Финляндия) был накрепко связан с образом «чужого» (Россия большевиков, Советская Россия). Восприятие России как «чужого» национальному и государственному финскому самообразу было настолько сильным и всеобщим, что оно, по сути стирало грани между представителями конкурирующих суждений, например, между аграриями и прогрессистами - двумя влиятельными партиями того времени. Катарина Косонен справедливо замечает, что все организации правого толка располагали негативным образом России. [634] При этом образ Карелии был доминантой обеих направлений.

Таким образом, мы можем заключить, что экспансионный территориальный дискурс был превращен из чисто карельского местного национализма в вопрос национального выживания и государственного строительства. На страницах финской газеты «Hakkapeliitta» в 1932 г. мы можем встретить такие пассажи: почему же возникла славянская, а не финская супердержава? И ответом было: потому что земли, которые тысячи лет назад являлись гордостью финских племен, стали предметом русского завоевания. [635] Проще говоря, Финляндия только тогда сможет стать настоящей Финляндией, если она будет бороться с «чужим», с русскими и освободит захваченных карельских братьев. Интересно, что вопрос Петсамо (Печенга) был так же привязан к национальному дискурсу о финской территории, хотя культурная принадлежность этого региона Финляндии может быть оспорена: можно, например, утверждать, что регион Печенги подвергся в большей степени норвежскому или северо-русскому культурному влиянию. Однако в брошюре, опубликованной издательством Государственного совета в июне 1920 г. (т. е. незадолго до переговоров в Тарту) район Карелии и Петсамо были объединены одной тематикой, хотя требования финнов в отношении района Печенги мотивировались жизненной необходимостью этой части арктического побережья для финских рыболовов. В брошюре, кроме этого еще говориться о том, что «получив открытую гавань на арктическом побережье, Финляндия смогла бы улучшить свои торговые связи с западными державами». [636] Возвращаясь к вопросу, поставленному ранее, мы должны все же выяснить, почему территориальный фактор, а именно карельский вопрос, так сильно резонировал в массовом сознании 20-30-ых годов.  

Более свежий взгляд на вопросы идентификации предлагает современная политическая психология. Даниэл Дидней, проводя сравнительный анализ различных случаев национализма, пришел к выводу, что со снижением роли религии в обществе, современный национализм заменяет религиозные связи между индивидуумами, пространственно-политическими, однако националистическая риторика последовательно использует приемы религиозного символизма. Дидней считает, что «в наиболее ранних концепциях политической идентичности, пространство часто определяется как святое место, потому что оно считается населенной духами, богами и божественными силами». [637] Понятие Карелии как волшебной прародины, населенной странными созданиями и эпическими героями Калевалы может считаться дискурсивным мостом, который связывает доисторическую этническую и культурную идентичность с идентичностью политической. Дух и риторика финского национализма, следовательно, тесно объединяет культурную и политическую идентичности, делая национальный образ более цельным. Важным вопросом является и то, как самоидентификация может проявлять себя на международной арене.                                              

Рассмотрев территориальный аспект финской идентичности периода национального подъема, мы должны остановиться еще на одном факторе, который пока лишь упомянут. Идентификация одной нации достаточно часто связана с противопоставлением другой. Показательно мнение Пертти Йоенниеми который, так охарактеризовал суть националистического взгляда: «Понятие финской нации было выражено посредством противопоставления финскости и русскости. Россия была в большой степени ориентализована, превращена в Чужого, и главная илея заключалась в том, что бы оставаться вдали от ее темных сил». [638]

Отношения Финляндии и России оставались напряженными в течение всего межвоенного периода. Советская Россия представлялась Финляндии огромным и опасным соседом, исторической и идеологической угрозой. Самообраз молодого освободившегося государства много раз проявлялся в финляндско-российских отношениях на раннем этапе финской независимости. Успешный для националистов конец гражданской войны в Финляндии побудил к военному вторжению в советскую Карелию. Россия и Финляндия оказались в состоянии войны вплоть до подписания мирного договора в Тарту в 1920 г. Переговоры, которые велись там, примечательны проявлением уже самообраза в международном плане. Финская делегация отклонила предложения советской стороны отодвинуть границу к западу от Петрограда и добилась передачи Финляндии района Петсамо на севере. В итоге образ «великой свободной Финляндии» оказался сильнее реального понимания того, что вопрос о уязвимом положении Петрограда рано или поздно мог быть поднят вновь. [639]

Что касалось, карельского вопроса, то он был весьма существенным пунктом формирования финской идентичности, оказался в центре финляндско-российских отношений и в последующее время.

 

Куропятник М. С.

«Запоздалые нации» Северной Европы: проблема конструирования идентичности

 

В международной перспективе страны Северной Европы (Дания, Исландия, Норвегия, Финляндия и Швеция) часто рассматриваются как стабильный и гомогенный в этнокультурном отношении регион, играющий в современной системе обществ, главным образом, «интегративную роль» и имеющий имидж образцовых отношений, как на межгосударственном уровне, так и в парадигме «большинство – меньшинство»[640]. Его отличительной особенностью является «приблизительное совпадение этнического сообщества и государственной организации»[641], что способствовало становлению либеральных обществ, опирающихся на независимые и сплоченные социетальные единицы.

Так, например, в Норвегии, Швеции и Финляндии в конце ХХ в. численность населения, принадлежащего к основной этнической группе и являющегося в конфессиональном отношении лютеранами, по разным данным, составляет от 80 до 95%. В то же время ни одно из этнических меньшинств по численности не превышает 6% населения. В отличие от других государств конфессиональная принадлежность в странах Фенноскандии не является существенным фактором возникновения социальных конфликтов и не артикулируется как значимое измерение национальной идентичности[642]. Одним из факторов формирования «монокультурности» североевропейских национальных обществ считается их периферийное географическое положение, а также удаленность от основных путей мировых миграций. Однако иммиграционные процессы последних десятилетий существенно изменили этническую и конфессиональную однородность стран Северной Европы.

Развитая солидарность скандинавских стран, а также уникальный исторический опыт относительно мирного решения конфликтов между государством, этническим большинством и меньшинствами на фоне этнических и национальных антагонизмов, характеризующих современное международное развитие, представляет особый интерес с точки зрения перспектив антропологической теории как паттерн социального развития этнически однородных государств.

Идея этнокультурной гомогенности национального общества в современном научном дискурсе артикулируется, главным образом, в связи с «идеализированной моделью полиса, в котором граждане разделяют общее происхождение, язык и культуру»[643]. Однако в реальности гомогенные нации-государства представляют собой исключительно редкий феномен, в то время как большинство современных политических обществ являются полиэтничными и мультикультуральными. Так, в начале 1970-ых годов только 12 из существовавших тогда 132 государств были по существу однородными с этнической точки зрения.

В этой связи следует обратить внимание на существенное различие между полиэтничными и этнически гомогенными государствами, которое имеет место, как в сфере реализации власти, так и в методах решения этносоциальных проблем и конфликтов[644]. Так, например, Э. Хобсбаум утверждает, что «культурный плюрализм и свобода в наше время почти наверняка надежнее гарантированы в крупных государствах, сознающих и признающих свой многонациональный и многокультурный характер, нежели в мелких странах, которые стремятся к этнолингвистической и культурной однородности»[645].

С другой стороны, степень национальной гомогенности рассматривается как индикатор возможных этнических конфликтов и социальной нестабильности. В этом случае этническая и социальная однородность оцениваются как положительные факторы или, иначе, как факторы устойчивого развития. Так, в национальных государствах Северной и Западной Европы политические, культурные и языковые различия были выражены намного слабее, чем в Центральной и Южной Европе. Здесь политика внутренней гомогенизации населения достигла значительных успехов прежде, чем возникло национальное государство в его современном понимании, тогда как в Восточной и Южной Европе этот процесс исторически был менее подготовлен, что предопределило возникновение острых межэтнических конфликтов в границах новых наций[646].

В любом случае следует признать, что «множественность этнических групп и религиозных общин не является непременным условием существования общества – даже либерального. Существование и даже расцвет такого общества вполне совместимо с культурной гомогенностью»[647].

Однако государства и общества различаются не только степенью культурного и этнического многообразия и социальной однородности, но и тем, в какой мере этим различиям придается самодовлеющее и институциональное значение[648]. Если страны Северной Европы действительно соответствуют идеальной модели национального государства, то их имидж как гомогенного региона заслуживает особого внимания с точки зрения отношений между государством и нацией, этничностью и территорией, этническим большинством и меньшинствами. В этой связи обратим внимание на то, что в северном контексте отношения «государство – меньшинство», «большинство – меньшинство» в целом соотносятся с коммуникативными перспективами «центр – периферия», «юг – север». Это предполагает также существование определённого символического пространства, в границах которого меньшинства локализуются на севере. В то же время в системе религиозно-мифологических представлений север как элемент сакральной географии соотносится с категорией «чужого» («иного») в этнической – саамской – ипостаси.

Страны Северной Европы в целом отличаются последовательной реализацией принципа этнотерриториального национализма, в соответствии с которым «политическая и национальная единицы должны совпадать»[649]. Так, в течение Х1Х в. наблюдалась тенденция к усилению этнической однородности Швеции и Дании. В результате успешной «шведизации» провинций, захваченных у Дании, потери финских частей королевства, а также расторжения унии с Норвегией (1905 г. ) Швеция в полной мере становится национальным государством, базирующимся на одной этнонациональной группе. При этом дивергентные интересы подчиняются политике доминирующего большинства. Следует особо обратить внимание на то, что шведская национальная идентичность (в отличие от норвежской и финской идентичностей, актуализируемых в процессе формирования «запоздалых наций» - по определению Б. Тиби) имеет глубокие исторические корни и не связана с борьбой за независимое национальное государство.

 Процессы модернизации и урбанизации Норвегии в X1X в. послужили толчком для формирования норвежской национальной идентичности. Основными факторами мобилизации норвежцев явились мифологизация исторического прошлого, создание новонорвежского письменного языка в противовес bokmá l («книжному языку»), ассоциировавшемуся с «четырьмя столетиями ночи датского превосходства», романтизация норвежской природы, фольклорные традиции в искусстве, музыке и литературе (например, в творчестве Э. Грига и Б. Бьёрнсона), а также растущее политическое самосознание. При этом создаваемый на базе синтаксиса и морфологии разговорных норвежских диалектов новонорвежский язык рассматривался как квинтэссенция отличной от датской норвежской культурной идентичности. Процесс образования культурной дистанции и конструирования этнической границы нашел свое выражение также в создании национальных символов и культурных паттернов, например, в поддержании имиджа сельских районов как носителей аутентичной «норвежской культуры» и перенесении артефактов крестьянской культуры в городской контекст. Артикуляция солидарности города и села вплоть до настоящего времени является важным аспектом норвежской политической концепции нации. Расторжение шведско-норвежской унии в 1905 г. означало триумф идеи национального государства. Сам факт принятия избранным на норвежский трон датским принцем Карлом имени короля Хаакона Y11 должен был продемонстрировать символическую преемственность «десцентной линии древних северных королей», правивших в Норвегии до 1350 г[650]. В настоящее время норвежский национализм поддерживается концепцией недавно обретенной национальной независимости и «древнего», этнически гомогенного населения. В этом смысле предложенное Бенедиктом Андерсоном определение нации как «воображаемой политической общности»[651] весьма точно отражает особенности генезиса норвежской нации (но не приложимо к саамам как ее части). Так, отношения между культурными идиомами и этнической идентичностью в процессе конструирования норвежской нации существенно отличаются от, например, саамской модели формирования национальной идентичности.

⇐ Предыдущая11121314151617181920Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: