Н. Дюбост. Флинс без конца.

Философия истории, которая запечатлена в самой обыденной практике повседневного языка и которая стремится к тому, чтобы слова, обозначающие институты и коллективы — Государство, Буржуазия, Патронат, Церковь, Семья, Правосудие, Школа — конституиро­вались в исторические субъекты, способные формули­ровать и реализовывать собственные цели ("Государство — буржуазное — решает...", "Школа — капиталистиче­ская — исключает...", "Церковь Франции борется..." и т. д.), находит свое высшее воплощение в понятии Ап­парата (устройства) с большой буквы, вновь вошедшем сегодня в моду в так называемых "концептуальных" ре­чах. В качестве механического исполнителя исторической целесообразности Deus (Diabolus) in machina "Аппарат", эта — в зависимости от идеологического настроя — божественная или адская машина, этот функционализм наилучшего и наихудшего толка, предрасположен к функционированию как Deus ex machina, "пристанище для незнания", конечная причина, способная причем с наименьшими затратами — все оправдать, ничего не объясняя, следуя этой логике, являющейся ни чем иным, как логикой мифологии, великие аллего­рические образы доминирования не могут не вызвать в; противовес себе лишь другие мифические персонификации, такие, как Рабочий класс, Пролетариат, Трудящиеся или даже Борьба — олицетворение Социального движения и его мстительного гнева¹.

Если эта версия теологической философии исто­рии, пожалуй, не столь далекая, как это может пока­заться, от выражения морального негодования — "все это неслучайно", — могла и может еще представляться интеллектуально приемлемой, то потому, что является отражением и выражением диспозиций, входящих со­ставной частью в "философскую позицию", какой она определяется в данный момент времени процессами отбора и становления профессиональных философов.

Она действительно удовлетворяет как требова­нию высокого "теоретизирования", вдохновляющего на парение над фактами и на пустые и поспешные обобщения², так и герменевтической претензии, за­ставляющей искать сущность за видимостью, структуру — по "ту сторону" истории и всего того, что ее собст­венно определяет, то есть всех этих расплывчатых, вяз­ких и двусмысленных реальностей, которыми загро­мождены общественные науки — дисциплины, носящие вспомогательный и обслуживающий харак­тер, годные на то, чтобы поставлять "пищу для размышления", и постоянно подозреваемые в сговоре с реальностью, к познанию которой они стремятся. Так, Альтюссер под предлогом теоретической реставрации возродил в лоне марксистской ортодоксии осуждение, налагаемое на всех тех, кто уже самим фактом исследо­ваний свидетельствовал, что еще не все найдено. Уби­вая одним выстрелом двух зайцев, он усиливал, если в этом была необходимость, то презрительное и насторо­женное отношение к "так называемым общественным наукам" — этим плебейским и навязчивым научным дисциплинам, которое философская ортодоксия ни­когда не прекращала исповедовать.

Низводить агентов до роли исполнителей, жертв или соучастников политики, запечатленной в Сущности аппаратов, это значит обосновывать выведение суще­ствования из сущности, черпать знания о поведении в описаниях Аппарата и тем самым экономить на наблю­дениях практики и отождествлять исследовательскую работу с чтением докладов, принимаемых за реальные матрицы практики.

Если верно, что склонность трактовать социаль­ный универсум как Аппарат соразмерна временной удаленности, обрекающей на объективность, и невеже­ству, упрощающему видение, то понятно, почему исто­рики, склонные, впрочем, в силу их положения в уни­верситетском пространстве к менее амбициозным теоретическим устремлениям, оказываются и менее склонными к героизации коллективных сущностей. Их видение предмета, тем не менее, еще очень часто опре­деляется их отношением к нему. И это прежде всего потому, что выработка позиции в отношении прошло­го коренится в неявно принятых позициях по отноше­нию к настоящему (наиболее наглядный пример тому — Французская Революция) или, точнее, к интеллектуальным противникам в настоящем (в полном соответствии с логикой дутета, вписанной в относительную автономию пространств культурного производства). Кроме того, историки не всегда избегают некой утонченной формы мистификации: во-первых, потому, что завещанная Мишле амбиция воскрешать прошлое и воссоздавать реальность, а также подозрительность по отношению к концептам склоняют их к интенсивному использованию метафор, о которых известно со вре­мен Макса Мюллера, что они чреваты мифами; и за­тем, потому, что само их положение специалистов в области источников и истоков подталкивает к тому, чтобы поместиться в мифической логике истоков и первоначал.

К обычным мотивам, склоняющим к осмысле­нию истории как поиску ответственности, добавляется в этом случае и своего рода профессиональная привычка:

в противоположность деятелям искусств — авангарди­стам, которых она подталкивает к бегству вперед, по­иск отличительного превосходства побуждает истори­ков погружаться все дальше в прошлое, показывать, что все началось гораздо раньше, чем считалось, обна­руживать предшественников у предвестников, у пред­знаменований — предвестий³.

Достаточно подумать о вопросах, подобных воп­росу о зарождении капитализма или о появлении со­временного типа художника, несомненный успех кото­рого не объяснить, если бы они не способствовали regressum ad inflnitum [77] превосходства эрудита. Эти ре­зультаты логики, присущей производственному полю, часто комбинируются с воздействием политического настроя, вдохновляя на окончательные "инвестиции", которые скрываются за выработкой позиций по столь нечетко сформулированным проблемам, что могут слу­жить поводом лишь для нескончаемых споров, как, на­пример, вопрос о том, следует ли приписывать появле­ние первых мер социальной защиты доброй воле "филантропов" или "борьбе трудящихся", или же воп­рос о влиянии — плодотворном или угнетающем, кото­рое якобы оказала королевская власть на французскую живопись XVII века. Безупречно аргументированные и со всей ученой строгостью документированные вердик­ты могут служить оправданием враждебного отноше­ния к королевскому абсолютизму со стороны респуб­ликанских профессоров конца XIX века либо — сегодня — для молчаливых намеков на советское госу­дарство⁴. Или проблема временной границы между Средневековьем и эпохой Возрождения, работами по которой заполнены библиотеки и которая продолжает все еще вызывать споры между "либералами", стремя­щимися четко обозначить разрыв между Тьмою и Све­том, и теми, кто настаивает (прежде всего францискан­цы) на средневековых истоках Возрождения...

Действительно, склонность к политико-теологи­ческому видению, позволяющая то ругать, то хвалить, то осуждать, то оправдывать прошлое, приписывая до­брой или злой воле его свойства, зависит от того, в какой степени прошлое рассматриваемых институций выступает в качестве целей и инструментов борьбы, ведущейся с помощью этих самых институций, в соци­альном пространстве, где помещается историк, то есть в поле социальной борьбы, самом более или менее ав­тономном по отношению к этой борьбе⁵.

Склонность осмысливать исторический поиск в логике процесса, то есть как поиск истоков и ответственности и даже виновных, составляет основу телеологической иллюзии, точнее, той формы ретроспективна иллюзии, которая позволяет приписывать намерения з умыслы индивидуальным агентам и персонализованым коллективам. И в самом деле нетрудно, когдаизвестно заключительное слово, трансформировать исход истории в цель исторического действия, а объективно побуждение, выявившееся лишь в конце, после борьбы — в субъективное намерение агентов, в сознательную «расчетливую стратегию, жестко ориентируемую поиске» того, что в конце концов происходит, — конституирую тем самым суд истории, то есть суждение, вынесенное историком, на Божий суд. Так, вопреки телеологической иллюзии, неизменно встречающейся в сочинениях, посвященных Французской Революции⁶, анализ, проведенный Полем Буа, убедительно показывает, что в случае с сартуазским бокажем даже самые великодушные меры (как отмена нескольких налогов, которыми облагались крестьяне) понемногу искажались и перетолко­вывались в силу логики поля, в пределах которого они проводились⁷.

Тот факт, что абстрактный, формальный и, если можно так выразиться, "идеалистический" характер мер, принятых в полном неведении относительно усло­вий их реализации, способствовал тому, что по ошибке произошло их парадоксальное переиначивание, в ре­зультате которого они в конечном счете обернулись к выгоде их авторов или — что уже далеко не то же самое, — к выгоде их класса, вовсе не дает основания видеть в этом продукт циничного расчета — и в еще меньшей мере — своего рода чудо "буржуазной)" бессознательно­го. Что важно понять, так это отношение между данными мерами (или габитусом, характерным для определенно­го класса, который здесь выражается, например, в форме универсализма или формализма их намерений) и логикой поля, где зарождаются в зависимости от габи­туса, но никогда к нему полностью не сводимые, вызы­ваемые ими реакции.

Причина и смысл какого-либо института (или какой-либо административной меры) и его социальных последствий заключаются не в "воле" индивида или группы, но в поле антагонистических и взаимодополня­ющих сил, где в зависимости от интересов, связанных с различными позициями, и от габитусов их занимаю­щих, зарождаются "воли", и где в борьбе и посредством борьбы беспрерывно определяется и переопределяется реальность институтов и их предвиденных и непредви­денных социальных воздействий.

Особая форма ретроспективной иллюзии, которая приводит к иллюзии телеологической, способствует то­му, что объективно целенаправленное действие габиту­са выражается как продукт сознательной, расчетливой и даже циничной стратегии — стратегии объективной, успех которой часто зависит именно от ее неосознан­ности и "незаинтересованности": подобным образом те, кто добиваются успеха в политике или даже в искус­стве и литературе, в ретроспективном плане могут вос­приниматься Как вдохновенные стратеги, тогда как то, что объективно было рациональным инвестированием [капитала], могло переживаться как рискованное пари и даже как безумие.

Требуемая и производимая принадлежностью к определенному полю, illusio исключает цинизм, и аген­ты практически никогда не обладают явно сформиро­ванным умением пользоваться механизмами, практи­ческое овладение которыми является условием их успеха: так, например, наблюдаемые в рамках литера­турного поля и поля искусства реконверсии — переход от одного жанра к другому, от одной манеры к другой и т. д. — переживаются (и должны, по-видимому, пере­живаться, чтобы преуспеть) как конверсии. Короче, об­ращение к понятию стратегии, позволяющему порвать с хорошо обоснованной иллюзией незаинтересованно­сти, а также со всеми формами механизма — будь то механизм Deus in machina — не предполагает возврата к

какой-либо наивной форме телеологизма или интеракционизма.

Для того чтобы избежать губительных альтерна­тив, в рамках которых оказалась заключенной история (социология) и которые, подобно противоположности между событийным и долговременным или — в другом измерении — между "великими людьми" и коллектив­ными силами, единичными волями и формами струк­турного детерминизма, основываются на различии между индивидуальным и социальным, отождествляе­мым с коллективным, достаточно обратить внимание на то, что любое историческое действие ставит нас перед лицом двух состояний истории (или социального): истории в ее объективированном состоянии, то есть истории, в течение длительного времени аккумулиро­вавшейся в вещах, машинах, зданиях, памятниках, книгах, теориях, обычаях, праве и т. д., и истории в ее инкорпорированном состоянии, ставшей габитусом.

Тот, кто приподнимает шляпу, в знак приветст­вия, воскрешает, сам того не сознавая, условный знак, доставшийся в наследство от Средневековья, когда, как об этом напоминает Пановский, рыцари имели обычай

снимать шлем, демонстрируя этим свои мирные наме­рения⁸.

Такая актуализация истории является фактом га­битуса, продукта исторического овладения, позволяю­щего обладать историческим опытом. История в смысле res gestae [78] есть история овеществленная, влекомая, приводимая в действие, реактивируемая воплотившей­ся историей, и которая в свою очередь приводит в дей­ствие и несет то, что несет ее самое (в соответствии с диалектикой несущего и несомого, хорошо описанной Николаем Гартманом)⁹.

Подобно тому, как письмо вырывается из состо­яния мертвой буквы только благодаря акту его прочте­ния, что предполагает и стремление его прочесть, и обладание навыками чтения и расшифровки заключен­ного в письме смысла, институировавшаяся, объекти­вированная история становится историческим дейст­вием, то есть историей, приводимой в действие и действующей, если только за ее осуществление прини­маются агенты, которых к этому предрасполагает их история, и которые в силу своих предыдущих "капита­ловложений" склонны к тому, чтобы интересоваться ее функционированием и обладают способностями, необ­ходимыми для того, чтобы заставить ее функциониро­вать.

Отношение к социальному миру является не от­ношением механической причинности, часто устанав­ливаемым между "средой" и сознанием, а своего рода онтологическим соучастием: когда одна и та же исто­рия преисполняет и габитус, и среду обитания, диспо­зиции и позицию, короля и его двор, хозяина предпри­ятия и его предприятие, епископа и епархию, история неким образом сообщается с самой собой, отражается в себе самой, самоотражается. История-"субъект" рас­крывается самой себе в истории-объекте": она узнает себя в "допредикативных", "пассивных синтезах", в структурах, структурированных до любой структуриру­ющей операции и любого лингвистического выраже­ния.

Доксическое отношение к родному миру, эта сво­его рода онтологическая ангажированность, устанав­ливаемая практическим смыслом, есть отношение при­надлежности и владения, в рамках которого тело, освоенное историей, присваивает себе самым абсолют­ным и непосредственным образом вещи, пронизанные той же историей¹⁰.

Изначальное отношение к социальному миру, в котором, то есть через и благодаря которому, мы созда­емся, есть отношение владения, предполагающее владе­ние объектами обладания своим владельцем. Только когда наследство завладело наследником, как говорит Маркс, наследник может завладеть наследством. И это осуществляемое наследством овладение наследником и овладение наследником наследства, которое является условием присвоения наследником наследства (в чем нет ничего ни механического, ни фатального) происхо­дит под совместным воздействием типов усвоения, вписанных в положение наследника и воспитательную деятельность предшественников — ставших в свое вре­мя присвоенными собственниками.

Унаследованный, присвоенный наследством на­следник не имеет надобности выражать свою волю, то есть рассуждать, выбирать и сознательно принимать решения, чтобы делать то, что соответствует и отвечает интересам наследства, его сохранения и приумноже­ния. Строго говоря, он может не» осознавать ни того, что делает, ни того, что говорит, и [тем не менее] не делать и не говорить ничего такого, что не согласова­лось бы с требованиями наследства.

Людовик XIV столь полно отождествлял себя со своей позицией в том гравитационном поле, солнцем которого он являлся, что было также тщетно пытаться определить, что из всех действий, происходивших в по­ле, было, а что не было продуктом его воли, как пы­таться в [исполняемом] музыкальном произведении определить, что является заслугой дирижера, а что — музыкантов оркестра. Его воля к доминированию сама продукт поля, над которым она доминирует и которое все оборачивает в свою пользу: "Приближенные, плен­ники сетей, расставлявшихся ими друг для друга, как бы поддерживали, так сказать, друг друга в своих пози­циях, даже если они и переносили саму систему лишь скрепя сердце. Давление, которое оказывали на них нижние или менее привилегированные слои, заставля­ло их защищать свои привилегии. И наоборот, давле­ние, оказываемое сверху, подталкивало менее удачли­вых к тому, чтобы избавиться от него, подражая тем, кто достиг более выгодной позиции. Другими словами, они вступали в порочный круг соперничества из-за по­ложения. Тот, кто имел право первым войти к королю, подать ему сорочку, презирал того, кто входил третьим и ни под каким предлогом не хотел ни в чем ему усту­пать, принц чувствовал себя выше герцога, герцог — выше маркиза, а все они вместе, как члены "дворянст­ва", не хотели и не могли уступать простолюдинам, платившим налог. Одна установка порождала другую. Благодаря эффекту действий и противодействий, соци­альный механизм уравновешивался, стабилизировался в некоем нестабильном равновесии"¹¹.

Таким образом, "Государство", ставшее симво­лом абсолютизма и в высшей степени представлявшее — в глазах самого абсолютного монарха, самым непос­редственным образом заинтересованного в таком представлении ("Государство — это я") — внешнее проявление Аппарата, в действительности скрывает поле борьбы, в которое обладателю "абсолютной власти" приходится самому вмешиваться в степени достаточной, чтобы поддержать размежевания и напряженности, то есть само поле борьбы, и мобилизовывать энергию, порож­даемую равновесием напряженностей. Принцип веч­ного движения, возмущающий поле, заключается не в каком-либо первичном неподвижном двигателе — в данном случае Короле-Солнце, — а в самой борьбе, которая, возникая под влиянием составляющих поле структур, воспроизводит и эти структуры, и иерархиче­ские отношения.

Он заключается в действиях и противодействиях агентов, у которых, если они только не выходят из игры и не уходят в небытие, не остается иного выбора, как бороться, чтобы сохранить или улучшить свою пози­цию в поле, то есть чтобы сохранить или даже прира­стить специфический капитал, который зарождается только в поле, способствуя тем самым сохранению дав­ления на всех других, принуждений, порождаемых кон­куренцией, которые часто переживаются как невыно­симые¹².

Короче, никто не может извлечь выгоды из игры, включая и тех, кто в ней доминирует, не вступив в игру и не увлекшись игрой: это означает, что не было бы игры, если бы не вера в игру, и если бы не воля, наме­рения и устремления, которые движут агентами, и которые, производимые игрой, зависят от позиций по­следних в игре, точнее, от их власти над объективиро­ванными проявлениями специфического капитала — того, что контролируется и манипулируется королем, пользующимся той степенью свободы в игре, которую она ему оставляет¹³.

Те, кто относит, как, например, функционализм наихудшего толка, последствия доминирования на счет единой и центральной воли, отказываются замечать вклад, вносимый агентами (включая доминируемых) — хотят они того или нет, знают они об этом или нет, — в осуществление доминирования благодаря отноше­нию, которое устанавливается между их диспозициями, связанными с их социальными условиями производства, и ожиданиями и интересами, вписанными в занимае­мые ими позиции внутри полей борьбы, стенографиче­ски обозначаемых такими словами, как Государство, Церковь или Партия¹⁴.

Подчинение целям, значениям или интересам, являющимся трансцендентными, то есть стоящими над и вне индивидуальных интересов, практически никогда не бывает результатом императивного принуждения и осознанного подчинения. И это потому, что так назы­ваемые объективные цели, в лучшем случае обнаружи­вающиеся лишь после события и лишь внешним обра­зом, изначально практически никогда не осознаются и не ставятся в качестве таковых в самой практике ни одним из затрагиваемых агентов, даже когда речь идет о тех, кто более всего заинтересован в осознании своих целей — о доминирующих.

Подчинение совокупности практических дейст­вий какому-либо одному объективному намерению, это своего рода дирижирование в отсутствие дирижера, осуществляется лишь благодаря согласию, устанавли­вающемуся как бы вне агентов и поверх их голов между тем, что они есть, и тем, что они делают, между их субъективными "призваниями" (тем, ради чего они чувствуют себя "сотворенными" — "faits"), и их объек­тивной "миссией" (тем, чего от них ждут), между тем, что история из них сделала, и тем, что она от них требует делать, — согласию, которое может выражаться либо в ощущении находиться вполне "на своем месте", делать то, что должны делать, и делать это с радостью

— в объективном и субъективном смыслах — либо в покорной убежденности, что невозможно делать дру­гое, что также является — разумеется, менее радостным

— способом ощущать, что создан для того, что делаешь.

Объективированная, институционализированная история становится действующей и активной только тогда, когда должность — но также орудие труда или книга, или даже "роль", социально предписанная и одобренная ("подписать петицию", "принять участие в манифестации"), или исторически утвердившийся "персонаж" (интеллектуал-авантюрист или добропоря­дочная мать семейства, честный функционер или "че­ловек слова") — находит кого-то (подобно одежде или дому), кто находит это интересным и находит здесь свой интерес, кто самого себя находит и узнает себя в этом настолько, что способен отождествиться с ней и взять на себя¹⁵. Именно поэтому столько действий — и не только действий функционера, отождествляемого с его функцией¹⁶ — предстают как церемонии, посредст­вом которых агенты — не являющиеся однако актера­ми, исполняющими роли, — воплощают социальный персонаж, которого от них ожидают и которого они ожидают сами от себя (это призвание), и все это благо­даря тому полному и непосредственному совпадению габитуса и одежды, которая и делает человека настоя­щим монахом. Официант не играет в официанта, как того желает Сартр. Надевая свою рабочую одежду, пре­красно выражающую демократизированную и бюрокра­тизированную форму преданного, исполненного досто­инства слуги богатого дома, и, придерживаясь церемониала предупредительности и участливости, который может быть стратегией, маскирующей опозда­ние, оплошность или позволяющей сбыть негодный продукт, он не превращается в вещь (или "вещь в се­бе").

Его тело, в котором запечатлена определенная история, приноравливается к функции, то есть к некой истории, традиции, которые он никогда не наблюдал иначе, как воплощенными в телах или, вернее, в одеж­дах, "заселенных" неким габитусом, именуемым офи­циантами кафе. Это не означает, что он научился быть официантом, подражая другим официантам, конститу­ировавшимся таким образом в модели. Он отождеств­ляет себя с функцией официанта, как ребенок отожде­ствляет себя со своим отцом (социальным) и, даже не нуждаясь в том, чтобы "прикидываться", принимает характерное выражение губ при разговоре или поводит плечами при ходьбе, что, как ему кажется, является составной частью социальной сущности сложившегося взрослого человека¹⁷.

Нельзя даже сказать, что он считает себя офици­антом: он слишком поглощен функцией, которая была ему естественно (то есть социологически) предписана (например, как сыну мелкого коммерсанта, которому необходимо заработать, чтобы основать самостоятель­ное дело), чтобы осознать эту дистанцию. В то же вре­мя стоит в его положении оказаться какому-либо сту­денту (мы их встречаем сейчас во главе некоторых "авангардистских" ресторанов), и увидим, как тот ты­сячей жестов станет подчеркивать дистанцию, которую будет стремиться сохранить, стараясь как раз изобра­зить свое положение в виде роли по отношению к фун­кции, которая не соответствует представлению (соци­ально конституированному), сложившемуся у него о своем существе, то есть о своей социальной судьбе, для которой он не чувствует себя созданным и в которую он, по словам сартровского потребителя, не желает "быть навечно заточенным".

И в доказательство того, что отношение интел­лектуала к позиции интеллектуала не отличается ка­кой-то особой природой и что интеллектуал не больше, чем официант, дистанцируется от своего занятия и от того, что по существу его определяет, то есть сохраняется иллюзия дистанции по отношению ко всем занятиям, достаточно прочесть как антропологический документ18 анализ, в котором Сартр продолжает и "универсализирует" знаменитое описание официанта кафе: "Как бы я ни старался выполнить функции официанта кафе, я могу им быть только в нейтрализованной форме (как актер — Гамлетом), механически воспроизводя жесты, типичные для моего положения, и рассматривая себя как воображаемого официанта кафе лишь через эти жесты, воспринимаемые как "analogon" [79]. То, что я пы­таюсь реализовать, это существо-в-себе-самом офици­анта кафе, как если бы было не в моей власти придать ценность и неотложность связанным с моим положе­нием обязанностям и правам, и как если бы мое реше­ние каждое утро вставать в пять часов или оставаться в постели, рискуя быть уволенным, не зависело от моего свободного выбора. Как если бы оттого, что я поддер­живаю существование этой роли, я не выходил бы по­всеместно за ее рамки, не конституировал бы самого себя как бы зашедшего по ту сторону моего положения. Однако нет сомнения в том, что в определенном смыс­ле я есть официант кафе, а если нет, то не мог ли бы я столь же обоснованно называть себя дипломатом или журналистом?"¹⁹

Следовало бы останавливаться на каждом слове такого рода чудесного продукта социального бессозна­тельного, которое в результате двойной игры, допусти­мой благодаря образцовому использованию феномено­логического "я", проецирует сознание интеллектуала в практику официанта кафе или в воображаемый analogon этой практики, производя некую социальную химеру — чудовище с телом официанта и головой ин­теллектуала²⁰: неужели нужно обладать свободой оста­ваться в постели, не подвергаясь риску быть уволен­ным, чтобы открыть для себя того, кто встает в пять часов утра, до прихода клиентов подметает помещение и включает кофеварку, тем самым как бы освобождаясь (свободно ли?) от свободы оставаться в постели, не­смотря на угрозу быть уволенным?

Нетрудно распознать здесь логику нарциссического отождествления с фантазмом, согласно которой иные производят сегодня рабочего, целиком и полно­стью вовлеченного в "борьбу", или, наоборот, путем простой инверсии, как в мифах, рабочего, безнадежно смирившегося с тем, кто он есть, со своим "бытием в себе", лишенного той свободы, которая другим дается фактом располагать в числе прочих возможностей та­кими позициями, как у дипломата или журналиста²¹.

Это означает, что в случае более или менее пол­ного совпадения между "призванием" и "миссией", между "спросом", чаще всего имплицитным, молчали­вым и даже тайным образом заключенным в позиции, и "предложением", скрытым в диспозициях, напрасно было бы стараться отличить то, что в практической деятельности обязано влиянию позиций, от того, что объясняется влиянием диспозиций, привносимых агентами в эти позиции, и способных определять вос­приятие и оценку ими позиции, следовательно, и их способ удерживать эту позицию, а тем самым и саму "реальность" позиции.

Эта диалектика, как ни парадоксально, не прояв­ляется никогда столь отчетливо, как в случае с позици­ями, находящимися в зонах неопределенности соци­ального пространства, а также в случае с профессиями, слабо "профессионализированными", то есть еще не­достаточно определенными как с точки зрения доступа к ним, так и с точки зрения условий их выполнения:

эти должности, скорее, еще подлежащие созданию, чем созданные, учрежденные, чтобы создаваться, предназ­начены для тех, кто является и чувствует себя приспо­собленным для готовых должностей, кто, в соответст­вии со старыми альтернативами, выступает против готового и за создаваемое, против закрытого и за от­крытое²².

Определение этих плохо обусловленных, плохо отграниченных, плохо защищенных должностей за­ключается, как ни парадоксально, в свободе, какую они предоставляют занимающим их определять и отграни­чивать, свободно устанавливая их границы, определе­ние и привнося всю ту инкорпорированную необходи­мость, которая является составляющей их габитуса.

Эти должности будут тем, чем являются их зани­мающие, или, по крайней мере, те из них, кому удастся во внутренней борьбе в "профессии" и в конфронтациях с соседствующими и конкурирующими профессия­ми навязать самое благоприятное с точки зрения того, что они есть, определение профессии. Это зависит не только от них и от их конкурентов, то есть не только от соотношения сил внутри поля, где они располагаются, но и от соотношения сил между классами, которое вне всякой сознательной стратегии "восстановление конт­роля" определит не только социальный успех, получа­емый от различных благ и услуг, произведенных в про­цессе борьбы и ради борьбы с ближайшими конкурентами, но и институциональную инвеституру, которой удостоятся те, кто их произвел. А институционализация "спонтанных" размежевании, которая по­степенно происходит под воздействием фактов, то есть санкций (положительных или отрицательных), налагае­мых на предприятия существующим общественным порядком (субсидии, заказы, назначения, зачисления в штат и т. д.), приводит к тому, что впоследствии про­явится как новое разделение труда в сфере доминиро­вания, план которого не мог бы возникнуть в головах даже самых рассудительных и вдохновенных технокра­тов²³.

Таким образом оказывается, что социальный мир изобилует институциями, которых никто не задумывал и не желал, и даже явные "руководители" которых не могут сказать — даже после всего свершившегося и во имя ретроспективной иллюзии — как была "изобретена формула", удивляются сами, что они [институции — Перев.} могут существовать в виде, в котором существу­ют, будучи столь хорошо приспособленными к тем це­лям, которые их создатели никогда формально не ста­вили²⁴.

Но эффект диалектики отношений между на­клонностями, вписанными в габитусы, и требования­ми, обусловленными определением должности, не ме­нее существенны, хотя и менее заметны в наиболее регламентируемых и закостеневших секторах социаль­ной структуры, например, в наиболее давних и коди­фицированных профессиях служащих государственных учреждений.

Так, далеко не являясь механическим продуктом бюрократической организации, некоторые наиболее характерные для поведения мелких служащих черты, будь то тенденция к формализму, фетишизм пункту­альности или строгое отношение к регламентации, есть проявления, в логике ситуации наиболее благоприят­ной для ее перехода к действию, системы диспозиций, которая также обнаруживается и вне бюрократической ситуации и которой было бы достаточно, чтобы пред­расположить представителей мелкой буржуазии к до­бродетелям, требуемым бюрократическим порядком и превозносимым идеологией "общественной службы", таким, как честность, аккуратность, ригоризм и склон­ность к моральному возмущению²⁵.

Эта гипотеза нашла экспериментальное подтвер­ждение в происшедших в течение последних несколь­ких лет трансформациях в различных государственных службах, в частности, в Почтовой службе, в связи с появлением у молодых мелких служащих, оказавшихся жертвами структурной деквалификации, диспозиций, менее соответствующих ожиданиям институции²⁶.

Следовательно, нельзя понять функционирования бюрократических институций иначе, как путем преодо­ления надуманного противопоставления "структурали­стского" видения, пытающегося отыскать в морфологиче­ских и структурных характеристиках основу "железных законов" бюрократии, рассматриваемых как механиз­мы, способные ставить собственные цели и.навязывать их агентам, видению "интеракционистскому" или со­циально-психологическому, стремящемуся предста­вить бюрократическую практику как продукт стратегий и взаимодействий агентов, игнорируя при этом как со­циальные условия производства этих агентов (и в рам­ках, и вне рамок институции), так и институциональные условия осуществления их функций (такие, как формы контроля за рекрутированием, продвижением по службе или оплатой труда).

Правда, специфика бюрократических полей как относительно автономных пространств, образуемых институционализированными позициями заключается в присущей этим позициям (определямым их рангом, движущей силой и т. д.), способности добиваться от занимающих их людей выполнения всех практических действий, входящих в определение их должности, и все это — под непосредственным и очевидным, а следова­тельно, и ассоциируемым обычно с идеей бюрократии, воздействием распорядков, директив, циркуляров и т. д. и особенно под воздействием совокупности механиз­мов призвания-кооптации, позволяющих адаптировать агентов к их должностям, или, точнее, их диспозиции к их позициям, а затем добиться от определенного ор­гана официальной власти признания этих — и только этих — практических действий.

Но даже в подобном случае было бы такой же ошиб­кой пытаться понять практические действия (обуслов­ленные данным моментом времени, то есть являющих­ся результатом завершения некоторой истории в том, что касается их числа, юридического статуса и т. д.), исходя из имманентной логики пространства, как и пытаться объяснить их лишь на основе "социально-психологических" диспозиций агентов, особенно, если они отделены от их условий производства. В действитель­ности же здесь имеешь дело с исключительным случаем более или менее "удачного" столкновения между пози­циями и диспозициями, то есть между объективиро­ванной историей и историей инкорпорированной: тен­денция бюрократического поля к "перерождению" в "тоталитарную" институцию, требующую полного и механического отождествления {perinde ас cadaver [80]) "функционера" с функцией, аппаратчика с аппаратом, не связана механическим образом с морфологическими воздействиями, размеры и число которых способны оказывать влияние на структуры (например, посредст­вом ограничений, накладываемых на коммуникацию) и на функции; эта тенденция может проявляться лишь в той мере, в какой она совпадает либо с сознательным сотрудничеством некоторых агентов, либо с бессозна­тельным соучастием их диспозиций (что оставляет ме­сто для освобождающего воздействия осознания).

Чем больше удаляешься от обычного функциони­рования полей как полей борьбы в направлении погра­ничных и, несомненно, никогда не достигаемых состо­яний, когда, с прекращением всяческой борьбы и сопротивления доминированию, поле все ужесточается, сводясь к "тоталитарной институции" — в понима­нии Гоффмана, или — в строгом понимании — к аппа­рату, который в состоянии требовать всего без всяких условий и уступок и который в своих крайних формах:

тюрьма, казарма или концентрационный лагерь распо­лагает средствами символического и реального уничто­жения "ветхого человека", — тем больше институция стремится пожертвовать своими агентами, которые все отдают институции (например, "Партии" или "Церк­ви") и которые тем легче приносят эту жертву, чем меньше у них капиталов вне институции, а следова­тельно, и свободы по отношению к ней и к тем специ­фическим выгодам и капиталу, какие он им предлага­ет.

Аппаратчик, всем обязанный аппарату, — это ап­пара

⇐ Предыдущая45678910111213

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: