Сад (Краткая история мира) 4 глава

Она часто совершала необычные, рискованные поступ­ки, заметно разнообразившие жизнь. К примеру, как только в продаже появились первые микроволновые печи, она тот­час купила себе такую. В те времена они были огромными, как обычная кухонная плита. Причем другой плиты у нас на кухне просто не было. Так что я выросла на еде, приготов­ленной в микроволновке в те времена, когда никто о ней даже не слышал. Уехав из дома, я была вынуждена учиться готовить на обычной плите.

Мама отличалась острым умом и твердыми убеждения­ми. Большей частью я соглашалась с ее мнением, но если бывало иначе, то все попытки переубедить ее терпели про­вал. Это не мешало мне настаивать на своем, и, когда я стала постарше, мы, бывало, спорили до хрипоты.

Во время маминых отпусков мы много путешествовали — колесили по всей стране, навещая родных и друзей и осматривая достопримечательное™. Когда мне было во­семь лет, мы с мамой совершили по-настоящему волшеб­ный круиз на Гавайи, где провели целый месяц. Я была в полном восторге, вновь оказавшись на тропическом остро­ве, и часами играла на океанском берегу, воображая себя русалочкой. Там я научилась и танцевать хулу.

Когда мне было одиннадцать лет, мы три недели путе­шествовали по Европе и даже провели несколько незабыва­емых дней в России, что было совершенно неслыханно во времена холодной войны. Путешествие было переполнено впечатлениями, но особенно мне понравилась Италия. В памяти до сих пор живет ночной поезд, несущийся через горы из Австрии в Италию, а затем поездка по железной дороге через Швейцарские Альпы, точь в точь, как в книге «Хайди».

Школа

Я любила школу и была хорошей ученицей. Учеба дава­лась мне легко, так что родные и учителя наперебой хвалили меня за высокие оценки. Большинство учителей хорошо ко мне относились и уделяли особое внимание. Надо полагать, мое усердие и рвение в учебе было для них своеобразным стимулом, так как они видели, что их труд не пропадает зря.

Однако некоторые учителя относились ко мне совсем иначе. Как сейчас помню свой спор с учительницей в треть­ем классе о правильном произношении какого-то слова. Так вот, когда словарь подтвердил мою правоту, она объявила, что словарь врет!

В шестом классе я целый год конфликтовала с учителем, который просто невзлюбил меня невесть за что. В восьмом классе учитель математики выгнал меня с урока —я отчаян­но сцепилась с ним из-за того, что он всему классу снизил на балл оценку по контрольной. Оказалось, что практичес­ки все правильно решили ту задачу, в которой сам он допус­тил ошибку! Меня отправили в кабинет директора, где я объяснила ситуацию. Проверив задачу, она признала мою правоту, посоветовала не поднимать шума и устроила все так, что в класс меня вернули.

Иногда я, по-видимому, казалась ужасной врединой, но в собственных глазах я просто стояла насмерть за правду и справедливость, не желая мириться с происходящим или не замечать его. Вообще-то мама предостерегала, что мне надо научиться жить по чужим правилам, если я не хочу, чтобы моя жизнь состояла из сплошных конфликтов, но мамин совет уже тогда безнадежно запоздал. Нет, бунтарем я не была. Я просто не желала подчиняться ничьему авторитету, если не видела в нем правоты, зато за свою правоту была готова драться до последнего.

Друзья и интересы

Будучи единственным ребенком у работающей матери, я подолгу оставалась одна и привыкла придумывать себе за­нятия. В раннем детстве я с головой ныряла в мир собствен­ных фантазий, и у меня даже была воображаемая неразлуч­ная подружка по имени Глунар. Эта Глунар могла быть кем угодно — подругой, сестрой, дочерью — в зависимости от условий игры. Помню, я очень жалела, что у меня нет сест­ры-двойняшки, которая бы до конца меня понимала и с которой можно было бы всем делиться. Иногда мне очень хотелось иметь старшего брата, который заменил бы мне отца.

Должно быть, мне было очень одиноко, иначе я бы так не думала. Лет в десять моя подружка как-то сказала, что, по мнению ее матери, я очень одинока и нуждаюсь в друге. Это замечание задело меня за живое и надолго засело в уме.

В отличие от большинства моих сверстников, у меня в детстве не было телевизора. Время от времени я смотрела телепередачи, бывая в гостях у друзей, но практически весь телевизионный «фольклор» тех лет как-то прошел мимо меня. Мама решила не обзаводиться телевизором, не желая, чтобы я часами просиживала, уставившись в ящик, вместо того чтобы проводить время с большей пользой для себя. Не могу сказать, что жалею об этом. Я и по сей день недо­любливаю телевидение, и мне частенько становится не по себе буквально от нескольких минут, проведенных у экрана, когда и тело, и разум впадают в какое-то неприятное отупе­ние.

В детстве я была форменным книжным червем. Я само­забвенно любила книги и вечно читала даже не одну, а несколько сразу. Лучшего места на свете, чем библиотека, для меня не было. Я ходила туда раз или два в неделю, долгими часами рылась в несметных книжных сокровищах и всегда выбирала несколько книг, которые прочитывала залпом. Мама обычно читала мне что-нибудь перед сном, для нас обеих это было любимой традицией. Я очень люби­ла, когда, сама захваченная повествованием, она подолгу засиживалась со мной после урочного часа.

В раннем дегстве моими любимыми книжками были «Мэри Поппинс» Памелы Трэверс (их несколько), «Завет­ный сад» и другие классические книги с привкусом волшеб­ства.

Позднее я увлеклась книгами о животных, в числе кото­рых был «Вороной скакун» и все остальные книги Уолтера Фарли, «Черный красавчик» и книги Маргарет Генри, в том числе любимый с детства «Король ветра». Затем я прочла кое-что из классики — «Джен Эйр» и «Грозовой перевал» и, конечно, множество исторических романов. Помню, как ночь напролет просидела над «Бальным платьем». В числе фаворитов была и романтическая история об индейской девушке-полукровке в старой Калифорнии «Рамона». Бра­лась я и за те книги, которые читала мать. Мне всегда были по душе юмористические истории, особенно «Скидка за дюжину» Франка Бэнкера Джилбрета, «Тетушка Мэйм» Патрика Денниса и «Не ешьте маргариток» Джин Керр, каждую из которых я прочла раз десять.

Я и сама охотно бралась за перо, сочиняя стихи и расска­зы, а к восьми-девяти годам уже писала целые книги. Это были объемистые сочинения с большим числом глав, прав­да, ни одна книга так и не была дописана до конца. Речь в них, как правило, шла о девочке и ее лошади, хотя позднее я переключилась на более романтические сюжеты с персо­нажами обоего пола. В одной из книг, помню, рассказыва­лось о юной девушке, которая после кораблекрушения ока­залась на необитаемом острове вместе с шестью молодыми парнями! Я очень жалею, что она не сохранилась, потому что фантазии там было хоть отбавляй.

В более поздних моих сочинениях появились магические или мистические нотки, —был, к примеру, рассказ об одном юноше из консервативной семьи, которому на заднем дворе то и дело являлась загадочная темноволосая девушка.

Я решительно хотела стать писательницей, когда вырас­ту, и даже рисовала себе в мечтах целую библиотечную полку, забитую книгами моего сочинения. Само собой, я собиралась писать только романы и повести. Мне тогда и в голову не приходило, что я когда-нибудь стану писать на метафизические темы.

Как ни странно, но чтение и сочинительство я забросила еще в школе и начисто забыла о намерении стать писателем. Только после того, как многие годы спустя была опублико­вана «Созидательная визуализация», я вспомнила о своих детских амбициях и осознала, что моя детская визуализация обрела вполне реальную форму.

Как и все дети, я много рисовала. У меня был свой «ло­шадиный» период, когда я, что называется, набила руку в изображении лошадей, причем лучше всего мне удавалось движение. Всего несколькими штрихами я умела передавать их красоту и стремительность.

Я часто представляла себя почтенной матерью двенадца­ти ребятишек (явно под впечатлением любимой книги «Скидка за дюжину»). Помню, я даже составила список имен, которыми назову своих будущих детей, и нарисовала план просторного дома с тринадцатью спальнями для всего семейства. Вслед за этим появился план конюшни для всех наших лошадей, которым, само собой, тоже были подобра­ны соответствующие имена.

Больше всего на свете я любила животных и водила с ними самую нежную дружбу. Первым словом, которое я произнесла, было имя нашего коккер-спаниеля — Мафф — и первый свой шаг я сделала именно к ней. В детстве у меня в доме не переводились птицы, рыбки, черепахи и тому подобная живность. Первым моим мохнатым зверьком бы­ла морская свинка Спайс, которую я просто обожала. А когда пару месяцев спустя она привела еще и четверых очаровательных детенышей, моему восторгу не было пре­дела.

Я всегда мечтала иметь собаку, так что, когда мне испол­нилось восемь лет, родители преподнесли мне ко дню рождения щенка чистокровной немецкой овчарки по имени Принц Вэлиант. Довольно скоро он вырос в огромного, сильного, энергичного пса. Принц решительно привнес в наш безмятежный, сугубо женский дом мощное мужское начало. Он частенько удирал из дому, не давая житья сосед­ской собачьей мелочи, а когда я шла выгуливать его на поводке, он обычно тащил меня за собой куда хотел. Виль­нув своим огромным хвостом, он запросто смахивал все, что лежало на нашем кофейном столике. Я была от него без ума, а он стал для меня тем защитником/приятелем/братом/дру­гом, которого мне так недоставало.

К сожалению, когда мы перебрались в Санта-Крус, в на­шем новом доме для него не нашлось двора, и я отдала его знакомой семье на ранчо, где он мог резвиться вдоволь. Там ему наверняка было лучше, но мне от этого легче не было. Чтобы заполнить образовавшуюся пустоту, папа подарил мне крошечную сиамскую кошечку Фа-инь, названную по имени сиамской принцессы из книги «Анна и сиамский король». Фа-инь стала моей закадычной подружкой, и мы с ней прожили душа в душу почти десять лет.

Само собой, я всегда жаждала иметь собственную ло­шадь. Особенно меня привлекали арабские кони, и я часто воображала себя хозяйкой такого красавца. Я не только постоянно читала, писала о лошадях и рисовала их, но и вела себя как норовистая лошадка. Я никогда не ходила и не бегала, как все дети, а вечно носилась то рысью, то галопом, то вскачь, встряхивая буйной гривой волос и оглашая ок­рестности криками, похожими на ржание. Останавливаясь, я непременно фыркала и ударяла ногой оземь. Возиться с куклами я не любила, зато у меня был целый табун игрушеч­ных лошадок, которые для меня были как живые — у каж­дой свое имя и свой нрав. Я ездила верхом при любом удобном случае и каждый год посещала выставку арабских лошадей в КоровьемДворце в Сан-Франциско. Как ни жаль, но собственной лошадью я так никогда и не обзавелась.

С самого юного возраста я отличалась сильным чувством ответственности. Помню, лет с восьми я сама поднималась спозаранок, стелила постель и будила маму, после чего за­ботливо ухаживала за птичками, тропическими рыбками, морской свинкой и собакой, и только после этого одевалась и шла в школу.

Хоть я и была единственным ребенком и часто переезжа­ла с матерью с места на место, я легко заводила друзей, а в шкоде у меня и вовсе не было недостатка в сверстниках для игр. По какой-то необъяснимой причине в четвертом клас­се я вдруг стала самой популярной девочкой — другие дев­чонки чуть не дрались за право держаться со мной за руки, когда мы парами выходили на перемену. Моей главной соперницей была хорошенькая игривая кокетка по имени Николь. Если я с подружками играла на перемене в лоша­док, то Николь со своей компанией кувыркались и прыгали, сверкая нижними юбками. Мне они казались несносными дурочками. Нам с Николь нравился один мальчик —юный щеголь по имени Аллан, который ни одной из нас не отдавал предпочтения, умело держа обеих на крючке.

На следующий год Николь уехала, и мое первенство в классе растаяло так же внезапно, как и появилось. Друзей у меня не убавилось, но я перестала быть центром всеобщего внимания. Никто уже не дрался ради того, чтобы держать меня за руку, и я чувствовала себя всеми покинутой и пре­данной. Я так и не поняла, почему все это произошло, и в душе надолго осталась смутная недосказанность —чем я им так нравилась, да и нравилась ли вообще.

Музыка

Лучшей моей подругой в то время была девочка по имени Кэрол Джекобсен. Она играла на виолончели и росла в очень музыкальной семье. Ее родители дружили с моей мамой, и мы часто проводили вечера у них в доме. Там всегда устра­ивались домашние концерты камерной музыки, так что, оставаясь ночевать у Кэрол, я засыпала под нежные звуки живой классической музыки, плывущие из гостиной. Я лю­била ощущать себя частицей этого теплого дома, где всегда было полно народу и музыки.

Около года я брала уроки игры на фортепиано. Недавно мама рассказала, что первое время я без устали занималась долгими часами и все заканчивалось потоками слез. По-ви­димому, я возомнила, будто могу научиться всему сразу, и была страшно разочарована, когда выяснилось, что это не так! В конце концов я забросила фортепиано и занялась скрипкой.

Игрой на скрипке я занималась целых десять лет и пару лет даже играла в Калифорнийском молодежном симфони­ческом оркестре. Мне это очень нравилось, но с поступле­нием в колледж появились новые увлечения, и я перестала играть. Но мечта вернуться когда-нибудь к музыке и поп­робовать силы на электрогитаре или электроскрипке оста­лась.

Примерно в то время, как я увлеклась скрипкой и клас­сической музыкой, конец пятидесятых годов огласил своим оглушительным ревом рок-н-ролл. Помню, как сотряса­лись от бешеного грохота приемники, которые ребята при­носили в школу, помню жаркие обсуждения новейших хи­тов. Я же крепко держалась за созданный себе образ юной интеллектуалки и считала себя выше всего этого — рок-н-ролл в моем представлении был музыкой низов.

Ко времени переезда в Санта-Крус я училась в шестом классе и во мне начали пробуждаться новые интересы. На­чиналось отрочество, гормоны взыграли весенними ручь­ями, и рок-н-ролл захватил меня с головой. В седьмом клас­се я уже была стопроцентным фанатом рока.

Теперь моей лучшей подругой стала Робин Симпсон. Я часто приходила к ней после школы и по выходным. Когда я оставалась у нее ночевать, мы вместе слушали радио или пластинки, без конца болтали о жизни, о мальчишках и отчаянно мечтали встретиться с Элвисом.

В Элвиса я была влюблена по уши. Поначалу я еще соп­ротивлялась, но потом совершенно потеряла голову. Его чувственный голос — разговорный и певческий — его оба­яние, неукротимое мужское начало в сочетании с легким оттенком женственности, — все это поразило меня нас­мерть. У меня до сих пор хранятся пластинки с его ранними записями, и я с удовольствием их слушаю. Мне кажется, он был очень мощным энергетическим каналом.

В пятидесятые годы вся западная культура стояла чуть ли не на грани исчезновения из-за беспощадного подавления эмоциональной, инстинктивной, сексуальной энергии. На­ши жизненные соки замерли в неподвижности, и все мы, казалось, вот-вот иссохнем и унесемся с ветром, как перекатиполе. Благодарение Богу, что жизненная сила все же хра­нилась и поддерживалась негритянской культурой в нашем же обществе. Отправившись в Африку, казалось бы, с самой низкой целью — за рабами, — наши невежественные и дикие американские предки привезли с собой чернокожий народ, не утративший связи с землей и своей душой, кото­рый в конечном счете спас всех нас от погибели. Взглянуть в лицо теневой стороне собственной сущности белые люди, конечно, не могли, и в течение многих поколений они усердно возводили стены предрассудков и отчуждения, всячес­ки отгораживая себя от избытка жизненных проявлений.

Спасение должно было прийти с музыкой —и оно приш­ло. Причем донести его до нас должен был белый, потому что белая культура ни за что не восприняла бы ни черноко­жего мужчину, ни. Боже сохрани, негритянку. И тогда ог­ромная душа Элвиса воплотилась и проявила себя в белоко­жем теле. Были, разумеется, еще многие другие — белые и черные, — сыгравшие в этом процессе не менее важную роль. Но он стал лидером, символом, первым мощным ка­налом, через который трубный глас рок-н-ролла пробудил нас к жизни.

Вряд ли можно назвать случайным то, что многие любят его до сих пор и поклоняются, словно божеству. Мне кажет­ся, он был очень сильной личностью, поставившей себя на службу всем нам и, подобно многим другим, наделенным модной силой, он не знал, что с ней делать, не понимал ее и в конечном счете сам оказался ее жертвой.

Несколькими годами позже я прошла через такое же увлечение Битлами. Я влюбилась в Джона Леннона — еще один мощный канал, сокрушенный собственной энергией. В мире рок-н-ролла было очень много выдающихся личнос­тей, и я признательна всем за их талант и готовность дать выход нашей вечно загнанной в подпол теневой стороне, которую мы всеми силами стараемся не замечать, но без которой не можем жить.

В поисках любви

Мама так и не вышла больше замуж, хотя пару раз подс­тупала к самой грани повторного брака. Близких друзей у нее было немало, а однажды даже состоялась помолвка, но до замужества дело так и не дошло. Когда я была малышкой, некоторые из этих мужчин сильно ко мне привязывались, охотно беря на себя роль отца. Я чувствовала их любовь и платила им тем же. К сожалению, рано или поздно их отно­шениям с матерью приходил конец и больше я их не видела. Так что сформированная с детства модель любящего отца, который внезапно покидает семью, с годами все больше закреплялась.

Ни брата, ни деда у меня не было, а единственный дя­дюшка жил в Техасе, поэтому в моей жизни ощущался явный недостаток мужской энергии. В результате меня влекло неудержимое любопытство к загадочному мужско­му полу и обуревала жажда мужского внимания и любви.

Мне кажется, я вечно была в кого-нибудь влюблена. Жи­во помню, как еще пятилетней девчушкой я была с мамой на рождественской вечеринке в доме у ее шефа и встрети­лась там с его сыном, моим ровесником. Это была любовь с первого взгляда, и мы весь вечер ходили, держась за руки. Я была в совершенном восторге, что казалось вполне естест­венным. В школе я постоянно влюблялась то в одного, то в другого одноклассника. Не сомневаюсь, что очень часто мне отвечали взаимностью, просто мальчишки старались не вы­ражать свои чувства открыто.

В одиннадцать лет я поехала отдыхать в летний лагерь, где по уши влюбилась во «взрослого» мальчика лет четыр­надцати — его звали Карл. Он перебрасывался со мной шутками, оказывал некоторое внимание, но дальше этого дело не шло. Весь следующий годя любила его до беспамят­ства. Но какой жестокий удар я испытала, когда на другое лето вновь приехала в лагерь, полная самых радужных на­дежд, а у него был в самом разгаре роман с ровесницей очень сексуального вида по имени Джудит (как же я ее возненави­дела!).

Следующим летом я влюбилась в своего дальнего родс­твенника на каком-то семейном празднике и весь год безус­пешно пыталась привлечь его внимание. Время от времени я бегала на свидания и впервые в жизни поцеловалась с ничем не примечательным молодым человеком.

Мне было четырнадцать, когда мы переехали в Сакраменто, и в девятом классе на меня громом среди ясного неба обрушилась первая настоящая любовь. Я играла на скрипке в Калифорнийском молодежном симфоническом оркестре и, как один из самых неумелых новичков, сидела далеко в задних рядах скрипичной группы.

Первой скрипкой и настоящей звездой оркестра был вы­сокий белокурый девятнадцатилетний бог по имени Робин. Мы играли симфонию, в которой он исполнял очень драма­тическую и сложную сольную партию, и я перед ним просто преклонялась. По странной воле случая моя мама начала встречаться с его отцом, и они устроили так, что я стала брать у Робина уроки игры на скрипке.

К середине первого урока ноги подо мной стали подка­шиваться, и я совершенно не могла сосредоточиться на музыке. С ним явно творилось то же самое, и вскоре наши скрипичные уроки превратились в серьезные разговоры о жизни вперемежку со страстными поцелуями. Несколько недель мы появлялись на людях вместе. Он брал меня на вечеринки к друзьям-интеллектуалам, которых мое появле­ние донельзя позабавило. Будучи интеллектуально разви­той не по годам, я тем не менее оставалась прежней наивной четырнадцатилетней девчонкой, а он был девятнадцатилет­ним умником. Я витала в романтических облаках и понятия не имела, что он видит во мне. Как бы то ни было, со временем он явно одумался и резко оборвал все встречи и звонки. Звонить ему самой мне было неловко. Концертный сезон закончился, и больше я его не видела.

На этой новой для меня любовной арене явственно нача­ла прорисовываться все та же модель любви и разлуки. Эффект оказался сокрушительным, и я впала в депрессию чуть ли не на грани самоубийства. Острая эмоциональная боль вплеталась в недавно открытую экзистенциалистскую философию, и я начала всерьез сомневаться в смысле жиз­ни. Не найдя такового, я погрузилась в бездну отчаяния и безнадежности. Впервые в жизни я утратила интерес к школьным занятиям. Я сидела в классе, тупо уставившись в пустоту, или неприкаянно бродила по дому. Встревоженная моим состоянием мама отправила меня к терапевту, кото­рый включил меня в группу таких же проблемных подрос­тков. Там было довольно интересно, и кому-то группа, воз­можно, даже помогла, но моя депрессия продолжалась нес­колько месяцев и периодически обострялась в последую­щие годы. Желание непременно быть отличницей ко мне так и не вернулось. Я по-прежнему получала хорошие оцен­ки, так как учеба давалась мне без особого труда, но выкла­дываться так, как прежде, уже не хотелось.

Отчасти причиной всему этому была обычная подрост­ковая меланхолия, отчасти — всплывшая на поверхность неутоленная детская боль (которая, возможно, таится в ос­нове всякой подростковой меланхолии).

На другом уровне я переживала подлинный духовный кризис. Эмоциональное отчаяние принуждало меня взгля­нуть в лицо пустоте той жизни, какой я жила, — жизни, сосредоточенной на интеллектуальных и чисто внешних устремлениях и мало связанной с высшей сущностью. Без этой внутренней духовной связи жизнь кажется лишенной смысла, и мы пытаемся бежать от этого ощущения, еще усерднее занимаясь тем, что может дать нам удовлетворе­ние. К тому времени я уже начинала видеть, что вещи, казавшиеся прежде значительными, сами по себе никогда не приведут меня к самореализации. Любовные связи, ус­пех, преклонение окружающих, деньги, образование и даже творчество и служение людям, — как бы замечательны они ни были, не могли придать моей жизни ни смысла, ни цели. В то время я не знала, чего мне недостает. Я просто знала, что если в жизни больше ничего нет, то жить дальше не стоит.

Несмотря на все попытки отвлечься от мрачных мыслей, отчаяние несколько лет упорно держалось на поверхности сознания, подталкивая меня к новым открытиям.

Теперь я знаю, что каждый человек рано или поздно так или иначе должен пройти через такой кризис. В восточной философии это называется «разрыв пелены иллюзий». Мы должны заглянуть за пределы мира форм, чтобы открыть для себя всю полноту мира духа. В процессе этого перехода мы как бы погружаемся в кромешный мрак — мрак страха перед тем, что за пределами наших физических ощущений нет ничего. Отважившись заглянуть в глубины этого страха, мы в конечном счете приходим к лицезрению могущества, красоты и любви великого духа, который живет во всем сущем.

 

Отрочество

Для своих лет я всегда отличалась довольно высоким ростом (к двенадцати годам я вытянулась почти до своих нынешних пяти футов девяти дюймов), так что боль­шинство мальчишек-ровесников были ниже меня. Поэто­му, поступив в среднюю школу (которая в Сакраменто на­чиналась с десятого класса), я несказанно обрадовалась при виде подросших за лето сверстников. В школе училось мно­го ребят старшего возраста, так что рослых парней в кори­дорах было полным-полно.

Моя сердечная рана в конце концов зажила, когда я на­чала встречаться с Риком, смышленым симпатичным маль­чиком моих лет, который всегда мне нравился. Так завязал­ся мой первый длительный роман. У нас было много обще­го, и мы по-настоящему любили друг друга. Нам было по пятнадцать лет, водительских прав у нас еще не было (пред­мет бесконечных огорчений —мы страстно желали заполу­чить этот высший символ взрослой самостоятельности), поэтому мы ездили друг к другу на велосипедах и ходили в кино, или (Боже сохрани!) даже удирали подальше от роди­тельского ока. Его родители чувствовали глубину наших взаимных симпатий и были обеспокоены возможностью возникновения чрезмерной эмоциональной или сексуаль­ной связи. Мы обменивались страстными ласками, но в те времена как-то было не принято начинать сексуальную жизнь в столь раннем возрасте, поэтому до секса дело так и не дошло. В конце учебного года мы расстались, потому что были слишком молоды, чтобы поддерживать прежнюю си­лу наших чувств. На другой год я стала встречаться с очень милым парнишкой из местного колледжа, который, после того как мы расстались, в конце концов женился на моей лучшей подруге.

Подружки значили для меня ничуть не меньше, если не больше, чем друзья. Я крепко подружилась с четырьмя дру­гими девочками — Ивонной, Бев, Сэнди и Кэти, — и из нашей пятерки получилась замечательная команда. Боль­шую часть времени мы проводили вместе, делясь всеми тайнами. По выходным мы часто ночевали у одной из нас, болтая ночь напролет и громко хохоча до колик в животе. Иногда мы затевали разные безумные выходки — тайком выбирались из дома среди ночи и устраивали дикие пляски в парке, словно бешеные вакханки. Само собой, мы без конца обсуждали своих ухажеров и все, что узнавали и ис­пытывали сними. Мы говорили обо всем на свете, особенно о смысле жизни и о том, как сложится дальше наша жизнь. Эти мои подруги были совершенно особенными девушка­ми, и я всегда вспоминаю нашу закадычную дружбу с невы­разимой нежностью. Сэнди, впоследствии сменившая имя на Сонору, лет до тридцати оставалась моей ближайшей подругой.

Огромное влияние на мою жизнь оказали несколько лю­бимых учителей. Одним из них был м-р Лэйхи, мой кон­сультант и учитель английского языка, который сумел раз­глядеть во мне интеллект и творческую жилку и очень под­держал меня в тот момент, когда я отчаянно нуждалась в поддержке. Он сказал, что у меня «легкое перо» (то есть я легко и хорошо пишу), и всячески поощрял мое самовыра­жение в сочинительстве. Он был истым католиком и однаж­ды, когда в душе моей царило полное смятение и отчаяние, сказал, что мне необходимо найти Бога. В то время этот показавшийся нелепым совет вызвал во мне только бурю негодования, но впоследствии я не раз признавала в нем глубокую изначальную истину. Как бы мне хотелось, чтобы он узнал, насколько тогда был прав.

Другим моим любимцем был м-р Гилл, учитель латыни. Я изучала латынь все три года, проведенные в старших классах, так что каждый год попадала в его класс. Это был молодой рыжеволосый здоровяк-ирландец, который пона­чалу готовил себя к карьере священника, но потом решил жениться и стал учителем в средней школе. Сразу было видно, что он любит детей, и с ним было очень весело. Мы как можно быстрее разделывались с латынью и большую часть урока обсуждали последние события, спорили на по­литические и философские темы.

Все это происходило в 1963—66 годы, когда разгоралась и набирала обороты вьетнамская война, порождавшая в обществе массу противоречий. Я придерживалась резких антивоенных взглядов, участвовала в демонстрациях и пи­сала письма редактору городской газеты. М-р Гилл считал войну правильной и необходимой, поэтому у нас с ним дня не проходило без жарких споров, в которых одни ученики принимали участие, а другие, должно быть, считали, что мы просто свихнулись, и с нетерпением ждали звонка. Я обожа­ла его уроки и до сих пор благодарна ему за предоставлен­ную возможность обсуждать важные проблемы и высказы­вать свои чувства и мнения. Подавая заявление о приеме в колледж, я попросила его написать рекомендательное пись­мо и была совершенно потрясена, узнав, что в этом письме он усмотрел во мне задатки «одной из самых великих жен­щин нашего века». Даже сейчас, когда я пишу эти строки, у меня слезы наворачиваются на глаза. Спасибо вам, мистер Гилл, за такую высокую оценку.

Когда мне пошел семнадцатый год, я в самом начале выпускного класса решила, что пришла пора расстаться с девственностью. Одна из моих подружек успела совершить этот прыжок, и мне не хотелось от нее отставать. И я начала встречаться с молодым человеком девятнадцати лет, слу­жившим на флоте, чья часть была расположена по соседс­тву. Джим был умным веселым парнем, немного бунтарско­го склада (он от души ненавидел флот), и я ему по-настоя­щему нравилась. Он-то и показался мне хорошим помощ­ником в достижении поставленной цели.

По-видимому, чисто интуитивно мама как раз в эту пору решила меня приструнить и ввела строгий комендантский час — во что бы то ни стало я до полуночи должна была являться домой, даже по выходным. Вот тут я и устроила свой первый бунт. Я послушно возвращалась до полуночи, ждала, пока мама уснет, после чего вылезала через окно прямо в объятия поджидавшего с машиной Джима. Само собой, поздней ночью пойти было некуда, поэтому мы ко­лесили в машине по окрестностям, парковались где-нибудь в укромном местечке и пускались во все тяжкие. Вот такой был антураж моего первого сексуального опыта — заднее сиденье машины. Как и всякий первый опыт, особого удо­вольствия он не доставил, но мне было приятно осознавать уже одну дерзость этого поступка.

Мы с Джимом продолжали встречаться, и по мере накоп­ления опыта секс получался все лучше. К сожалению, с ти­пичной для юной девушки наивностью я умудрилась забе­ременеть уже на второй месяц наших свиданий.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: