No one knows what it's like. 7 глава

— Не могу, - расстроенно прошептал парень. Винчестер фыркнул и проакцентировал, опаляя выдохом шею:

— Я хочу, чтобы ты поработал языком и губами, - он подчеркивал голосом каждый слог, а Новак заливался пунцовым румянцем, зная, что речь идет о вещах, не имеющих никакого отношения к сексу. — Пошляк, - прокомментировал мужчина, заметив оттенок щек любовника. — Давай, что там было после «Дин, я…»? – тишина. Дин сполз по кровати, лизнул потемневший сосок, тиская второй пальцами. Спустился ниже, углубился языком во впадинку пупка. Горячая кожа. Влажные дорожки холодят ее, прожигая насквозь. Прикосновения словно штихель – резец по металлу. Выцарапывается на теле несходящая гравировка причудливым узором, пылает и изматывает. Губы смыкаются вокруг головки члена.

— О, боже!..

— Уверен, - насмешливо отметил офицер, — про бога там точно ничего не намечалось, - налитая плоть погружается в рот, обволакивается наслаждением. Подрагивает, моля о разрядке. Но Дин остановился, издеваясь над чувственностью партнера, ублажая его лишь по необходимости допроса. У них в запасе еще сутки перед трехмесячной разлукой. И потратить их Дин рассчитывал с пользой. Хотя, честно – его уже начала раздражать упертая стеснительность Новака. В конце концов, они вместе живут. Спят в одной постели, едят из одной посуды, носят одну одежду. Он понимал, что парень молчит не из-за недостатка доверия. Толика страха наверняка удерживает его от откровенности, невзирая на то, что Винчестер проявлял максимальную толерантность к желаниям капрала. Проклятье, да Кас вообще никогда не слышал отказа на оглашенные просьбы. Дин начал сомневаться, не стоит ли отложить карательную операцию до возвращения бойфренда из Кеноша – он не садист, что бы о нем ни думали окружающие. Возможно, Кас еще не дозрел до ответственности… Тонкие пальчики ерошат макушку, пытаясь привычно ухватить светлые прядки, но волосы слишком коротки для подобных знаков внимания. Дин приподнялся на руки, ожидая продолжения, и не просчитался – парень сверлил его взглядом и прикусывал губу. — Ну? Дин, я… - подсказывал он.

— Хочу… - несмело начал Кастиэль. Внезапно осекся, словно из легких сокрушительным ударом вышибли воздух, беспомощно нахмурился. Стыдливо спрятал свинцовую синь под кружевом густых, стрелочками слипшихся ресниц. На лице отразилась детская, необоснованная обида. — Позволь мне… - отвернулся, капризно, почти плачуще хныкнул. Дин любовался им – изнывающим от тлеющего вожделения, измученным, истерзанным. Красивым. — Черт, хреновая затея! – сорвался он, перекатившись набок. Закопался под подушку. — Забей, пожалуйста, - отчаянно взмолился парень. — Давай сделаем вид, что я немой! – капитан саркастично ухмыльнулся, несильно пихнул его коленом по бедру.

— Ты девчонок так же в постель затаскивал? – сжалился он над разбитым возлюбленным. — Ждал, пока они сами тебя поимеют?

— Ты не девчонка, - буркнул Новак. — Я понятия не имею, что нужно делать. И говорить о таком… - капрал сердито посмотрел на офицера сквозь пелену наволочки. — Ты же насквозь меня видишь, заранее знаешь, зачем допытываешься?! – он злился на себя за то, что не сумел четко высказать собственную прихоть – настоящую и необходимую. Злился на Винчестера – затрудняясь определить, за что конкретно. Наверное, за испепеляющий румянец на щеках или за трусливый порыв забиться в темный угол. Он боялся, что Дин пошлет его, откажется, посмеется даже – в стиле «разве станет гордый офицер, воплощение мужественности, отдаваться хоть кому бы то ни было?». Много разной мишуры. И главное, он не представлял, насколько важную тему затронул – в отличие от капитана. Дин осуждающе покачал головой, улегся рядом, ткнувшись лбом в лоб растерянного любовника. Помедлил, скрупулезно взвешивая то, что собирался сказать. Он не знаток реверансов, а тактичности у него, как у прущего на всех парах бронепоезда. Опасался невзначай задеть и без того взъерошенного капрала, но наступал страху на горло.

— Ангел мой, - он отчетливо произнес полюбившееся обращение, смакуя его на слух. Приучая к нему Кастиэля – пусть привыкает, пусть осознает масштабы перемен, вносимых в личность старшины. — В любых, самых либеральных отношениях есть доминирующая сторона. В наших – я принимаю на себя ответственность за нас обоих. За наш быт, наш отдых, наш секс. И твоя обязанность, как ведомого, делать мою жизнь легче, а не превращаться в бесправное животное. Я не управляю тобой, а предлагаю свое видение, и только тебе выбирать. Говорить – значит иметь мнение, точку зрения. А мне важно твое мнение, как партнера. У нас обоих имеется член. И задница тоже. И желания могут быть одинаковыми, потому что мы – мужчины, - Дин длинно выдохнул, откинулся на спину. Внутренне оценил сказанное и поморщился – столько соплей в нескольких предложениях, сплошной сахар. Развел нюни, елки зеленые. Он в какой-то мере тоже пребывал в блаженной уверенности, что Кас отделяет офицера Винчестера и просто Дина, проводит черту между сукиным сыном и влюбленным по уши геем. Он не приучен раскрывать душу голосом и сейчас чувствовал себя, как голый на центральной площади. — Блять, объясни мне, нахрен столько текста ради потрахаться?! – негодование. Родная, уютная маска циника.

Парень не стал отвечать. Он приподнялся на локте над раскинувшимся звездочкой любовником, мгновение рассматривал его с макушки до пят. Еще не способный поверить, что лежащее на постели мускулистое, почти совершенное тело принадлежит ему в двустороннем порядке. Дин – странный. Изъясняется, но сообщенное им надо переворачивать на сто восемьдесят градусов. Он, обнимая и оставляя засосы-укусы, кричит «ты – мой». А тепло кожи и нежность взгляда повторяют «я – твой». И сейчас, доверчиво и бесхитростно раскрываясь робким прикосновениям, он шепчет «я – твой», а пляшущие огоньки в глубине бездонных, затмевающих радужку зрачков приказывают «ты – мой». И Кастиэль соглашался. Он принадлежит Дину, а Дин принадлежит ему. Целиком, без остатка… мысль эта взорвала в мозгу осторожного капрала лампочки, усыпав сознание мелкими царапающими осколками. Поцелуй. Кас сминал губы, наваливаясь на партнера неожиданно солидным весом. Жадно касался, торопливо ласкал. Отповедь Винчестера вскрыла шлюзы выстроенной дамбы – он, подбирая фразы, донес до Новака то, что таил в душе. То, что не предназначено ни для кого, кроме Кастиэля. Ни для кого… В мозгу с гулким грохотом вскипела сверхновая. Выжигала самообладание, коротила контакты, отнимала способность ясно мыслить. Неясная, смурная, гнетуще-сладостная.

— Хочу тебя, - внятно, уверенно выговорил Кас. Алчно припал к бьющейся венке на шее, пил пульс, изрезая остриженными под мясо ногтями грудь. — Хочу, чтобы ты лег под меня, - выдохнул он в рот Дина, прильнув животом к животу. Потерся закаменевшим членом о пах, пронзительно вздрогнул. — Хочу, чтобы раздвигал ноги, - зубы вскрывают эпидермис, обнажают токающие сосуды. — Хочу войти в тебя, - и голос дрогнул. Пальцы свело – три карябали спину. Шесть – бока. — Мой!.. – оборвался изломанно-певучий возглас. Кастиэль тонул в палой зелени. Захлебывался. — Не умею, - сокрушенно закончил он. — Научи.

Безумие. То, что сейчас происходит – безумие. Настоящее помешательство, взламывающее, насилующее рассудок. Нестандартное, непривычное действо, незнакомая, но будоражащая роль. Капли пота стекают на простыни в унисон редким, гремящим в шумной тишине словам. Гармоничный, эталонный свод – и не сразу определишь, что это изогнутая в наслаждении спина. Нить, связующая разумы, взгляд во взгляд, за гранью реальности. Эмпатия в практическом применении. Низкий бархатистый баритон выписывает гамму от стона до крика, изредка скатываясь в шепот. Умоляющие требования и руки, их исполняющие. Мелодичный тенор падает в басы восхищенного рычания, переливающегося во всхлип. Губы. Двое на постели движутся в едином, бесконечно правильном ритме, разделяя отраву в венах и колокольный звон пополам. Имена. Одно – непростительно короткое, древне-латинское, не вмещающее и сотой доли того, кем является обладатель. Второе – окупающе длинное, тяжелое, библейски-целомудренное, порочащее самую свою суть. Переплетаются в неделимый купаж, одухотворяются вложенным придыханием. Объединяется пот. Его терпкий аромат окутывает комнату, ставшую святилищем, бисер усыпает кровать, переродившуюся в алтарь.

Плоский сосок млеет под влажными ласками. Скользкие от любриканта пальцы касаются звездочки тугих мышц. Вжимаются внутрь…

— Оу, полегче, ковбой! – Дин напряженно хмурится, прикусывает слизистую до красной кляксы. Кастиэль немедленно отнимает кисть, еще больше раздражая возмущенную нервными окончаниями плоть. Замечает расчеркивающую гримасу и окончательно теряется. Шепчет извинения, пытаясь отстраниться. Шепчет обещания и клятвы, отрекается от предоставленной возможности. Получает утешение и крепкие объятия. Подбадривания. Дин отдается ему – безвозвратно. Без «нет», «не хочу», «не надо». Всерьез и навечно одаривает партнера правом равенства. Подушечка указательного настойчиво массирует узкий вход, вдавливается на фалангу. Позволяет гладким мускулам привыкнуть к проникновению и, следуя наставлениям, двигается глубже, выискивая и находя упругий орешек простаты. Парень, наблюдая, как мимика Дина преображается от кромсающей муки до обволакивающей неги, гордится собой. Начинает осознавать, насколько грандиозную ношу принял на плечи – брать партнера, не причиняя ему негативных ощущений; осознавать, настолько колоссальный, без преувеличения, труд – доставлять удовольствие.
Раскатав презерватив по эрекции, он трясется от ужаса.

Дин ждет. Он не боится, не рефлексирует и не протестует. Все правильно. Он подсказывает любовнику что и как необходимо делать, участвует в процессе с не меньшим вовлечением и одновременно расслабляется. Сладостная мысль – от тебя ничего не зависит. Только чистый, концентрированный экстаз.

Кастиэль уперся головкой члена в горячее колечко, подался бедрами вперед, входя сразу до основания. Почувствовал, как тело под ним оцепенело, а идеально высеченные черты лица Дина, его руки, изломало болезненными, режущими углами. Паника-стыд-раскаяние. Парень мгновенно протрезвел, туман перед глазами одернуло уверенной злой волей, и он увидел, что стоит на руках над лежащим на животе возлюбленным, изнывающим от боли. Едва сдержал порыв немедленно отодвинуться, и только мысль о том, что подобными метаниями он сделает еще хуже, остановила. На несколько секунд он просто замер, раздираемый противоречивыми идеями, но голос Дина высветлил верный путь. Распалил. Возвратил его разум в кромешное марево властным, исчерпывающим «т-ш-ш!».

И он упал. Облокотился на постель, приник пахом к округлым ягодицам, вжался в них, выводя неистовое «да!». Размеренно, от медленных к частым, мелким толчкам, входил, врывался, вбивался. Рвал кожу зубами, абсорбируя стоны. Заливался слезами от восторга обладания, уверял себя, что грезит, но новая волна эйфории доказывала – вокруг реальность. Член, погруженный в шелковистые мышцы, реален. Шумное, эротичное дыхание в предплечье реальное. Густой баритон, звенящий преддверием оргазма, реальный. Тонкая струна, вибрирующая в груди наслаждением пика – реальная.

— Очень больно? – зачем-то спросил Кастиэль, прорисовывая дорожку от бедра к пояснице.

— Не дергайся, - мурлыкнул офицер, не открывая глаз. — Если пользуешься задницей только по прямому назначению, боль – нормальное явление, - парень похлопал ресницами, переваривая услышанное.

— Ты… - ошеломленно протянул он, не веря своим ушам. — Я…

— Отставить заикания, - с обкусанных губ Винчестера сорвался смешок.

— Почему ты не сказал?! – опомнился Новак.

— Все когда-нибудь бывает в первый раз. А теперь спи.

Метаморфозы

Green Day - Boulevard Of Broken Dreams
John Legend - Rolling In The Deep
Daughtry - Drown In You

Иллюзия впиталась сквозь эпидермис, окутала негой. Манила обоняние желанными ароматами, тешила заветными мелодиями слух. Сконцентрировалась в спящем сознании ярким, активным, реалистичным видением, заставляла трепетать светлое кружево ресниц. Сокращала сердце, провоцируя мерное биение в динамичный ритм. Взметнулись в крови, свившись в жаркий купаж, компоненты естественной химии, молниеносно растеклись по сосудам. Устремились вниз живота, разламывая на паззлы. Наполняли пещеристые ткани раскаленным вожделением. Скручивали мускулы в тугие канаты, опаляя щеки легким румянцем. Приторным ядом сбивало дыхание на краткие невнятные полустоны, сводило расслабленные кисти в кулаки. Подстегивало полусонное, в истоме блаженного оцепенения тело нетерпеливо ерзать по широкому ложу, сладко потягиваться, извиваясь на темно-синем белье. Выгнуло спину грациозной дугой, бедра льнут, вжимаясь распаленным пахом, к упругому матрацу. Истошно ноющие клетки организма вымаливают удовольствия, и каждая крупица сути вибрирует и звенит от томного напряжения. В груди рождается безотчетно-игривое мурлыканье, переливаясь в хищное урчание. Он настойчиво выискивает нечто на немногих свободных участках кровати. Не находит. Мимика выписывает обиженное недовольство, грозно хмурятся брови. Нехотя поднимаются веки, вынуждая чуткие зрачки сфокусироваться на рисунке потолочной плитки, и четко очерченные, чувственные губы пропускают разочарованный хнык.

Пытка – пробуждаться в одиночестве, растерзанному желанием. Помимо воли ладонь втискивается между тазом и матрацем, туго обхватывая пульсирующий ствол. Жестким, авторитарным движением спускается вниз, к корню, детонируя в молекулах взрывом агрессивного наслаждения, недостаточно острого для разрядки, дразнящего, раздражающе-эгоистичного. Глубоко внутри, где-то под ребрами, в районе солнечного сплетения нарастает невыносимая жажда, обжигающая кости, требует необходимого удовлетворения – и не может насытиться ленивыми ласками. Мужчина перекатывается набок, на вторую, холодную половину постели, зарывается в плоскую, благоухающую свежестью подушку. Алчно, скорее рефлекторно, чем умышленно втягивает ноздрями запах, давно утраченный, но воображение дорисовывает знакомые ноты. Рука ритмично скользит от головки к основанию, сминает болезненно эрегированный орган, в попытке избавиться от царапающего чресла возбуждения, погасить огонь, струящийся по венам и артериям. Гневно-умоляющий всхлип – страсть достигает критической отметки и откатывается, тает вслед за проглатываемым именем, которое некому услышать. Не хватает тепла. Простыни остужают разгоряченную кожу, нуждающуюся в прикосновениях. Опустошает разум тишина, преодолевая инстинктивные, механические ощущения. Шепот. Глаза зажмурились, отрезая трезвый рассудок от изголодавшейся плоти.
Фантазия – концентрировала мечту, придавая лицу сосредоточенное, одухотворенное выражение. Плавность. Влилась в изломанные углы сгибов, смягчила разъяренную экспрессию до нежной лирики. Пресс пропечатался кубиками, выдохи коротко исторгались из легких, отвлекая шумом от гулких стен. Мурашки. Плоские соски потемнели от близости разрядки, кромка зубов вспорола слизистую, ляпнув в уголке рта алую кляксу. Гортанный стон севшим баритоном. Привычным, смущенно-трогательным жестом он спрятался в локте, отдался во власть грезы столь полно, что поверил в ее подлинность и разомлел. Закрылся в маленьком мирке, почти улыбался в унисон с волнами жгучей эйфории. Мгновение. Зашкаливающий эротизм интимной сцены, не предназначенной чужому взору – содрогающийся от шквала экстаза, словно застывший в статичной эмоциональности самец, щедро окрашивающий свой сытый восторг фантастическим образом недоступного возлюбленного. Изливающийся густым семенем член толчок за толчком простегивает чувствительную от оргазма нервную систему электрическими импульсами, подобными ударам жестокого хлыста. Душа переполнена искренним умиротворением, чуть апатичным и праздным. Сперма небрежно оттерта о край одеяла – подниматься сейчас, оглушенному и успокоенному, нет никакого прока. Череп гудит, конечности ватные.

Хорошо.

Дин никогда не считал мастурбацию чем-то из ряда вон выходящим. Для него самоудовлетворение превратилось в часть утреннего моциона еще в подростковом возрасте – приятное совмещалось с полезным. Проще потратить пять минут на собственное равновесие, чем целый день бросаться на людей по пустякам. Недостаток секса игрой в одни ворота, конечно, не компенсируешь, в частности, настолько повернутому на трахе человеку, как Винчестер, но сбросить пар помогает. Обыденный до элементарности физиологический акт, все равно, что помочиться. Фактически, мужчина ко многим пунктам существования, которые у среднестатистического обывателя вызывают румянец и чувство неловкости, относится с непринужденностью. Уверен, и в принципе прав, что ничего нового, заглянув в штаны приятеля или мимопроходящего чувака, не найдет, как и не найдет ничего предосудительного, узнав о чужих развлечениях. Безусловно, и интереса личная жизнь ни посторонних, ни друзей в нем не вызывала – на поприще скандальных утех Дин способен любому дать сто очков форы. Соль в том, что именно такая точка зрения снискала капитану славу бесстыдного, порочного и развратного кобеля-гомосексуалиста. Винчестер не спорил. Смысл опровергать репутацию, работающую на тебя, более того, смысл отрицать правду? Он поступал в соответствии с темпераментом, вложенным в него природой. Возвел свои прихоти в ранг потребностей, наплевав на мнение окружающих. Цинично исполнял любой каприз, взбредший в неугомонную голову – как, например, непристойные забавы в общей душевой 151 части.

Традиция сложилась, как и водится, волей случая. Офицера на заре командования АРИСП банально припекло в конце рабочего дня – вот он и решил «стравить вхолостую» в процессе помывки. По законам жанра спалился – застукал увлеченно ублажающего свой член старшину тогда еще старший сержант Фитцджеральд. Дин в привычной манере даже не подумал остановиться и одарил нарушителя уединения пристальным под поволокой взглядом через плечо. Подействовало безотказно – сраженный наповал Гарт натужно сглотнул и опрометью бросился наутек, от избытка чувств так хлопнув дверью, что штукатурка осыпалась. Винчестер же с присущей ему методичностью довел начатое до логического завершения, обмотался полотенцем и потопал в раздевалку. Вальяжно прошествовав мимо шокированного товарища, Дин распахнул шкафчик и принялся облачаться: форменные брюки темно-фиолетового цвета – атрибутика резерва армии США – и кипенно-белая рубашка; китель, увенчанный погонами с двумя вертикальными стальными пластинами, скрепленными перемычками – капитанские знаки различия. Обулся и устроил фуражку на локте, намереваясь как ни в чем не бывало отправиться домой. Старший сержант несмело окликнул его в спину лишь тогда, когда офицер уже положил ладонь на дверную ручку. Пробормотал спешные извинения, на что Винчестер чистосердечно расхохотался и сообщил, что извиняться следовало бы ему, но не станет. Потому что не считает совершенный поступок заслуживающим осуждения или вызывающим стыд и сожаление. Не то, чтобы Гарт мог изумиться сильнее, чем уже изумился – во всяком случае, на его поведении испытанное потрясение никак не сказалось. И на их отношениях тоже – на следующий день Фитцджеральд, как и многие дни раньше, подал ему руку в приветственном жесте. Дину шептались вслед, но он игнорировал. Пусть чешут языки, если в их скучных, размеренных, прописанных до гробовой доски ипотеками, посещениями стоматолога и тайными мечтаниями о смене миссионерской позиции на doggy-style жизнях нет другого повода для обсуждения.

Мужчина лежал на животе, вяло перебирая в памяти запланированные на сегодня встречи. Идти не хотелось. Он понимал, что в нем просто сопротивляется послеоргазменное упоение, потому и не пытался подниматься – минут через пятнадцать попустит, и перспектива покинуть уютную постель ради душа покажется более приветливой. Еще матовые от испытанных ощущений глаза изучали спартанский интерьер – смотрели куда-то сквозь скудную, функциональную мебель и светлые стены, словно видели нечто за пеленой пространства. Взгляд коснулся влажно-темного пятна на уголке пододеяльника, и притихший внутренний диалог отозвался обещанием перестелить белье – Ленор, воплощение толерантности, спустя десять дней после выписки подопечного из Фроедерт клиник из сиделки переквалифицировалась в приятельницу, а миссис Розмари, соседка со второго этажа, вновь приступила к обязанностям горничной. Нет, она не осудит хозяина подшефной квартиры, а если и осудит – не посмеет озвучить неуместные претензии. Дин вряд ли смог бы внятно объяснить, почему не хочет, чтобы немолодая женщина видела следы на синем сатине. Возможно, потому что она за годы работы ни разу не нашла недвусмысленных доказательств активной половой жизни статного мужчины, на которого вплоть до переезда на Уэстуэй стрит второго жильца засматривались все местные дамочки. Офицер никогда не делил домашнее ложе еще с кем-то. И онанировал только под душем.

Нынешним утром он нарушил черт знает какой по счету постулат негласного кодекса существования – один из многих нарушенных с той минуты, как изящный капрал с завораживающего цвета радужкой переступил порог холостяцкой берлоги Винчестера. Дин нуждался в Кастиэле. Скучал – блеклое и невыразительное слово для определения его состояния в разлуке. Тосковал – более емко. Его раздражала внезапно широкая кровать, на которой обнаружилось внезапно много места. Раздражала пустая подушка – пустовавшая и раньше, потому что Новак спал на груди любовника. Раздражало – он догадывался – фантомное эхо от стен. Две комнаты и кухня, вполне устраивающие владельца еще пару лет назад, теперь казались стылым склепом. Словно дыхание вылетело из них, догоняя свинцовую синь. Капитан, перекатившись на правую половину ортопедического матраца, знал, что свежая наволочка не может хранить запах волос Кастиэля. Но она хранила. И простыни, за долгие недели давно сменились, постирались, сменились и остыли со вчерашнего вечера. Но грели. Призрачная, ложная, скупая – замена. И от нее чувственный голод, ненадолго удовлетворенный скудными прикосновениями и яростной, ненавистной мастурбацией, затихал и убирался в дальний угол мозга, чтобы опять пробудиться с наступлением ночи. Лишь после отъезда возлюбленного в Кеноша капитан, ужаснувшись, осознал масштабы собственной зависимости от маленького хрупкого ангела. Осознал, насколько сильно привык к его мелодичному тенору и отзывчивому телу. Насколько прочно врос в совместный быт и отдых. Насколько не хватает ему поцелуев, объятий и излишней, робкой заботы – не хватает до потери контроля, до отказа систем, до короткого замыкания. Он испытывал почти материальное отчаяние, почти физически осязал, как от души отсекли ее преобладающую часть, выскоблили то драгоценное, что делало его живым.

Мужчина не признавался и самому себе в том, что страдает от одиночества. Запрещал признаваться, ибо знал, что признавшись, немедленно сядет за руль Шеви и рванет в Кеноша. Вытащит оттуда Новака – если придется, на руках. Запретит покидать дом. Выходить из поля зрения. Общаться с миром. Работать. Дин видел в собственном сердце фанатичную властность и с трудом гасил порывы распоряжаться партнером, как вещью, оправдываясь, что так лучше для его же блага. Дин понимал, что легко переломает Кастиэля, подчинит авторитетом, лишит права голоса и мнения. Выкует из него что пожелает. Стиснет в железном кулаке, сминая крылья. И держался только на этой маниакальной, нездоровой идее. Осекался, напоминая теням, поселившимся в сердце, что отняв у Кастиэля индивидуальность, отнимет у себя единственный смысл дышать.

Терпел.

Втягивал ноздрями давно исчезнувший аромат и клялся отомстить за бесконечные недели воздержания. Почти два месяца на сухом пайке – невероятное достижение для Винчестера. Те, кто осведомлен о гиперпристрастии офицера к траху и пренебрежении к постоянству, со справедливым недоверием воспринимали новость о несвойственной, аскетичной верности Дина уехавшему партнеру. Сэм изрек непреложную истину – хищник не приспособлен питаться травой – и выразил надежду на аккуратность брата. Мол, когда пойдешь блядовать, выбирай ту подстилку, которая больше никогда не пересечется с тобой, особенно в компании Каса. Дин фыркнул, но не оскорбился – что взять с младшего, посвященного в похождения старшего чуть менее чем полностью? Адам, несколько раз попав под раздачу, заявил, что пока Дин не перестанет «с недоёба» кидаться на правых и виноватых, ноги его не будет в диновом доме. Придурок. Будто Дин раньше не рычал на братьев, требуя убраться с глаз долой пока в калачик не свернул. Или не пытался расколотить фотографию ублюдку, слишком подозрительно косящемуся на бесценную раритетную импалу. Или не швырялся в гневе стаканами с выпивкой, или не зарастал густой щетиной… Ладно, возможно, в последнее время офицер ведет себя немного агрессивно. Дергается и срывается, перевоплощаясь из Дина Винчестера-влюбленного размазни в сукиного сына Спарка – Миллиган дословно воспроизвел то, что грызло нервы брата.

Адам, откровенно говоря, еще дулся на Дина за молчанку, не окончательно простил заговор, составленный родными за спиной сводного – скрыть правду о болезни дорогого человека, а Дином Адам очень дорожил, весьма неприятно для того, от кого скрывают. Уоррен-офицер смягчился, узнав о подоплеке отношений капитана и капрала и, хоть осуждал Дина за жестокость к Новаку, причины принимал. Кто предугадает, как поступил бы он, окажись в подобной ситуации? Уж точно не захотел бы тянуть в беспросветный омут обреченности свою девушку. И, скорее всего, не выкарабкался бы из него сам. Дин – живучий, твердолобый, упертый баран. Абсолютное большинство его проблем возникают как раз из-за неумения идти на компромисс, негибкости и непрошибаемого упрямства, но в случае с опухолью только стремление заставить смерть отсосать и спасло офицера от жалкого угасания на больничной койке.

Парни отвлекали скучающего брата как умели. Таскали по барам, приглашали в гости, пару раз пробовали смотреть футбол, но офицер бессовестно заснул на седьмой минуте первого периода, сжимая в руке бутылку пива. Тир оказался наиболее успешным решением для сублимации нарастающей в капитане неудовлетворенности – он отстреливал с десяток магазинов шестнадцатизарядного Walther P99 и шел домой в относительном порядке. Прибегал к уютным защитным механизмам психики, чтобы справиться с нарастающими эмоциями, но не преуспевал – попытки закрыться и избегать человеческих чувств с треском провалились. Он раздвинул границы восприятия, научился откликаться и дарить, распахнул двери клетки, запиравшей его пылкую душу, навечно разбив замок прикладом принимаемого от возлюбленного тепла. И застыл, полностью обнаженный, посреди ледяной пустыни, не умея более строить стены и возводить бастионы. Он держался лишь ожиданием возвращения Кастиэля. Мог ли он представить, что будет настолько уязвим в одиночестве? И задумывался ли Кастиэль о том, что покидает партнера наедине с неизведанным, обжигающим ощущением пустоты?

Дин понятия не имел. А Кастиэль… Кастиэль на рассвете понедельника умчался в тренировочный лагерь в семидесяти километрах от Милуоки, оставив офицера с тянущим жилы безмолвием, от которого тот готов на стены лезть. И саднящим дискомфортом пониже спины – неизбежное последствие утраченной девственности. Последний оплот независимости Винчестера пал под напором малого. Мужчина снисходительно усмехнулся, вспомнив, как осторожно-неистов был Кастиэль, примеряя на себя роль ведущего. Как боялся до дрожи и слетал с тормозов, нашептывая дико смущающие вещи – Дин никогда не думал, что слова могут заставить его заливаться румянцем. Как нежно касались его ладони и как жестоко впивались зубы в шею. Ни на йоту не изменился – наутро прятал глаза и виновато отворачивался, замечая упругую, ровную походку партнера и болезненный изгиб губ. Он поторопился, конечно. Утонул в страсти, потерял голову от предоставленной капитаном уникальной возможности брать. И действия парня можно назвать примитивно-неумелыми, а оттого травмирующими. И если откровенно – лишь глубокие чувства помогли Дину справиться с обжигающей волной боли и не остановить любовника после первого же проникновения; дождаться, пока взбудораженные нервными окончаниями мышцы привыкнут и окончательно расслабятся.

У любой медали есть оборотная сторона: передавая Кастиэлю ответственность за их удовольствие, Винчестер заранее знал, что насквозь гетеросексуальный когда-то Новак понятия не имеет, как правильно трахать мужиков, и никакие наспех объяснения и личный опыт Дина тут не решение проблемы. И еще он знал, что отнимая у бойфренда право на внутреннего самца, унижает его достоинство, как мужчины. А лепить из Каса членобабу в планы Дина не входило. Малой со временем научится читать партнера. Ловить каждый вздох, каждый нюанс мимики, каждое сокращение мускула. Поймет, что вести – значит сосредоточиться на реакциях ведомого. Думать о нем, а не о себе. Ласкать там, где приятно ему. Останавливаться тогда, когда требуется ему, сменять позицию тогда, когда понадобится ему. Все, вплоть до частоты фрикций зависит от нижнего. Получая – отдаешь. Аксиома, не нуждающаяся в доказательствах. Иначе секс превращается в каторгу, а не во взаимное наслаждение. Дин, в самые черные свои дни, в полузабытьи, накатывающем на него внезапно и неумолимо, помнил, что под ним – живой человек, а не дырка, в которую можно тыкать членом, пока дым не взовьется. И не принимал других стандартов в постели – еще один пунктик, составляющий пирамиду гордости офицера. Врожденная эмпатия Кастиэля поможет ему проникнуться путаной философией, испещренной сносками и исключениями. На инстинктах, интуиции, рефлексах, но парень проникнется затейливой игрой с массой малопонятных, подчас раздражающих правил. И тогда – да. Дин не уступит ему, а подарит. Ляжет под него. Раздвинет ноги. И впустит в себя, потому что захочет. Все, как он и просил.

Спустя полчаса Дин, посвежевший и подобревший, распахнул дверцы платяного шкафа. Негусто, но большего ему и не требуется: выходной классический костюм, несколько официальных, холодных тонов рубашек. Отдельно висели плечики с формой. Темно-фиолетовая облегченная, для ежедневной носки, и белоснежная парадная, увенчанная аксельбантом. Не мудрствуя лукаво, он вытащил ту, в которой не будет выглядеть, как счастливый жених, со свадьбы улетающий во Вьетнам. Резерв армии США – и ФА в том числе – не имели собственных расцветок. Помимо них, многие войска надевали белый цвет на торжественные мероприятия – NAVY, например, Национальная гвардия – но темно-фиолетовый, насыщенный ночным небом, имели право носить только представители Федерального агентства и еще нескольких полувоенных организаций. Погоны, строгий тяжелый крой, плашка Звезды героя – вызывали в Винчестере благоговейный трепет. Он – офицер и этим все сказано. Он осторожно, почти сентиментальным жестом провел подушечками пальцев по плотной ткани лацкана, замер на мгновение и порывистым движением сдернул форму с вешалки. Рубашка, брюки с лампасами и китель сели, как влитые – фигура, осунувшаяся за долгие месяцы лечения, быстро набрала сожранный химией рельеф, Дин не жалел на тренировки ни времени, ни сил. Беглый взгляд в зеркало – осанистый представитель противопожарного надзора, капитан Винчестер. Он удовлетворен увиденным отражением.