 |
«Чужое слово» в монологическом тексте
|
|
|
|
Эксплицированный стихотворный диалог, где стилистическая разноголосица соотносится с определенными персонажами, в лирике встречается не столь уж часто. Гораздо чаще в стихотворении нет другого субъекта речи, кроме автора. В большинстве случаев «чужое слово» в поэтическом тексте – это элемент иной стилистической системы, связанной с определенным поэтическим направлением. Обратимся еще раз к стихотворению В. Маяковского «Послушайте! ».
В первых пяти строках этого стихотворения все существительные (звезды, плевочки, жемчужины) имеют единый денотат и являются контекстуальными синонимами, каждый из которых – не только знак определенного стиля речи (нейтральный, разговорный, поэтический), но и часть той или иной поэтической системы, более того – определенной картины мира.
Слово жемчужины соответствует традиционно-поэтической, романтической картине мира, в которой вполне возможен и нейтральный синоним – звезды. Слово плевочки переводит тему, имеющую традиционно высокое поэтическое осмысление (звезды), в предельно сниженный смысловой ряд. Такое нарочитое снижение традиционно высоких значений – один из излюбленных приемов футуристической поэтики[69]. В конфликтном столкновении двух точек зрения – начало развития лирического сюжета стихотворения.
В теоретическом плане проблема «чужого слова» в поэтическом тексте находится в стадии разработки[70]. До сих пор не существует систематического описания формальных, лингвистических показателей, указывающих на присутствие чужеродных элементов в тексте того или иного стихотворения, если оно представляет собой монологическое высказывание. Но все же можно указать на две наиболее наглядных формы существования «чужого слова» в поэтическом тексте:
|
|
|
1. Наличие в словаре стихотворения слов, относящихся к разнородным стилистическим пластам, далеким по своим функциональным признакам. Таково сочетание высокой поэтической лексики с конкретной бытовой или сниженной разговорной в рассмотренных примерах.
2. Наличие в тексте цитат – фрагментов «чужого текста».
Проще всего опознать в тексте точную цитату, выделенную кавычками или курсивом. Приведем в качестве примера стихотворение «Из детства» Д. Самойлова, в чьем творчестве цитата как поэтический прием занимает весьма заметное место:
Я – маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И папа поет мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег…»
Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке душу,
И слезы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.
Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я, маленький, глупый, больной
Третья и четвертая строки первой строфы – начало пушкинской «Песни о вещем Олеге». Помимо графической выделенности эти строки отмечены и стилистически: славянизмы (как ныне, сбирается, вещий) на фоне бытовой лексики (горло, ангина, папа). Цитата появляется в окружении прозаизмов как знак «большого мира», раздвигая рамки бытовой ситуации, которой начинается стихотворение, и подводя к грустному и немного ироническому (именно благодаря крайне далекой дистанции между ситуацией и выводом) обобщению, завершающему текст.
Особо следует выделить стихотворения, приближающиеся к форме центонов [71], т. е. целиком строящиеся на монтаже разнородных цитат. Еще совсем недавно такие стихи воспринимались лишь как литературная забава. Однако в современной поэзии, начиная с 1980-х гг., такие «монтажные» стихотворения получают все большее распространение. Приведем в качестве примера начало первого стихотворения из цикла Тимура Кибирова «Романсы Черемушкинского района»:
|
|
|
О доблести, о подвигах, о славе
КПСС на горестной земле,
о Лигачеве иль об Окуджаве,
о тополе, лепечущем во мгле.
О тополе в окне моем, о теле,
тепле твоем, о тополе в окне,
о том, что мы едва не с колыбели,
И в гроб сходя, и непонятно мне.
Текст начинается знаменитой строкой из стихотворения Блока, однако следующая строка заставляет переосмыслить слово «слава», включив его в советский лозунг («слава КПСС»), а вслед за лозунгом вновь появляется осколочная цитата из того же стихотворения Блока («на горестной земле»). В последних двух строках отрывка соединяются две осколочные цитаты – из «Думы» Лермонтова (ср.: «Богаты мы, едва не с колыбели, / Ошибками отцов и поздним их умом») и из «Евгения Онегина» (ср.: «старик Державин нас заметил / И в гроб сходя, благословил»).
Странный перечень того, о чем думает или говорит герой стихотворения, включает в себя и имена современников, объединенные разве только общей эпохой, и высокие понятия (доблесть, подвиги), и политический лозунг, и поэтические образы (о тополе, лепечущем во мгле), и ничем не связанные между собой предметы (тополь, тело, тепло и т. п. ), и разнородные стихотворные цитаты (правда, две последние – из Лермонтова и Пушкина – как будто соединены общей темой «отцов и детей»). Создается ощущение, что перед нами – образ неготового, не иерархического, не подчиняющегося внешней логике, мира, который пока не поддается целостному осмыслению и разгадке (И непонятно мне).
Значительно труднее увидеть цитатный слой стихотворения, если текст-источник присутствует в нем в виде отдельных реалий, атрибутов, предикатов, имен собственных и т. п.
Рассмотрим словарь стихотворения О. Мандельштама «Когда на площадях и в тишине келейной…».
Когда на площадях и в тишине келейной
Мы сходим медленно с ума,
Холодного и чистого рейнвейна
Предложит нам жестокая зима.
|
|
|
В серебряном ведре нам предлагает стужа
Валгаллы белое вино,
И светлый образ северного мужа
Напоминает нам оно.
Но северные скальды грубы,
Не знают радостей игры,
И северным дружинам любы
Янтарь, пожары и пиры.
Им только снится воздух юга –
Чужого неба волшебство, -
И все-таки упрямая подруга
Откажется попробовать его.
В словаре стихотворения отчетливо выделяется несколько тематических полей:
северное, зимнее: зима, стужа, холодный, северный;
светлое - чистый, серебряное, белое, светлый, пожары;
скандинавское – рейнвейн, Валгалла, северный, муж, скальды, дружины, янтарь, пиры;
пир – рейнвейн, серебряное ведро, белое вино, радости, игра, пиры, попробовать;
огонь, юг – пожары, юг, чужое небо, волшебство.
Среди выделенных тематических полей по меньшей мере одно – скандинавское – сразу же указывает на чужой текст-источник: скандинавская мифология (Валгалла), возможно – образы музыкальных драм из тетралогии Р. Вагнера «Кольцо нибелунга», в которой также очень важен образ Валгаллы – царства мертвых, где вечно пируют погибшие герои. Именно этот образ соединяет скандинавские мотивы с тематическим полем «пир». Менее очевиден цитатный слой из другого текста-источника – монолога Вальсингама из «маленькой трагедии» А. С. Пушкина «Пир во время чумы», в котором устанавливается параллелизм образов “могущей зимы”, ведущей “свои косматые дружины”, и идущей на мир “царицы грозной, Чумы” (“Как от проказницы Зимы, / Запремся также от Чумы”). Несмотря на то, что в тексте стихотворения чума не называется, соседство образов зимы, пиров и северных дружин дают возможность сопоставить этот фрагмент с началом монолога Вальсингама:
Когда могущая Зима,
|
|
|
